мартовские коты

ваня понятия не имеет, как называется, когда ты — труп, который растворяется в чужой эротичности, словно в щелочи, но чувствует себя именно так. от ощущения секса распирает, но тот какой-то флюидный, парящий; если потрёшь пальцем буйные кудри, услышишь, как пахнет мускусный горячий перепихон, а настоящий серёжа оставляет на других — словно на практике и без него справятся. лохматая муза, что рождена исключительно вдохновлять. у вани весеннее обострение, или как ещё люди оправдываются, когда вместе с солнцем марта в их жизнь приходит неожиданная влюблённость? к его страничкам едва-едва прикасаются, а строчки уже плывут — вот так. — прогуляемся? бессмертных соглашается. по асфальту растекается запах протухшей рыбы — смешивается с серёжиным сладким парфюмом, впитываясь в кожу там, где чужие пальцы порой касаются. ваня потом с особым удовольствием отмывает это место проточной водой. приходится щуриться от слепящих лучей, что настырно лезут. пешков прикрывается локтем, подвигаясь ближе, но ни слова не говорит по поводу. от смущения ваня готов смотреть на солнце, пока глаза не сгорят, лишь бы не отражаться в карих, всё понимающих. серёжа — самодовольный флиртующий тип — доволен собой, и, очевидно, флиртует непозволительно много. у вани в горле застревает комок нереализованных сексуальных фантазий. его не сглотнуть так просто. всего-навсего выть хочется от желания. и сны странные снятся. когда серёжа сам признаётся в любви на втором свидании (из двух всего), ничего не происходит. да и не свидания это, так, внезапное затяжное бегство от реальности. впрочем, это и не бегство, если они навстречу друг другу двигаются. любит-то искренне — безусловно, но насколько сильно? как долго продержится на этот раз? ваня видел, как другие разбивались об эти чувства; перед ним скейтер, но без скейта, и художник без кисти, с холстом, надетым на шею вместо петли. — почему ты такой влюбчивый, серёжа? — выпаливает, не скрывая недоумение. знает же, что ответят честно, потому что пешков не умеет врать или кем-то другим притворяться. утрирование собственного образа — не считается. это просто гротеск исконно русский — дама с собачкой, анна одинцова, великий комбинатор. а серёжа смеётся. по-весеннему так, освежающе. — про аркан влюблённых слышал, ванюша? мне говорят, что я веду себя неподобающе. но разве я виноват, что моя мать, забеременев в апреле, родила меня аккурат двадцать восьмого января? меня всё устраивает, но я вынужден жить так — не уметь делать выбор и стремиться ко всем удовольствиям сразу, ни в чём себе не отказывая. как удобно! ваня ни черта в этом не понимает, но чувствует убеждающую солидность этой речи. он, наверное, и не слышал никогда от серёжи так много сразу. но ответить всё равно нечего. они не разговаривают, пока гуляют. по очереди что-то выкидывают, скорее себе, чем их совместности, и просто наслаждаются. серёжа — весной, ваня — серёжей. у кого из них больше романтики — непонятно. они заваливаются в его квартиру после третьей встречи (случайной, но краеугольной), полюбовавшись до этого голубо-оранжевым закатом. кажется, обычно было красивее. а может, серёжа просто затмевает собой солнце, на которое всё равно не получается долго смотреть. на кудрявое-то можно сколько угодно. в одном из своих снов, ещё до нормального знакомства, ваня лежит на крыле самолёта, куда-то летящего, а пешков его в оголившийся пупок целует. и он не знает, как объяснить своё пошлое желание повторить в реальности что-то столь же азартное и волнительное, интимное до тошноты и глупое, безусловно. ваня принимает это в себе каждый раз заново. важна любая мелочь, когда перед тобой весеннее квантовое поле — сплошная энергия выбросами, выдающая себя в кокетливых движениях, во взглядах, в аккуратных вздохах. бессмертных словно запоминает. словно надышаться пытается, пока есть ещё возможность сокращать дыхательные мышцы. что означает смерть — упасть в омут, не отводя глаз, или премудрым пискарем всю жизнь отворачиваться? ваня решает — терять нечего, за душой ничего, а на душе — песчаная буря. пустыня там развелась не то чтобы от одиночества, скорее от изолированности. соскучился по любви. давно не влюблялся, а тут, простите, поллюция — всё как-то чересчур быстро. теперь-то он знает, что у кудрявого спешка — привычный стиль жизни. гонит, пока не надоело, не приелось, не обожгло. ваня первый целоваться лезет, чувствуя себя храбрым, и поит серёжу разбавленным аперолем. для себя не смешивает даже — допивает прямо из бутылки, отбрасывая её под стол. она куда-то катится, ваню точно так же ведёт. губы кудрявого отдают медовой сладостью алкоголя и чем-то перечным, от чего закашляться хочется. ваня задыхается до головокружения и потемнения в глазах. — ты чего? — спрашивает серёжа. — ничего. а в этом ничего столько всего намешано, что страшно произносить. вдруг, такое хрупкое, развалится на глазах. он наваливается сверху, затолкав серёжу на кровать. цепляется за подвеску на шее, стягивая, спешно избавляет его от мешающей футболки, дёргает за кожу на ключицах, словно желая их вырвать. пешков то почти не дышит, замирая очарованно, то, скуля от переизбытка чувств, задирает на бессмертных футболку, открывая соски. — эй, — командует, наклоняя к себе за загривок. перехватывает крепко за волосы и не даёт отстраниться. — точно хочешь? ваня точно хочет. у вани слюна течёт на такого серёжу, как у самой невоспитанной шавки. и, словно у павловской — по сигналу, член стоит, стóит только увидеть чужой мягкий живот, мясистые бёдра, округлые ягодицы. он не отвечает — не до этого. в нём любви много — хватит, чтоб спасти, но только их двоих, никого больше, а разума уже ни капли. с густым туманом вместо осознанности ваня наклоняется ниже, стаскивая с кудрявого штаны с бельём, и проводит носом по дрожащим оголившимся бёдрам. лижет выступающие тазовые косточки и под коленями, руками хватаясь за простынь, лишь бы не упасть. серёжа стонет, не отрывая глаз от лохматой макушки, передвигающейся туда-сюда по телу. ваня не может смотреть — до обморока впечатляюще, но трогать будет, пока его не оттолкнут. — давай уже, — шепчет пешков и ногами зажимает голову, что лезет к его члену по бёдрам. минеты ему не нравятся, а вот трахаться — очень даже. он закрывает глаза, а на внутренней стороне век отпечатанная картинка вжимающего в матрас бессмертных. он разгадал этот тихий омут ещё при первой встрече — скромный, робкий, отчасти, мальчик, часто переводящий дыхание. а в глазах чёртики, которых нужно из себя вывести. серёжа такое любит. в детстве иконой секса казалась памела андерсон, а теперь на её месте сам серёжа — так он себя чувствует. а рядом собственный кид рок — ваня бессмертных, старше на год, его одногруппник. ваня почти хнычет, когда не открывается новая банка смазки — вспотевшие пальцы скользят, мешая раскрутить крышку. кудрявый тянется к нему, хотя возбуждение усиленно клеит его обратно к простыням, и выхватывает упаковку, раскручивая самостоятельно. сам же наносит на чужие пальцы, втирая до теплоты, и тянет руку замершую вниз, проводя ей по своему члену. бессмертных хочется поторопить, но тот, как заворожённый, пытается впитать в себя происходящее, понимая, что ветреный серёжа вряд ли окажется ещё когда-то в его руках. а пешков не загадывает — может быть, четырнадцатого февраля он придёт снова, потому что захочет быть полюбленным ровно четырнадцать раз. знает ведь, что ваня справится с этим. а может и не захочет, дело и не в ване будет. — не больно? — бормочет ваня в серёжину грудь. — приятно. он хихикает, а потом сразу же стонет, когда в него палец по фалангу вставляют, откидываясь на подушку; кудри взлетают на секунду. ваня растягивает отвратительно — неспешно, словно пытается что-то внутри найти, но серёжа терпит, не трогая сосредоточенного парня. только насаживается лениво на пальцы. тот неаккуратно разрывает пачку от презерватива и первый роняет случайно на пыльный пол. за кроватью убираться ваня не привык. второй снова открывает серёжа, мелкая моторика которого от возбуждения не страдает. он бы и надел его сам и сам бы уже скорее ваню трахнул, но всё же хочется дать мальчику раскрыться; и получить удовольствие, не прилагая усилий, тоже хочется. короче, он отдаётся, он готов, но каждый работает в своём темпе. они, можно сказать, коллеги. когда небо уж совсем сумраком покрывает, ваня входит, притянув к себе за бёдра. серёжа цепляется ногами за его спину, вспотевшую от напряжения, и стонет прямо в ухо, стараясь как можно громче себя обозначить. он почти кричит на некоторых толчках — вдруг соседи по батареям постучат, вдруг придут ломиться в двери от шума. ему не стыдно ни капли, только приятно. как называется настроение на сотню, словно отказал кому-то в предложении руки и сердца и хвастаешься? ощущения странные, но от ваниных, тихих совсем, для себя одного как будто, стонов крышу сносит. секс с ним — вода, что в уши затекает — щекотно, приятно, но одновременно отодвинуться хочется. или насадиться ближе. трахает он быстро, шлёпаясь кожей о кожу, и рукой бессознательно елозит по своей груди, игнорируя задранную на шее футболку. пешков тоже самостоятельный — водит рукой по своему члену, задевая иногда кончиками пальцев светлую дорожку волос у вани под пупком. того, кажется, дёргает от этих нечаянных касаний. — я сейчас кончу, — на выдохе признаётся кудрявый, выгибая спину, собирая складки на пропахшей сексом простыне. бессмертных только мычит-стонет в ответ, снова падая носом к серёжиной шее, безотчётно облизывая её. он готов навсегда остаться в этом моменте, поймать последний взгляд-во-время-секса, пока ещё можно. он похоронит его в соседнем гробу, рядом с собой. серёжа мечтает кончить одновременно, как будто они в эротическом фильме, но не понарошку, а искренне. его весна будет состоять из вани, из последних сил двигающего бёдрами к его заднице, далеко не девственной, из запаха тёплой пыльной спальни и апероля. он будет вспоминать, надрачивая вечерами в ванне, о сводящих с ума маленьких звуках из чужого рта. забывать о нём летом, утопая в другой влюблённости, но помнить даже спустя годы. каждую весну. ваня кончает в презерватив, закатывая глаза. он полностью опускается на пешкова, горячего и влажного, как после физкультуры, расслабляя тело. ведёт рукой вниз, накрывая серёжину на его члене, и двигает вместе с ним пальцами, слушая громкий стук сердца серёжи под своим ухом. а может, это его собственное в ушах рокочет. серёжа пачкает спермой их животы, друг к другу прижатые, но им всё равно — сильно. ваня сонный и вымотанный, наполненный ощущениями на месяцы, на годы и десятилетия вперёд, как будто это его первый опыт — ещё не горячий перепихон, один из, а загадочное и с придыханием с э к с. как в пубертатной неге. серёжа где-то достаёт сигареты и зажигалку, выплевывая ване в лицо дым. он кашляется, но не отворачивается всё равно, оставляя на расслабленной шее единственный засос. не в отместку — просто хочет как-то отразиться на его мягкой коже, но раньше не догадался. если бы — расцарапал бы ему уже всю грудь. и на заднице синяки бы оставил — осмелился шлёпнуть. — планка весенних влюблённостей всегда такая завышенная, — задумчиво усмехается серёжа. у него голос теперь хриплый, словно мешок с кирпичами. — летом совсем не так — скучно. вместо поцелуев повеситься хочется. его слова красивые и смешные по-красивому, хоть они не во франции, а у вани в квартире за двадцать две кровные в месяц, где порожки сбиты. даже на влажном белье, пьяными слегка (опьяневшими ещё первого марта), их философия складывается толково, с каким-то смыслом — как и вся мировая. ваня названия не придумает, даже если постарается, а серёжа категориями не мыслит. пешков в рот бессмертных суёт почти докуренную сигарету, заставляя затянуться от неожиданности. ваня снова задыхается, от горького табака, и в глазах непроизвольно влага собирается. серёжа к открытым бледным губам прижимается, сцеловывая дым и смеётся, когда у вани по щеке стекает слеза. серёжа любит вёснами влюбляться, любит секс и капельки, стекающие за окном с сосулек, любит даже грязь под ногами и палящее солнце, когда непонятно — куртка или пальто. три месяца эпатажного настроения, решительности идти на улицу и вовсе голым и опьянения. у них странно. не любовь — влюблённость, но весенняя, с привкусом предчувствия конца. ваня знал, на что шёл, и хуже ему не стало. у них в марте — взаимно. а в апреле, может быть, будет по очереди. и может быть, в мае через год они всё же пересекутся ещё раз, в чьей-то загрязнённой общажной комнате, накурившись до вертолётов. и может, ваня снова поцелует, и его не оттолкнут. возможно, они будут натыкаться друг на друга каждую весну, как ебучие мартовские коты, которым хочется любви и сношения. ведь коты такие глупые — боятся настоящего и сбегают. а потом почему-то возвращаются. и они такие глупые — вечно думают, что в следующий раз не сбегут.