я не врач, я — боль

серёжа, пьяный сильно, роняет телефон себе на лицо и шипит от боли в губе. хочется хныкать, пока сон не придёт, хочется, чтобы к себе прижали и успокоили. по-человечески. без объятий, хоть чьих-то, холодно до самых костей. где-то внутри вечная мерзлота, которую ничто не топит. она жжёт — а серёжа в ответ обжигается то ли виски, то ли ромом. потому что так проще. он под одеялом от дрожи бьётся, обнимая себя, и поглаживает своё плечо в попытке успокоиться. представляет пьяной головой чужую руку — ничью, но заботливую и внимательную. кутается и дышит глубоко, только бы не блевануть — убирать же потом. время расплывается на глазах, превращаясь в тягучую жвачку, что мерзко прилипает к нёбу. серёжа просыпается, вспотевший и напуганный, не ориентируясь в ворохе рябящих несвязных мыслей. словно кочергой по голове, наваливаются вопросы поражённого усталостью мозга — кто он, где он, что он делает? не сразу замечает — под ладонью дрожит вибрирующий телефон. правильно провести по экрану ему удаётся только со второго раза, зажмурившись от яркости. — я не могу… — рваным дыханием разрывается динамик. серёжа не узнаёт. понять не может, кто с той стороны так убито шепчет, но хмурится всё равно, потому что жалко. пьяное, и так накалённое сознание перечувствует, проникается до глубины чужой отчаянностью. и ему наплевать, что внутри давным-давно белым флагом машет собственная. — можно я приеду? — тихо выдыхают в трубку. — приезжай, конечно. серёжа мямлит, не задумываясь. кто бы там ни был, он постарается помочь. так правильно. а глаза вылавливают среди сплошных цветных пятен знакомые буквы. «ванюша». он не решается сбрасывать звонок — беспокойно прислушивается к шорохам и тяжёлым всхлипам, которые тщетно пытаются заглушить. сказать ничего не получается — язык бесполезно волочится по острому ряду зубов. да и нечего. серёжа осознаёт только, что нужно успеть хотя бы умыться, пока есть время. плетётся в ванную, придерживаясь за стены. жадно глотает стекающую со лба ледяную воду, снимает грязную футболку, пропахшую перегаром и потом, окропляет голую грудь холодными каплями. переодевается и ждёт. в зеркале в прихожей отражается грязная голова и взгляд, полный пустоты. под глазами синяки от недосыпа, сбитого режима, алкоголя. серёжа поправляет спутавшиеся волосы и отворачивается. такое нужно игнорировать. он почти привык. что-то внутри просыпается, с трудом сбрасывая толстой слой пыли. он всё такой же — бухой и несчастный, но мысли заняты только тревожным шуршанием из телефона. всё похоже на сон. точка напряжения, от которой расходится настоящий страх, — звонок в домофон. пешков его слышит и с телефона, слегка искажённо, и из собственного коридора. ваня всё равно говорит «я», хотя серёжа не спрашивал «кто». ваня аккуратно разувается в прихожей, как будто на него наругаются за грязь, и проходит в комнату, пренебрегая эмоциями. побито молчит. на него смотреть странно. тот замирает у кровати, как оловянный солдатик (совсем не стойкий — скомканный, напуганный, смущённый). покрасневшими глазами оглядывает измятую постель. носом тихо шмыгает. — я разбудил, что ли? — хмыкает, не поднимая взгляда. серёжа чувствует в нём фальшь, скрывающую нарастающую тревогу. от неискренних слов даже противно становится. мелом по стеклу. он ведь слышал его рыдания в такси. — четыре утра, — мягко отвечает кудрявый, подходя ближе. он не уверен, что не проглотил согласные онемелым ртом. не знает, можно ли разобрать его голос — сонный, осипший от сигарет, поломанный. не утверждает, что в его ответе есть хоть какой-то смысл. ваня податлив кусочком глины, отзывается скулежом на грани слышимости и липнет к ладоням, стоит легонько коснуться. серёжа старается осторожно, не раня ещё больше, собрать уцелевшие его кусочки. гладит влажную спину под толстовкой, неловко дёргая на себя бессмертных, что валится хозяйственным мешком вперёд. сложно сказать, кто из них более шаткий. — ну, чего ты? — серёжа обнимает, сцепляя руками в крошечный жаркий кокон. водит пальцами по напряженным лопаткам, монотонно приземляя. успокаивает, как может. — чего ты, ваня? у вани в груди скребёт что-то — снова слёзы наворачиваются. он чувствует себя ребёнком, тоску которого мама пытается понять, уличной шавкой, которой корм предлагают, листвой под чьей-то подошвой. пешков предлагает ему всё, чем богат, — большущее сердце, к которому можно прикрепиться, черпая силы. он охотно поделится. — мне больно, — воет невнятно, лбом зарываясь в мягкую шею. серёжа только размереннее поглаживает, прячет лицо за ваниным плечом. смотрит на скомканное одеяло на кровати, не зная куда себя деть, и думает ни о чём. ему тоже больно — речи баюкающие отдают ржавчиной на языке. от собственных слов только хуже становится, да и ваня плачет всё так же, покачиваясь на носках. вот бы сюда третьего — с успокоительным или бутылкой водки. вот бы психолога или врача-эвтаназиолога. хоть что, что помогло бы спасти обоих. или погубить. серёжа себя живым не ощущает, но сердце-то стучит, перекачивая вязкую кровь. и ваня чувствуется реальным — тёплым, отдающим запахом дешёвого одеколона и своим родным — чистоты и неловкости. — ничего не стоит твоих слёз, вань, — усмехается, зацепившись за острое плечо. — любое дерьмо можно смыть. тот всхлипывает громче, сжимая дрожащими пальцами футболку. — сейчас чай попьём, да? попьём, и ты ляжешь поспать. а завтра всё лучше будет. обещаю. — не будет, — бурчит. — не спорь! серёжа первым отстраняется, быстро оглядывая ванину уставшую фигуру. нос и глаза красные от слёз. хочется его умыть, стирая пальцами с щёк всю-всю боль. пешков ведёт на кухню, на стул усаживает и даёт салфетку — высморкаться. пока ищет хоть одну чистую кружку, губы дрожат. ему тоже расплакаться хочется. тоже хочется обняться и услышать что-то доброе. но нельзя. эгоистично — ваню выдергивать из его грусти, погружая в свою. в этой квартире для бессмертных нет никаких угроз. серёжа что угодно скроет, лишь бы исправить душевное состояние родных. и ваня ему родной, конечно, — занимает в сердце необжитый уголок, сдирает там паутину. а ломать — не строить. — такой ты лапоть, — хихикает, щипая за щёку. тот словно просыпается — дёргается и смотрит, прищурившись, на кудрявого. на губах расцветает истощённая улыбка. — конфеты будешь? кивок в ответ. и отвлечь, наконец, получается. ваня медленно жуёт и дует на горячий крепкий чай. ваня вспоминает со смешком, что у таксиста воняло в машине чем-то дешёвым до тошноты. ваня кивает, когда серёжа напоминает про сон. — спасибо тебе, серёг, — шепчет, кутаясь в предложенный махровый плед. а пешкову ничего кроме благодарности и не нужно. если ване легче — его тоже отпускает слегка. это главное. когда бессмертных засыпает, нелепо приоткрыв рот, серёжа мажет губами по его виску, скрытому под чёлкой, получая в ответ неразборчивое бормотание. может, ему и хотелось бы высказаться кому-то, спрятаться в чьей-то груди, пригревшись, и так же спокойно уснуть, но это потом. точно не сегодня, когда подташнивает от любого движения. потому что помогать нужно другим, а свои проблемы разрешатся как-нибудь сами. он готов ещё потерпеть, если так будет лучше для всех.