В диапазоне между

      В столовой участка непривычно тихо: обычно в обеденное время над ухом жужжат разговоры, гремит смех да ругань буфетчиц из-за нехватки гарнира – всегда трудно рассчитать, сколько нужно на ораву здоровенных лбов полицейских. Дима вздыхает, ковыряясь вилкой в слипшемся рисе – искусством его варить он еще не овладел; посматривает мельком на сидящего напротив Игоря, безмятежно обедающего столовской едой и не замечая упирающегося в него взгляда Димы. Тот одергивает плечами, поправляет левой рукой и так свободно висящую рубашку – кажется, что, наоборот, сидит в облипку, будто сковывает движения. Дергает еще раз. Втыкает вилку в рис – окончательно отказывается от затеи есть несъедобное – и откидывается на спинку пластмассового стула. Игорь смотрит на него – обеспокоенно, Дима замечает, а Игорь всегда чувствует его настроение. — Ты чего, Дим? — Игорь замечает его задумчивость. Переставляет местами на подносе тарелку из-под супа – на донышке остатки рассольника – и второе – пюре с котлетой. Дима легко мотает головой, смотрит на Игоря безмятежно, а тот – в ответ, ожидая хоть каких-нибудь слов. Молчание Димы его настораживает: обычно он говорит без умолку обо всем на свете – о пробках на дороге, о погоде или даже самых незначительных городских новостях, – такова его восторженная натура; знает же, что Игорь живет в подобии информационной изоляции, и о внешнем мире задумывается только когда подходит время очередного дела. — Все нормально, Игореш. — Оборачивается через плечо: буфетчиц нет, а значит и лишних ушей – тоже. Начинает как-то тревожно, — Я вот думаю… может, не пойдем сегодня никуда, м? До зарплаты еще полмесяца, и я просто, ну, так подумал, что, может быть…       Игорь отмахивается ладонью с зажатой вилкой, укоризненно качает головой: — Прекрати: все нормально. Я тоже хотел предложить. Можем дома: приготовим что-нибудь, посмотрим, просто проведем время вместе. Что-нибудь придумаем. — Сосредоточенно разламывает котлету и, не поднимая взгляда на Диму – тот затаенно слушает, – продолжает, — Будут деньги – сходим. Куда хочешь. Вот прям куда хочешь. — Дима слегка улыбается зажатыми губами – Игорь же знает, как ему нравится театр и выставки. Тот же знает, что ему это не близко, но терпит во имя Димы – отзывается безграничной благодарностью в груди, — Давай?       Дима угукает: хочется Игоря за руку взять и прикосновением показать – согласен он, с Игорем куда угодно пойдет и столько угодно будет ждать. Не может: пусть буфетчицы и скрылись на кухне, но случайных коллег никто не отменял. В участке о них не знают, даже Федор Иванович, который согласился по доброте душевной пристроить друга Игоря из академии к ним в участок: оно и к лучшему. От остальных хочется отгородиться, потому что цепляется стойкое предчувствие – узнай кто-либо, спокойной размеренной жизни с Игорем им просто не видать. Диме кажется, что Игорь такими вопросами не задается – как всегда: в их отношениях комок тревожности и бесконечная почемучка «а что, если?..» – Дима. Пусть он и пребывает в окрыляющей эйфории, но не настолько, чтобы окончательно терять голову. Тем более – когда они с Игорем на пороге нового дела. — Спасибо, — улыбается уголками губ и тянется к крышке контейнера. Замечает задержавшийся на его лице взгляд Игоря – теплый. Не сдерживается и улыбается шире, — у тебя вот тут, — показывает на левый угол губ, — петрушка. — Да екарный… — недовольно бурчит – Дима еще в самом начале их отношений заметил странную любовь Игоря к выражениям – Дима такие только от своего деда слышал. Игорь тянется к салфетнице, а Дима – заслышав характерные скрипящие шаги, такие только одна пара обуви в участке издавала, – закатывает глаза. — Ну-с, дражайшие, как дело продвигается? Наслышан! — Цветков вальяжно приземляется на соседний от Игоря стул – тот недовольно косится на него, комкает салфетку, кидая ее на поднос. Они переглядываются с Димой: Игорь понимает по недовольному взгляду, что Дима особо не настроен говорить. Скептически спрашивает: — Откуда? Сегодня ж ночью только труп нашли. — ребром ладони отодвигает тарелку – обед испорчен. Всегда проводят его в компании с Димой – обособленно, специально отсаживаясь ото всех куда подальше, чтобы говорить и дышать чуть свободнее. Да и обсуждать свежее убийство за едой – тупиковая затея: Игорю аппетит таким не испортишь, но это последнее, о чем хочется думать, пока окружен запахами вкусной еды. — Не знаю. «Вместе» уже трубит, любители трукрайма радуются. — Цветков сияет: ни Игорь, ни Дима его радости не разделяют. Диму вообще Игорь посреди ночи разбудил – труп на его дежурство пришелся, поехал за город – ничего другого не оставалось. — Да обычное убийство. Сбила машина, скорее всего. Тут расследовать нечего. — Игорь хмурится: дело-то – дважды два сложить. Уже видел за трехлетний опыт. — Тот, кто сделал, – либо самонадеянный, либо тупой в конец. Никакого трукрайма тут нет. — Дима поджимает губы, чтобы не рассмеяться – Игорь, скорее всего, только по наитию понимает, что это такое, но хорохорится. Вот такой он технофоб – Дима к этому привык и спокойно относится к этому, остальные же удивленно вздыхают и не понимают.       Цветков хочет возразить, но его прерывает мелодия звонка на Димином мобильнике – тот воспринимает это как благословление. — Извините, отойду. — Быстро поднимается из-за стола и торопливо выходит в коридор, попутно доставая телефон из кармана джинсов: видит – Вера. Улыбается – соскучился неимоверно по сестре. — Да, привет! — Привет-привет! У меня тут свободная минутка выдалась, и я… — где-то на фоне слышно гавканье собак, и играет какая-то мелодия: со свободной минутной она явно лукавит. Диме все равно приятно: у него руки не доходили ей позвонить – еще брат называется. — …решила вот тебя набрать. Ты как? У тебя все… — Да, у меня все хорошо, Вер, правда. — Произносит задумчиво. Свободной рукой лезет в карман, теребит шлевку ремня – не хочется ее беспокоить своими необоснованными переживаниями – еще рано, еще не время, еще ничего не случилось, но уже что-то настойчиво тревожит. Пытается не думать, но какое-то тяжелое чувство не отпускает его. Только вздыхает – как будто от вздоха оно осядет на дно легких, а потом испарится.       Вера усмехается. Слышится хлопок двери – никогда не был в ее ветеринарной клинике, но, наверное, она вышла в соседнюю комнату. — Почему-то мне кажется, что нет.       Дима вздыхает, проводя ладонью по лицу – конечно, она почувствовала. — Вообще, честно, у нас с Игорем жуткое дело намечается. Ну как намечается, вот приступим сейчас. Он говорит, что в целом все понятно, но мне кажется, что – нет. Может, я просто нагоняю… не знаю. — Вздыхает, начинает качаться: с мыска – на пятку, с пятки – на мысок; все также шлевку теребит. — Может, прислушаешься к Игорю? У него опыта чуть больше, может, и в правду все не так страшно, как тебе кажется. — Она молчит: в его воображении живо рисуется ее задумчивое лицо – как тонкие светлые брови сведены к переносице, а губы – наверняка накрашены светлым оттенком, – слегка поджаты, палец прикладывает. — Как он, кстати?       Дима улыбается – все еще благодарен Вере за теплое принятие их с Игорем отношений: немного была обижена, что Дима скрывал от нее столь важную часть жизни около года и мастерски избегал рассказов о присутствии кого-то еще в своей университетской московской жизни. — Он – хорошо, обедает сейчас. У нас на вечер некоторые планы…       Вера радостно вскрикивает, что Дима на секунду отнимает трубку от уха. — А, точно! Вы ж съехались, да? Уже точно? — Покачивается из стороны в сторону: в коридоре никого нет, также тихо, как и в столовой. Ухмыляется сам себе: раз тихо, то значит Игорь еще не убил Цветкова – тот его раздражал по какой-то непонятной Диме причине: Игорь просто отмахивался и говорил, что раздражается, потому что Цветков постоянно не в свое дело лезет. Дима обычно плечами пожимает – да, их коллега крайне назойлив. Внутри же все теплится от искренней радости Веры – улыбаясь, отвечает ей: — Да, уже точно. Сегодня хотели отметить. Без размаха, просто вдвоем, тихо и по-семейному. — Странно произносить такое - слово непривычно с языка сходит, но идеально вмещает в себя все смыслы и чувства; ощущения тоже будоражат осознанием: они семья – не признанная никем, крошечная и существующая только в стенах Игоревой квартиры. Диме и этого достаточно. — Всегда знала, что вы, ребята, просто невероятные. — Дима в смущении бормочет: «Ну Вера», но опешивает – Вера раздраженно отвечает, — Чего, а? Секунду, Дим. — Выдыхает - не ему, какому-то коллеге, посмевшему потревожить ее. Слышит раздраженный вздох и сам улыбается без причины. — Уже иду. Дим, по мою душу – без меня вообще никак. — Конечно, никак, Вер. Мы ж увидимся скоро, да? — с надеждой спрашивает. — Увидимся! — Вера тепло отзывается – Дима точно знает, что она улыбается. — Я скучаю. — Я тоже. — Чувствует, как внутри тоска разливается: в одном городе живут, а видятся редко – работа не позволяет. Хотелось бы как можно чаще: всегда были самыми близкими людьми в жизнях друг друга – настолько, что казалось, что кроме них никого нет, что они часть целого, просто разделенного на два тела, но соединенной одной головой и душой. Знают друг друга как облупленных, полутона голосов различают, лица помнят до мелочей, а настроение угадывается по вздоху – Дима на Веру смотрит как на зеркало. Игорь ему тоже говорит часто – вы с Верой как один человек. Дима всегда смеется: конечно, один – они же близнецы; но удивления от заново напоминаемой истине – хоть свидетельство на стену вешай – не убавляет, наоборот, только сильней вдохновляет прочная невидимая связь.       С улыбкой возвращается обратно в столовую и натыкается взглядом на напряженную спину Игоря – что-то не так; Цветков будто его не замечает. Замедляет шаг и до него доносится серьезный Игорев тон: — Я бы тебе посоветовал, по-хорошему: твою мать, вот лучше работай, блять, нормально, чем обсуждай, кто да как попал к нам в участок. Ты понял меня? — Дима поджимает губы, тяжело сглатывает, а вздохнуть не может. О нем говорят: Цветков, как всегда, завел разговор о зеленом неумелом Диме Дубине. Проходит мимо, невесомо касается Игоревых лопаток – чувствует ладонью, как его спина расслабляется, – хватает несчастный контейнер и как-то неловко, виновато произносит севшим голосом: — Я, наверное, уже пойду. Там дел невпроворот. — Пальцы как будто ослабели, и он даже не может указать на выход из столовой. Игорь кивает, переводя взгляд на Цветкова – тот сидит, будто не при делах. Дима уверен – он первым завел этот разговор; Игорь бы так не поступил: ни дня в нем не сомневался, несмотря на совсем маленький опыт работы; Дима не знал – Игорь был с ним и объяснял, Дима не понимал, как правильно и как нужно – Игорь становится рядом и спокойно рассказывал, Дима не мог – Игорь стоял плечом к плечу и подталкивал: Игорь не бросал его, не сомневался и никогда не давал ни единого намека на сомнение – больше всех уверен, что у Димы получится. Цветков ходил где-то позади и только подначивал остальных – Дубин совсем зеленый, еще неумеха, а уже в центральном участке: похоже на нескончаемый круг. Неприятно – слова, несмотря на напускное безразличие, тонким лезвием перерезают канат уверенности: помаленьку-потихоньку, маленькими порезами, но настойчиво. Обижается на самого себя: верит дурацким слухам больше, чем своему Игорю, всегда и во всем его поддерживающем.       К вечеру Дима успокаивается. Сидят на кухне, мирно лепят пельмени: Дима внимательно наблюдает – все сосредоточение в кулак собрал, – за руками Игоря – как они обхватывают чайную ложку и зачерпывают начинку, как кладут ее на круглишок из теста, как пальцы ловко лепят пельмень, закручивая края. Дима повторяет – получается кривовато, но Игорь по-доброму подсмеивается, обмазывая домашние штаны мукой, чтобы в очередной раз взять ложку: — Ну, Дим, извини, это руки мастера. Ты знаешь, сколько лет я эти пельмени несчастные леплю? — Игорь передает ложку Диме: тот аккуратно – все еще старается тютелька в тютельку – зачерпывает начинку и выкладывает на тесто. — Представлять боюсь. — Дима бодает его колено своим. Пытается оставаться серьезным, но вылетает смешок, — если бы не полиция, то, наверное, на пельменный завод пошел, лепил бы со дня до ночи. Был бы великим пельменным мастером. — Дима откладывает пельмень в сторону, а сам трясется от смеха – шутка глупая до невозможности, но все кажется таким легким, что любые несуразности смешны, и ничего не страшно – ни приближающейся ночи, ни завтрашнего дня не существует. Есть только сейчас: они с Игорем, рассыпанная на столе мука, их пропахшие начинкой руки, тянущийся мороз из приоткрытой, треснувшей краской форточки. — Димуль, ну дурилка. — Игорь цокает, но самому смешно: треплет его коленку ладонью – остается след муки. Забирает пельмень с Диминой дощечки и кладет в общую кучу. — Куда я против семейной традиции попру? Тем более против дяди Феди и тети Лены? Они ж меня тогда вот в это, — ложкой указывает на оставшийся фарш, перемешанный с мелко нарезанным луком, — закатают. Сам знаешь.       Пусть Дима смеется, но он семейным традициям семейства Прокопенко обязан своим счастьем – они с Игорем так начали встречаться. Пельменям алтарь в истории их семейства обеспечен. Прошло полгода после их знакомства на посвяте: Дима тогда на первом курсе был, Игорь – на третьем. Зачем-то подошел познакомится к стеснительному, ни с кем не общающемуся первокурснику: спонтанно начали общаться, спонтанно общение продолжили. Незаметно чувства переросли во что-то большее: не было ни ярких, до ослепления резких точек осознания – сидишь и самому себе удивляешься, что кто-то камнем на душе осел и вызывает беспрепятственные брожения туда-сюда, никак не избавиться; не были ни мучительных ночей с ворохом вопросов – любит или не любит, стоит ли того или нет; не было нелепых заигрываний и попыток ухаживания. Все получилось само собой – как по маслу: киношная страстность и любовь с амплитудными колебаниями – лишь трата времени, придуманная и лишенная смысла. Их любовь родилась естественно: Дима чувствовал, что это кусочек, которого ему не хватало, а в Игоре нашелся.       Отношения начались случайно: общежитие, полночь, сообщение от Игоря во «Вместе» с предложением поужинать. На кухне в Игоревом корпусе пусто, будто он всех специально выгнал; на столе уже две тарелки с пельменями, Игорь сидит в домашнем, ждет его. Диме неловко – хорошо, хоть на кухне темно, а то светить покрасневшими щеками перед Игорем не хочется; хочет только уменьшится до микроскопических размеров – последние годы старался не есть с другими людьми – казалось, что те только и будут переводить взгляд с его тарелки на его округлые щеки и пухлые бока. Согласился только потому, что с Игорем хочется чуть больше времени проводить. После Игорь еще и спрашивает, положить ли ему еще и хочется провалиться – так и крутится назойливое нечто в голове, шепчащее, что это потому, что он обратил внимание на полноту – полные же больше едят, это как само собой разумеющееся. Дима только плечами дергает, бесится сам на себя – первую серьезную влюбленность смешивает с какой-то грязью, проблемами и переживаниями, а хочется просто ощущать любовь: как она растекается по телу, словно вместе с кровью разгоняется по сосудам, как она в словно светящийся невидимым светом, но греющий изнутри комок сплетается – еще немного и вот-вот взорвется; как она в себя словно губка впитывает все черное, а отдает цветное, сочащееся яркими красками. Хочется вцепиться и не отпускать вот это, хочется заменить вот этим чувство собственного бессилия и самоненависти. Он честно пытается.       Задумался и уперся взглядом в статную фигуру Игоря, моющего за ними тарелки. Тот невзначай начинает: — Я вот домашним о тебе рассказал, поэтому они стали чуть больше пельменей присылать. — отставляет чистую тарелку на столешницу, берет вторую – ту, из которой Дима ел. — Ну, чтобы тебя тоже подкармливать.       Дима опешивает: — Мы же незнакомы, с чего бы им там заботиться обо мне? Вдруг я маньяк какой-нибудь. — Нет, точно не маньяк: у них чуйка на хороших людей. Сразу поняли, что ты замечательный. — Дима поджимает губы и мельком прикладывает ладонь к щекам, горячие – хорошо, что Игорь к нему спиной стоит, уже вилки моет, к полотенцу тянется. — Ладно, я просто им об этом рассказал. — Игорь, ну хорош тебе. — Тот разворачивается и смотрит на него в упор. Диме как-то неуютно становится сидеть; сжимается, когда Игорь подходит к нему вплотную – коленями касается его коленей, возвышается тенью, левая сторона лица видна в приглушенном свете фонаря – щеки покрылись щетиной, а глаза уставшие, легкие морщинки пролегли. Склоняется к нему, а Дима слегка отклоняется назад, держа равновесие, чтобы не свалиться с табуретки; Игорь склоняется еще ближе – Дима чувствует его дыхание на своем лице, глаза закрывает, чтобы проще страх перенести, стыдно становится за неровное дыхание – выдает волнение; чувствует прикосновение Игоревых губ к своим, забывает дышать, со страху не шевелится, а Игорь не давит, просто целомудренно касается.       Игорь отрывается от Диминых губ – нос к носу, губы к губам: — Я, наверное, зря это сделал. — Говорит шепотом: каждое слово – легкое соприкосновение губ; кроме его потемневших голубых глаз Дима ничего и не видит: весь остальной мир – их фон; смотрят прямо, говорят несказанное, улыбаются – вокруг сеточка образовывается, а в них – что-то такое безграничное, не поддающееся словам: только и остается, что смотреть.       Дима хватает его запястья и шепотом – чтобы точно никто не услышал на темной кухне, – отвечает: — Не зря. — Сам вперед тянется, касаясь Игоревых губ – чувствует, как тот улыбается в поцелуй. Кусочки сошлись.       Дима рукой поправляет сползнувшие на переносицу очки, все также улыбаясь Игорю: — Да-а-а, тетя Леня прям так и закатает. Она в тебе души не чает. — Игорь выпрямляется и откидывает голову – словно у него не чуть отросшие концы, а целая грива: — Да, а как иначе? — цокает уже Дима, но внутренне соглашается – и правда. — У тебя тут след на щеке.       Игорь тянется к нему выбеленными пальцами, пытаясь смахнуть муку с щеки Димы – след становится еще больше. Дима клонит голову к плечу, зажимая ладонь Игоря, притираясь к ней – понимает его: Диме тоже постоянно хочется касаться его, словно на всю жизнь вперед; только просит себя не торопиться – еще успеется. — Знаешь, как я понял, что хочу быть с тобой? — Игорь поглаживает щеку – мука с рук летит на Димины домашние штаны, – смотрит из-под прикрытых глаз – довольный, как кот. — Тогда, помнишь, мы на ватрушках катались. В Царицыно. — О, нет! — Дима запрокидывает голову, чуть посмеиваясь. — Это ужас. Я тогда был буквально округлым шариком с краснющими щеками. Еще и термос этот с дешевским чаем. — Нет, ты был просто румяным, а термос – это вообще это мило было. Еще у тебя шапка зеленая была, прям под цвет глаз. — Дима замирает и каким-то грустным взглядом смотрит на Игоря, уголки губ только трогаются. — Ты чего? — Ты помнишь. Даже я не помню про шапку, я ее выкинул в конце зимы.       Игорь чешет за ухом, после начиная собирать грязную посуду; Дима затаенно наблюдает за ним – сам смутился своей сентиментальности; а Диме плакать хочется от наплыва чувств – до невозможности трогательно, что Игорь помнит такие детали.       После пельменей – на улице уже совсем темным-темно, все черное, только желтый отсвет фонаря горит – Дима собирает грязную посуду – теперь его черед мыть; собирает тарелки в маленькую стопочку, в них кладет вилки и, направляясь к раковине, мимоходом целует Игоря в щеку: — Спасибо. — Ему так много хочется уместить в одном слове: и что не побоялся тогда подойти, что помогал со всем – от сессии до работы, что всегда поддерживал, что подпустил его к себе, что сейчас у них есть возможность вот так - тихо, в обществе друг друга – жить, быть напарниками, делить постель, создавать быт. Диме кажется, что Игорь и так понимает – просто не хочет растрачивать слова.       Игорь мягко притягивает Диму к себе за руку, тянет его к себе ближе – чтобы голову склонил – и целует; Дима прижимается теснее, но через секунду отстраняется – все еще дышит Игорю в губы: — У меня тарелки, разобью сейчас. — Да оставь ты их. — Поглаживает его по руке, смотрит преданно снизу вверх. Дима ставит тарелки на стол – звенят аж, а Игорь тянет его к себе. Дима склоняется, касаясь Игоревых губ, притягивая свободной рукой табуретку – от любой близости с ним ноги подкашиваются; руками упирается на уголок Игоревой табуретки – прогибается в спине, чтобы к нему ближе склонится – уже некуда. Игорь – проводит кончиком языка по его губам, прижимается настойчиво, – забирается руками под футболку Димы – проходится пальцами по бокам, поглаживая вверх-вниз, касается пальцам поясницы, пятерней ласково по спине водит: Дима резко отстраняется, задерживая дыхание – все еще зажимается из-за прикосновений к телу, хотя Игорь всегда к нему с особым трепетом относится. — Все нормально? — Игорь спускается ладонями к Диминым ладоням – те крепко вцепились в уголок табуретки, – поглаживает их, осторожно обводя пальцами костяшки, нежа обмороженную шершавую кожу – Дима от перчаток отказывается, говорит, что в них слишком жарко, Игорь лишь бурчит в ответ, внутренне радуясь: сможет сжать его руку в кармане своей куртки.       Дима отмирает – пытается сбросить с себя оцепенение: касания приятные, Игоревы руки всегда греют, но внутри что-то дергается, шепотом проносится – Игорю неприятно. Преследуя навязчивую мысль, смотрит в голубые глаза: те глядят внимательно, взгляд сочится невыраженной любовью. Мотает головой: вранье засело глубоко и отцепиться не может, а правда прямо перед ним – почти кончиками носов соприкасаются. — Да. Сними очки, пожалуйста. — Тянет шею к Игорю: тот нехотя отпускает Димины ладони – пальцами вверх по руке ползет, вдоль вен словно по дорожным путям, задевая край растянутой футболки, – снимает аккуратно, мазнув пальцами по вискам, очки, откладывая их подальше от края стола – покупку неожиданно сломанных очков они не потянут.       Дима мимолетно прижимается губами к Игоревым – тот не успевает ответить, только вперед поддается, – кусает легонько за колючий подбородок, улыбается игриво. Игорь ойкает, шепчет: — Это что-то новенькое. — Смотрит влюбленно – также, когда все только-только начиналось, когда впереди – туманная неизвестность и надежда, что мурчащее нечто внутри преодолеет все.       Теперь приходится бороться против беззакония: сидят в участке с самого утра – Дима клюет носом, а Игорь только ходит и подливает кофе, – уже попробовали подступиться: запросили видеозаписи камер с выездом из города и теперь ждут-маются. Дима вяло заполняет оставшиеся с прошлых дел рапорты, Игорь – судя по сосредоточенному виду – играет в сапер на доисторической машине, которая почему-то называется компьютером; благо Дима носит свой на работу – тогда приходят видеозаписи. Дима удрученно вздыхает – естественно, видео с камеры прямо над брошенным на обочине развилки трупом нет, а камера-то есть, Дима проверял; Игорь лишь хмурится, начинает просматривать остальные – оба ожидают чудом оставленной зацепки. Находят спустя полтора часа – напала сонливость, чуть не пропустили. Ночью, именно в примерный промежуток времени, на выезде из города проехало красное вытянутое пятно: Игорь вдарил по пробелу, но, заметив укоризненный – пусть и шутливый – взгляд Димы, пробормотал «извини». — Вот. Это единственная машина, которая появилась около двух ночи рядом с тем местом. Видео с камер ближе не найти. — Спокойно констатирует Игорь, но Дима не унимается: — Неужели видео с камер на развилке могли удалить? Или просто не прислали? Просто забывчивость или это намеренно? Я не понимаю. — Чешет подбородок в задумчивости: гнетет мысль о том, что возможный преступник не просто обладает связями, но и пользуется ими для сокрытия убийства. Игорь дергает плечами и складывает руки на груди, откидываясь на спинку кресла, выдыхает: — Все может быть. — Дима с интересом смотрит, как Игорь – ноутбук себе на колени поставил, – то увеличивает кадр – не мыльница, но все еще не все видно; то перематывает десять секунд назад и десять секунд вперед – пытается что-то уловить; то ближе к экрану наклоняется, словно так вероятность разглядеть что-то увеличивается – Дима прикрывает рот рукой, Игорева взаимная холодность с техникой его умиляет. — Ну в Петербурге таких тачек как вот у этого некто… — нахмурившись, Игорь указывает подбородком на экран – все еще не оставляет попыток что-либо заметить, — … полно. Тут штраф бы влепить за то, что без номеров. Мажор, что ли, какой-то? — Это Ламборгини? — неуверенно, пропустив бубнеж Игоря мимо ушей, спрашивает Дима – он точно не специалист по части машин. — Да. — Игорь переключает вкладку: теперь виден бампер. Снова приближает – Дима молчаливо завидует его упорству: у него уже глаза закрываются, и зевать хочется постоянно. — Собственно, вот!       Поворачивает экран ноутбука к Диме – тот пытается незаметно потереть глаза, приподняв очки над переносицей, – и указывает пальцем на спойлер: — Надпись. — Игорь щурится в попытках прочитать, Дима даже не пытается: откидывается назад, пытается не закрывать глаза – уснет тогда прямо в участке. — «Тхуг лайф».       Дима давится смешком: — Игорь, это «таг лайф», наверное. — Присматривается: и правда – графичная надпись красуется на спойлере. Немного взбодрился: наклоняется чуть ближе к Игорю, заглядывает в монитор через его плечо. — Не важно. Важно, что пусть в Петербурге таких много, но на всех же есть надпись – наклейка это, что ли? — Резко встает, оглядывает их столы в поисках чего-то – друг напротив друга обычно сидят, все никак насмотреться не могут. Обходит Диму, оставляя ноутбук на его коленях и мимолетом касаясь плеча, хватает мобильник со своего стола, — можешь прислать мне вот эту штуку?       Дима растеряно отвечает: — Могу. Ты куда вообще? — держится за край стола, притягивая себя к нему, после ставя ноутбук прямо на ворох бумажек – какие-то заполнены, каким-то еще пылиться до их счастливого часа. — Пойду по связям – в старый автосалон, там моего батю знали. Может, подскажут. — Быстро накидывает свою черную куртку, заматываясь вязанным шарфом, похожим на толстую косу – Дима подарил еще в универе с сэкономленных денег. Тот наблюдает за его молниеносными сборами, не улавливая ровным счетом ничего. — Потом еще заскочу кое-куда. Я скоро вернусь, ты только не засыпай, ладно? — Дима кивает, наблюдая, как Игорь стремительно исчезает в проеме парадной двери; берет кружку и направляется к кофемашине: отличный шанс, чтобы раз и навсегда разобраться с мелкими делами – как всегда оттягивает до последнего, а потом ныряет в накопленное в попытках разгрести. Отвлекается постоянно на Игоря – не винит себя, наоборот, с глубоким сочувствием и пониманием принимает, что не может рядом с ним ни на чем сосредоточиться.       Поэтому стоит ему вернуться – уже вечером, когда участок опустел, а самые фанатичные и преданные остались до надоедливого ворчания охранника, – как Дима отодвигает ровненькие стопочки на край стола – осталось только сдать, и карма будет чиста. Запыхавшийся Игорь – видно, по усталому лицу – стягивает с себя куртку, небрежно скидывая ее на спинку стула; Дима наблюдает, часто моргает, чтобы прогнать сонливость – без Игоря не хочет идти домой, с философским спокойствием принимает его излишний трудоголизм – сам же такой. — Я был прав, кстати. — Ставит свой стул рядом с Диминым, локтем опирается на грань стола, а второй рукой дергает не снятый шарф – Дима как-то порывался выбросить его – «Игорь, ну он же совсем общипанный, да и выцветший какой-то, давай новый купим, а?» – но тот раз за разом отвоевывал право носить старый шарф. Никак не объяснял, просто забирал из рук Димы и вешал на обратно на крючок в прихожей – не выброшу и точка. — И правда – самонадеянный мажор. Гречкин-младший, ну это который сын того Гречкина-банкира. Что один хорош, что второй.       Дима бездумно кивает, но что-то щелкает – подозрительно легко. На секунду отпускает волнение – не в силах соединить очевидное. — Что дальше? Арест?       Игорь бодро кивает: — Арест. — Вглядывается в Димино лицо – смотрит сочувственно, с теплящейся жалостью; подпирает подбородок ладошкой, а Дима разворачивается к нему, дергая плечами – «чего так смотришь странно?» — Устало выглядишь, Димуль. — Тот неосознанно оборачивается и выдыхает – никого не осталось, могут позволить побыть сами собой. Игорь берет его за руку, поглаживает ладонь, выводя круги на тыльной стороне. — Пойдем уже? Извини, что задержался так сильно. — Ничего страшного. — Смущенно улыбается, крепче обхватывая холодную руку Игоря: тот с момента окончательного переезда Димы к нему в квартиру совсем стал похож на объевшегося сметаной кота – старается касаться чаще обычного – казалось, что чаще некуда, – смотрит дольше и пристальней, как будто пытается запечатлеть его лицо в памяти до мельчайших деталей – даже когда прощались после окончания Игорем академии – уезжал обратно в Петербург, – тот не вел себя так сентиментально, а тогда их ждала липнущая отчаянием разлука; крутится под боком всегда: когда Дима готовит, когда Дима просматривает ленту новостей, пока лежит на диване, когда Дима перед зеркалом вертится перед тем как выйти – Игорь обязательно поправит воротник куртки и поднимет шарф повыше, чуть ли не до щек. Диме неловко от всеобъемлющей любви Игоря: тот, получив долгожданного Диму под боком, словно стал нуждаться в нем еще больше; ему кажется – паранойя на пустом месте, – что сам недостаточно Игорю дает, будто стесняться начинает – от мысли, что никогда настолько любимым себя не чувствовал, хочется плакать. Не понимает, как избавиться от странной палитры чувств: зачем стесняться, зачем загонять себя, зачем мучаться дурацкими вопросами – это же Игорь, его Игорь, лучший во всем, его недостающая частичка. Проблема в нем – искаженно себя видит, а Игорь и не в курсе – смотрит на Диму со стороны, словно видит его каким-то другим, без скребущегося искривленного самоощущения, беспомощности и потерянности перед самим собой. Дима боится, что никогда Игорю не сможет объяснить, что с ним – очень хочется, потому что любимый и близкий человек должен знать. Подобрать слова для Игоря хочется – между ними ничего не должно стоять; иначе – чутко выстроенное между ними – Дима с трепетом называет это «гнездом» – рухнет, а он только почувствовал себя на своем месте: как бы грустно ни было, но даже нечто, дарящее чувство безопасности и счастья, требует внутренней борьбы.       Следующее утро начинается с раздражения: Игорь, не предупредив его, в ночь поехал на задержание – Дима в это время мирно отсыпался. Спокойно собирается в участок – перед этим нужно доехать до особняка Гречкиных и забрать найденные улики, если таковые имеются: не торопясь завтракает, еле-еле впихивая в себя еду – просто надо, – аккуратно заправляет постель и одевается, параллельно набивая сумку нужными вещами; внутренне его разрывает: раздражение накатывает волнами, оставляя за собой булькающую пену злости на Игоря – не предупредил, уехал, не взял его с собой, хотя они работают вместе: прислал сообщение о задержание только под утро, за полчаса до будильника Димы. Завязывает шарф перед зеркалом – тянет его наверх, к щекам, – и разочарованно качает головой: замечает в зеркале рассерженный взгляд – все у него на лице написано. Скандалов закатывать не хочется: не умеет как-то, Диме проще сначала переварить все, подумать про себя, разложить, уже после приступая к разговору – с остуженной головой всегда лучше получается.       Привозит собранное в участок, мысленно перебирая найденное – остается только систематизировать и разложить еще по полочкам, сравнить с догадками. Пока снимает с себя верхнюю одежду и накидывает сверху на напольную вешалку – крючков свободных нет, а вешать на спинку стула как-то не хочется, – замечает Игоря: тот склонился над столом – лампочка включена как будто еще утро не наступило – и, видимо, что-то писал. Дима, заранее откашлявшись и пытаясь придать лицу безмятежный вид, невзначай кидает прямо на Игоревы бумажки папку – не тощую, но и не толстую. Игорь дергается – не ожидал, что к нему кто-то подкрадется: на лице промелькивает улыбка, но быстро сходит – замечает серьезный Димин взгляд. — Вот собранное. — Присаживается напротив Игоря – видит, как тот осторожно притягивает папку к себе – понял, что Диму обидел своими недомолвками. Дима же притворяется, что ничего серьезного не произошло – просто не в настроении с ним разговаривать: будет сегодня работать со своей обидой в обнимку. Гелиевая ручка протекает прямо на отчеты и показания, заляпывая и без того грязные листы, стекая на стол масляными каплями; вовремя не замечает и размазывает сильнее чернила. Нервно вздыхает – замечает, что ребро правой ладони тоже вымазано, пятна до рубашки добрались; идет в сторону туалета, чтобы попробовать стереть недоразумение хотя бы туалеткой: топает и злится сам на себя за устроенную клоунаду. Усиленно трет ладонь, только сильнее чернила размазывая, а в голове крутится очевидное: раз Игорь так поступил, значит есть причина – но какая, не ясно; точно рациональная, потому что это Игорь – при всей игривости и порой несерьезности, пытается все по полочкам раскладывать и думать по существу, не поддаваясь внутренним порывам. Не поднимает взгляда на отражение в заляпанном, с острыми осколкам по краям, зеркале, держит руки под водой, после намыливая простецким жидким мылом – вроде чернила смываются, вода окрашивается в светло-синий: скребется внутри из-за мысли – взялась из неоткуда и ведет в никуда, – что Игорь может быть согласен с Цветковым – тот с самого начала Диминого пребывания в участке ходил-твердил, что он тут лишний. Может, он все-таки прав: лишний и все тут, такое бывает – Дима о таком уже давно думал, но выводы в дальний ящик прятал; мысль о своей ненужности расстраивает, словно не то что важную, но по-особенному нужную часть отнимают, его самого не спросив – просто выхватывают из рук, а ему только и остается что тянуться в попытках забрать себе обратно.       Помнит, как на самом первом дежурстве получил пером в бок: лежал на снегу, снежинки падали ему на стекла очков, затуманивая темное, беззвёздное московского небо, а все, что он слышал, это свое тяжелое, прерывистое дыхание и крики протестующих – они были так далеко, что казалось – это просто фоновый шум от старенького телевизора, у его матери такой дома был. В голове набатом мысль: не мое – не мое – не мое; полиция – чужое для него место, а острая боль – подтверждение этому. Игорь тогда из Петербурга примчался, но Дима смолчал о своих переживаниях: видеть его сонные уставшие глаза с залегшими тенями под ними, слышать путающиеся ласковые слова, чувствовать его заботу больнее, чем ощущать себя не на своем месте; тогда, в больничной палате, с отвратительно стерильными стенами и аптечным запахом, все было очевидно: его место – с Игорем. Наматывает туалетку на чистую руку и направляется обратно к столу: чего он к Игорю постоянно цепляется? Лучше бы в себе разобрался.       Вечером – не так поздно, как обычно – ждет Игоря у входа в участок: несмотря на затаившуюся обиду, не может уйти без него домой – тот пошел к Прокопенко, хотел обсудить дело Гречкина. Спрашивал, не хочет ли Дима с ним – тот молчаливо мотнул головой, даже не посмотрев на него. Теперь Дима стоит, потирает руки в попытках согреться – Игорь как-то совсем задерживается; думает, что нужно обсудить все, самому не мучаться и Игоря не доводить – всем будет проще, если научатся обсуждать проблемы словами. — Извините, Вы – Дмитрий Дубин? — Дима дергается от неожиданности: за размышлениями не заметил подошедшего к нему мужчину – выглядит на средние годы, лицо неприятное, с тяжелым отпечатком – отблеск фонаря отбрасывает устрашающие плывущие тени. Принимает решение не подавать виду своей настороженности. Уверенно кивает: — Да. В чем дело? — Вы и Ваш напарник Гром занимаетесь делом Гречкина: это не вопрос, а утверждение. — Смотрит на Диму не моргая, а тот вглядывается в незнакомое лицо безэмоционально: руки в карманах дергают внутреннюю подкладку. — И? Что дальше? — Дальше – будет хуже, если вы оба не перестанете вести расследование. — Это угроза? — Дима хмыкает: это что-то новенькое – чувствует себя спокойно, словно ничего сверхъестественного не происходит. — Да. Не освобождайте Гречкина – идете на другие жертвы. — Дима закатывает глаза, а руки крепко сжимает карман, тянет его внутри, скручивая ткань: — Звучит, честно говоря, примитивно. Это наша работа: угрожайте, не угрожайте – дело мы не оставим и…       Входная дверь протяжно скрипит: Дима прерывается, оборачиваясь – про себя вздыхает, видя уставшего Игоря, поправляющего шарф: — Дим, извини… — останавливается на секунду, оглядывая с ног до головы неизвестного, после подходя к Диме, как бы закрывая его плечом, — это кто еще такой?       На лице мужчины – отталкивающая ухмылка: — Дмитрий, я Вас услышал. Удачи.       Идут домой в молчании: Дима крепко сжимает кулаки в карманах, закусывает губу, хмурясь – в растерянности, граничащей со злостью, от того, как просто и открыто ему угрожали, прямо у входа в центральный участок Петербурга; Игорь идет рядом с ним, почти касаясь своим плечом Диминого: по лицу видно, что-то прокручивает в голове раз за разом – как Дима говорит, слишком громко думает. На одном из перекрестков – стоят и ждут, пока загорится зеленый свет – мальчишка-подросток всучивает Диме помятую газету – тот замечает только его макушку с желтым помпоном и внушительную стопку бумаг. На первом полосе – Гречкин: вот-вот его самодовольная улыбка блеснет, а сам он подмигнет; так и говорит – «не сможете вы меня посадить». Диму аж раздражение берет: сминает газету в большой комок – Игорь только косится на него, но ничего не говорит, не отходит от Димы, – и озлобленно кидает в мусорку – не видеть бы этого мажора хоть век.       Заходят домой – все как обычно: стягивают куртки – уже безбожно надоели, скидывают ботинки – на мысках остался снег из-за нечищеных дорог, Петербург в этом году как всегда; Дима прошмыгивает мимо Игоря в ванную, прикрывая за собой дверь, а Игорь бредет на кухню, чтобы щелкнуть чайник – помнит, что Дима всегда первым делом пьет чай, это его повседневный ритуал, – и быстро сполоснуть руки с улицы. Замечает, что Димы долго нет – конечно, он обиделся, но запираться бы в ванной не стал. Игорь бредет туда – переодеваться даже как-то лень. Приоткрывая дверь в ванную, видит, как Дима со злостью трет руки – они в мыльных пузырьках и пене, вода хлещет из-под крана, брызги летят во все сторону; Дима даже не чувствует чужого присутствия. Игорь подкрадывается, сует руки под воду, тут же их отдергивая – кипяток как в адском котле. — Дим, ты чего! — мигом обхватывает его ладони, вынимая из воды; второй рукой щелкает по крану. У Димы взгляд расстроенный – смотрит виновато на Игоря, а у того сердце удар пропускает. Надо прямо сейчас сказать. — Дим, прости меня, а. Не подумал как-то.       Тот не смотрит на него – голова опущена, – и сжимает Игоревы пальцы крепче: — Не бери в голову: это уже мои проблемы, что я там себе напридумывал. — Игорь шумно вздыхает, тянет Диму за руки к стиральной машине: — Сядь, пожалуйста. — Дима совсем как-то позабыл, что у Игоря ангельское терпение, и до причин его «не бери в голову» докопается любыми способами – лучше уж сразу напрямую сказать. Дима забирается на машинку: та жалостливо поскрипывает, а он морщится – лишь бы не сломалась и не развалилась под его весом. Игорь кладет свои ладони на Димины, вцепившиеся в края, задевающие выпуклые кнопки. — В чем дело? Давай просто поговорим, найдем решение и больше уже никогда ни с чем не столкнемся, м? Давай, Димуль?       Ему расплакаться хочется от настолько ласково произнесенного «Димуль»: точно не заслуживает Игоря; поднимает взгляд на него, напротив – взволнованные голубые глаза; Игорь терпеливо ждет и готов еще прождать, чтобы точно понять Диму. — Что-то в голову взбрело из-за… того, что ты не взял меня на задержание. Будто ты думаешь, что я ничего не могу и ничем не помогу, если что. Ну, что без меня лучше. — Тут же опускает взгляд, рассматривает их ладони: кожа Игоря чуть темнее, а Димина кажется совсем блеклой. Чувствует, как Игорь потирает большим пальцем костяшки – будто в утешение. — Я понял откуда. — Кивает сам себе. Левой рукой выводит странные узоры на Диминой коленке. — Нет, Дима, это не так, вообще не так. — Игорь говорит так, словно объясняет простые, и так понятные каждому живому существу на планете, истины: уверен, что Дима тоже их знает, просто ему нужно напомнить. — Даже не смей думать, что ты в чем-то плох. — Проводит ладонью по Диминому подбородку, поглаживает плечо, после снова касаясь колена: водит ладонью по кругу. Дима не смотрит на него, молчаливо слушая. — Я не взял тебя с собой, потому что ты неважно выглядел. Ты устал, ты был после дежурства. Я же не совсем отмороженный, чтобы после такого тебя еще куда-то тащить. — Ты тоже устал вообще-то. — Доносится снизу; Игорь слабо улыбается, наклоняя голову в бок: узнает Диму – тот постоянно напоминал ему об этом. — Я это я, а ты – это ты. Тебя берегу потому что. — Совсем о себе не заботишься. — Снова доносится снизу: Дима мотает головой, а Игорь давит улыбку. — Переживу как-нибудь. — Не сдерживается и касается его щек своими ладонями, поднимая его лицо к себе: зеленые глаза не слезятся, и уже слава богу. Поправляет светлую челку, прочесывая пальцами, говорит будто уже не Диме, а самому себе, — еще и мужики какие-то на улице караулят. Я бы тебя одного не отпускал, но знаю, что можешь навалять не хуже, чем я. — Дима смотрит, будто стесняясь, но Игорь замечает огонек хитринки в глазах; притирается к Игоревым ладоням. — Ну, если захочешь, конечно. — Дима смотрит укоризненно – Игорь знает, что играючи. — Прости меня, пожалуйста. — произносит с сожалением в голосе; Игорь слабо улыбается, касаясь его губ легким поцелуем, а Дима, отрываясь коротко, касается губами его кончика носа – подбородок колет усы и щетина. Видит, как Игорь блаженно прикрывает глаза, потирает его щеки большими пальцами.       Игорь говорит ему в губы: — Пожалуйста, разговаривай со мной: мне важно знать, что с тобой, особенно, если я повел себя как засранец. — Ой, — Дима недовольно ойкает – Игорь посмеивается, чувствуя, как Дима поглаживает его плечи, ладонями прочесывая волосы на затылке, — прекрати. — Вот и все. — Игорь снова касается его губ, чувствует, как Дима тянет его на себя, сжимая его бедра ногами; Игорь опирается руками на стиралку, старается не давить на Диму, чтобы тот не стукнулся головой об стену – целует мягко, а большего и не надо. Дорвались впервые за день – поцелуй словно запоздалое утреннее приветствие. Игорь целует его щеку напоследок, касается руки, — пойдем ужинать? Там чайник уже вскипел. — Пойдем. — Дима смущенно улыбается, протирая ладонью губы – слюна осталась. Игорь галантно подает ему руку, чтобы он слез с машинки; уже выходя из ванной, не сдерживаясь, угрожающе произносит: — А вот Цветкову я обязательно накостыляю. — Игорь, блин! — Дима хохочет. Теперь точно все хорошо.       Эйфория заканчивается спустя несколько дней: стоят среди рабочих столов плечом к плечу – уже не переживают, что подумают, если увидят их жмущимися друг к другу – и недовольными взглядами провожают сияющего как никогда Гречкина, театрально машущего им рукой – прощается с ними и уходит дальше вести свою богатую мажорскую жизнь. Им не завидно – они люди простые, и кроме друг друга под боком особо ничего не нужно, – но чувство тотальной несправедливости давит – по вискам молотом бьет и ножом дыру в груди вырезает. Когда Игорь освобождал его из приемника, Гречкин ломал комедию – тер якобы все еще болевшие из-за наручников запястья, и жалобно скулил во всеуслышанье, что Гром остатки человеческого потерял, и все полицейские такие – со злобой на богачей смотрят, потому что сами нищие. Игорь закатил глаза и вытолкнул его в коридор, указав на выход – Гречкин убираться не спешил: — Я обязательно подам на тебя в суд – за грубое задержание.       Игорь цокнул, небрежно почесав макушку, в очередной раз показав на дверь – может, он с первого раза не услышал: — Да пожалуйста, подавай. Без разницы вообще. — Столько он таких за три года работы видел, сколько он таких угроз слышал – не пересчитать. Уже устал реагировать – такие, как Гречкин, только и ждут не менее талантливо отыгранного страха в ответ – хочется почувствовать себя еще более значимым и устрашающим; на Игоря такое уже не действует, он свое отбоялся.       Прокопенко вызывал их к себе: Игорю идти на ковер не впервой, а вот Диме – да; но тот ведет себя спокойно как удав – Игорю тревожно становится на секунду. Входят без стука – Федор Иванович их и так ждет; пахнет спиртным – Дима и Игорь переглядываются, незаметно кивают друг другу – все правильно понимают. — Итак, Федор Иванович? — Игорь опирается спиной на стеллаж, с подозрением оглядывая рабочий стол, по бокам заваленный папками, видит затаившуюся стопку с янтарной жидкостью на донышке. Дело совсем плохо. Дима садится на стул – не сжимается, прямо смотрит на поникшего Прокопенко – готов ко всему угодно. Игорь засматривается на него: порой забывает, что в критические моменты его Димка умеет будить в себе серьезность и брать ответственность чуть ли не за все мир. — Да, Игорь, Дима… — Федор Иванович рассматривает их растерянным взглядом. Мается, не знает, как начать и что сказать. Качает головой, пропуская сквозь пальцы редеющие седые волосы. — Первый раз такое на моей памяти.       Молчит. — Пришла бумажка. Оттуда, — подбородком наверх указывает – Игорь и Дима понимают, что, значит, от высшего руководства. — с требованием… даже не с требованием, а с констатацией, что участок должен отпустить Гречкина. Папашка заступился. — А мы могли что-либо сделать? — боязливо спрашивает Дима, продолжает уже более уверенно, — он действительно виновен в убийстве той девушки.       Дима замечает боковым взглядом – Игорь мотает головой; Федор Иванович смиренно отвечает, крутя стакан в руках и гоняя по граням оставшиеся капли: — Нет, не могли. — Дима кивает сам себе: ответ очевиден, все закономерно – не стоило даже спрашивать. Они и с Игорем, с Прокопенко, все те, кто сидят по кабинетам и пишут отчеты, даже охранники – все подзависимы. Нет у них воли и права на собственное слово: слово «нет» забрали в обмен на ксиву и жетон. Власть – мираж: мерещится, руки только холодом обдает и тут же ускользает – на деле власти нет, только контроль и подчинение. Дима упирается взглядом в стеллаж и безмолвно вопрошает: стенаниями заходиться не хочется, но несправедливость подталкивает к воплям. Смотрит на Игоря: видит по пролегшей меж бровей складочке, по сосредоточенному взгляду и приподнятым плечам, что ему хочется не согласится, послать все к чертям и вернуть Гречкина за решетку: все понимают, что он убийца, но загорается лампочка в голове – все это абсолютно бесполезно. Дима уже знал об этом несколько дней назад.       Игорь ходит хмурной весь оставшийся день: напряженно всматривается в монитор, часто залипает в одну точку, не разговаривает не только с коллегами – у них натянутые отношения, – но и с Димой. Тот не обижается: понимает, что Игоря задела ситуация с Гречкиным. Диму тоже, но он свое расстройство переживет – уже привык распутывать клубки чувств самостоятельно и без особых проблем, – поэтому хочет позаботится об Игоре. Приносит ему кофе – незаметно поглаживает по руке, когда ставит перед ним кружку; потом сменяет кофе чаем – нельзя же так много его пить; когда идет на обед – Игорь почему-то отказывается, хотя к еде у него особое отношение, – приносит ему его любимые пирожки с картошкой – хоть немного порадовать: тогда Игорь поднял на него растроганный взгляд, а Дима лишь отмахнулся – ему ничего не стоит, это совсем простецкая забота о любимом человеке. Сам таскает сладкое, когда грустно: это Димина слабость – заедать проблемы и стресс всем, что под руку попадется, но не может с этим бороться – это как будто слаженно работающая программа, встроенная где-то глубоко внутри него; похоже на бесконечный круг: сначала зудящий на коже стресс – потом сглаживающее душевные шероховатости сладкое, уже потом – жуткая сонливость и слипающиеся глаза; переживания сопряжены с длительным сном – может, поэтому ему кажется, что он умеет с ними справляться.       Дома, когда отдыхают на диване после эмоционально напряженного дня, Игорь ложится головой на Димины колени, обнимая рукой его бедра: притирается щекой – Дима не чувствует его колючей бороды, – поглаживает ладонью бедра, пытается улечься поудобнее. Игорь притихает – Дима поглаживает его виски, почесывает макушку, после проводя пальцами по лбу, чтобы пропустить меж пальцем густую, слегка кучерявую, челку. Игорь снова притирается, утыкаясь носом в ляжку – нравится. Когда Дима почесывает его за ухом, слышит шепотом – в тишине квартиры звучит отчетливо: — Это ужас, Дим.       Он ничего не отвечает – нечего, все чувства в Игоревых двух словах. Все, что может, – быть с ним сейчас: и он есть. Уже в спальне, когда лежат и пытаются уснуть в кромешной темноте – свет в этой комнате не горит уже несколько дней из-за перегоревших лампочек, – Игорь прижимается к Диме со спины: тот чувствует его теплое дыхание на лопатках и кипяток тела – как Игорю удается быть ходячим обогревателем – вопрос; руки обвивают Диму, ладонь забирается под футболку, оглаживает живот, из-за чего тот забывает, как дышать; Игоревы губы касаются его затылка, поцелуями идя вниз, по позвонкам. Дима в ответ прижимается сильнее, обхватывает своей ладонью его. Слова не нужны, чтобы понять – Игорь переживает внутри себя что-то; Дима не может требовать от него объяснений, потому что ему всегда нужно сначала самому утихомирить себя. Поэтому просто касается его, позволяет Игорю притираться к нему и не отпускать – если это поможет ему быстрее понять себя – Дима все равно тут и Дима выслушает, – то пусть. — Что бы я без тебя делал. — шуршит Игорев шепот за спиной: Дима скрепляет их ладони замочком. Хочется ответить – да жил бы также, но молчит. Он бы сам ничего не делал: жить обычной жизнью бы не смог – вечно бы оглядывался на себя, вечно бы самоуничтожался, вечно бы отворачивался от зеркала, продолжал бы видеть все в сером цвете – череда нескончаемых «бы», которым не суждено сбыться, пока они с Игорем вместе. Диме кажется, что он не может любить Игоря еще сильнее, чем сейчас, но нет – границ не существует, чувство дает новый виток.       Такие же чувства вызывает у него Вера: та влетает в кафе, на ходу разматывая шарф и расстегивая короткую куртку – Дима ей еще в начале зимы советовал купить длинный пуховик, чтобы ничего не застудила, но она выбрала красоту, а не здоровье. Махом закидывает на вешалку в углу и торопится за столик к Диме – тот ее уже ждет: спровадил Игоря домой, а сам решил после работы встретится с сестрой – уже давно пора, а то тоска заела. — Дима, прости! — почти падает в кресло, пока Дима с внимательным видом что-то читает в телефоне, касаясь пальцами оправы очков – его что-то тревожит. Тепло смотрит на Веру, откладывая телефон и касаясь ее ладоней: — Ничего, я сам недавно пришел: Игорь все медлил – от бумаг его не оторвать, хотя ненавидит их всех душой. — Качает головой, но внутренне понимает: Игорь пытается оправится от неожиданной новости по делу Гречкина с помощью ненавистных ему рутинный дел – Дима отчасти рад, потому что эта работа наконец-то поделена пополам, но за Игоря все равно как-то нервно. — Ну, знаешь, бумажки – это тоже полезно: немного отрезвляет после всяких погонь и расследований. — Вешает сумку на подлокотник и начинает копошиться в меню. Дима пролистал его как-то без интереса, но ради приличия заказал примерно то же, что и Вера – кофе и какое-то пирожное. — Как ты? — Дима, ну как всегда: кошки-собаки, суматоха, заявления-звонки – обычные рабочие будни без продыху. Только с мечтами о спокойных выходных, но и они как-то не радуют. Как обычно. — Она замолкает: официант аккуратно расставляет чашки с блюдечками на столе – оба ждут, пока посторонний уйдет. Дима хотел ответить, но Верины – зеленые, такие же как у Димы, – глаза расширились – что-то вспомнила. — Точно! — восклицает и лезет в сумку, выуживает оттуда солидных размеров контейнер и протягивает Диме через стол; тот как-то неловко берет его из ее рук, крутит-вертит, словно вглядеться пытается, но разноцветные стенки не дают ему этого сделать. Дима смотрит на Веру вопросительно, — это пирожки. С картошкой. Как вы с Игорем любите. С зарплатой туго, так что поздравления с новым этапом отношений принимайте вот так.       Вера улыбается ему, подложив ладони под подбородок: порой Диме казалось, что она счастлива за них с Игорем больше, чем они оба вместе взятые – свою стадию бьющего ключом счастья уже пережили, теперь – радость семейная, размеренная, в их особом темпе. — Спасибо, дорогая. — Смотрит на нее растроганно, как будто не пирожки, а что-то невероятно дорогое: с Вериным-то графиком работы найти время на готовку – сложно и почти нереально, но ради них нашла. Все также нерешительно держит контейнер, и Вера, вымученно вздыхая, ладонями подталкивает его в сторону Димы: — Клади-клади в рюкзак. И не смей винить себя за съеденное, пожалуйста. — Она разворачивает чайную ложку из салфетки, скомкивая ее, и отламывает кусочек медовика; свободной рукой откидывает светлые пушистые волосы. Дима только губы поджимает – знает же его как облупленного. — Игорь знает?       Дима мотает головой и еле-еле запихивает контейнер в рюкзак, стоящий рядом с ножкой стола. Застегивает и выпрямляется, встречая заинтересованный взгляд напротив – довольно жует, ждет ответа. — Нет, не знает. Я даже не знаю, как подступиться к нему с этим. — Вслед за Верой отламывает кусочек, нерешительно кладя его в рот. Отпивает кофе и морщится – слишком горький. Берет сахарницу, а Вера, жуя, более решительно говорит: — Дим, так и говори: у меня компульсивное переедание. Дай, пожалуйста, мне, — забирает из Диминых рук сахарницу, кладет пару ложек в чашку, тут же размешивая, не касаясь краев чашки. Дима смотрит на нее задумчиво, как бы сомневаясь, что с Игорем все может пройти вот так просто; Вера будто мысли его читает, — только, извини меня, конечно, но думаю, Игорь не знает, что это. Он у тебя на деда похож.       Дима цокает, посмеиваясь – сам замечал: начиная от странных фразочек и заканчивая странной любовью к старым вещам. Кажется, за любимую потертую коричневую кожанку он готов убить: Дима всегда к ней прикасался с крайней бережностью и старался без особой надобности не трогать – вдруг рассыпится, слишком дряхлой на вид она была. Возможно, это отцовская: когда они только познакомились, Игорь рассказывал, что бежал в московскую академию из-за смерти отца – Петербург запомнился ему только потерей единственного по-настоящему близкого человека. Диме кажется, что Игорь все еще не отпустил – в знак памяти донашивает отцовские вещи.       Дима накрывает ее ладонь своею – Вера откладывает ложку, подкладывая освободившуюся руку под щеку, лицо склоняет и смотрит на него с затаившейся радостью. — Я очень рада тебя видеть. — произносит негромко, щекоча его тыльную сторону недлинными ногтями. Дима кивает: — Я тоже. — Впервые за несколько недель забывает о том ужасе, который творится вокруг них с Игорем в участке – кажется, что неудачное дело протянуло свои корни не только на работе, но и дома – не напряженная атмосфера, но молчаливая. Обычно их с Игорем вечера проходят шумно: они смотрят всякую дрянь по телевизору, либо готовят, либо занимаются мелким ремонтом – а в Игоревой квартире есть что ремонтировать, гнездо обустраивать нужно, – либо просто наслаждаются компанией друг друга, параллельно занимаясь своими делами. Дима до переезда не знал, что Игорь настолько любит читать – дорогая для него деталь.       С Верой всегда спокойно: она безнадежная оптимистка; у Димы с восприятием реальности есть явные проблемы: пытается уместить мир в дуальные тона, хотя разумом понимает – путь в корне неверный. Вера такими вопросами не задается: мир – прекрасное место, все будет хорошо, а то, что плохо, скоро изменится – «Дима, ну чего унывать раньше времени? Разве жизнь стоит того, чтобы всегда думать о плохом? Вокруг много прекрасных вещей, которые стоят жизни, стоят борьбы за нее: если кажется, что нет, то загляни в себя поглубже, и все найдешь». Рядом с ней ему хочется верить, что так оно и есть: пока только видит беспросветность, а как в ней свет разглядеть – задача сложная. Наверное, еще не понимает, как этот свет найти. Нет, Вере про неудачное дело рассказывать не будет: только потревожит ее, и так своих проблем на работе хватает.       Но ощущение законченности дела – словно невидимая рука поставила точку, – было ложным: через несколько дней двое неизвестных – Дима никогда их не видел тут, – вталкивают взрослого мужчину в участок – тот чуть ли не на пол летит, спотыкаясь о бордюрчик перед дверью, громко шипит, вырывается, брыкаясь – его крепко держат сзади. Дима переглядывается с сидящим перед ним Игорем – оба шокированы. Одновременно поднимаются со своих мест, несутся плечом к плечу ко входу, но неизвестные – при помощи охранника – уводят еле плетущегося мужчину в сторону допросных – Дима ничего не понимает, слышит, как из узкого коридора доносится истеричный вопль: — Ну вы меня прямо тут еще избейте, давайте! — видит, как его синхронно трясут за руки. В голове что-то щелкает: он хлопает Игоря по плечу – как-то все равно, что вокруг коллеги, такие же ошарашенные и мешкающиеся, – тот, словно забывшись, перехватывает его ладонь, смотрит вопросительно; Дима, уже срываясь с места в сторону допросных, шепчет: — Я посмотрю, ничего не случится. — Аккуратнее, пожалуйста. — Игорь нехотя отпускает его ладонь. Почти нагнав неизвестных, Дима мельком оборачивается – Игорь разговаривает с какой-то женщиной: та часто проводит руками по лицу, ее как будто трясет. Не время думать об этом. — Эй, что вы тут вообще забыли? — Дима стоит в дверях допросной, с бьющей в голове тревогой наблюдая, как мужчину усаживают за стол, пристегивая наручниками – видимо, чтобы точно не сбежал. — Я вас спрашиваю!       Дима подходит ближе – его как будто не слышат. Делают свои дела так, словно находятся тут одни: уже на выходе из допросной неизвестный говорит басом – Дима скептически осматривает его грубое лицо: — Вот этот сядет.       Они уходят, оставив за собой только витающее в комнате напряжение. Дима стоит как вкопанный, смотря в дверной проем и темную пустоту за ним, все еще не веря в произошедшее; что все это значит – еще не понимает, только что-то неизвестное, грядущее душит его, блокирует всякую рациональность. Он осматривает мужчину: его морщинистое лицо – вроде средних лет, но выглядит как старик, – редкие волосы, опущенные плечи и пальцы, ковыряющие заусенцы – из одного капельками падает кровь прямо на металлическую поверхность стола. Дима сглатывает: не знает, с чего начать. Стоит ли ему записывать разговор, стоит ли делать хоть какие-то пометки – не понимает: его волю украли – уже без страха признается сам себе, будто принял свое марионеточное положение; волю этого человека, видимо, тоже: судьба уже написана большими деньгами и связями.       Доносится тихое шмыганье носа: Дима напрягается, тихо присаживается за противоположный край стола, складывая руки на груди – хочется от всего отгородится, но не может. Мужчина поднимает темные заплаканные глаза, кричит: — Вы понимаете, что меня подставили! Подставили! Я тут не должен находится! — Дима сглатывает – он понимает, прекрасно понимает, но руки связаны фальшивыми законами. Он внимательно всматривается в его лицо: на висках вздулись вены, а к щекам прилилась кровь – он горит. — Я понимаю Вас. — Дима тихо молвит, но его перебивают воплем – он аж морщится: — Меня подставили! Это все коллекторы, я никого не сбивал, у меня даже машины нет! — Его голос скрывается, а из глаз снова текут слезы: Дима опускает взгляд, чтобы не видеть этого – стыд изнутри охватывает.       Мельком с настороженностью смотрит на него. Снова утыкаясь взглядом в носок ботинок: — Коллекторы? Вы брали кредит в банке Гречкина-старшего? — исподлобья видит, как мужчина кивает. — Я не могу выплатить кредит: сказали, что простят, если я сяду за этого мажорчика. Но я лучше буду нищенствовать, но выплачивать, чем сидеть. Поймите же меня! — Дима поджимает губы – итак понимает; знает, что должен сказать – «я сделаю все, что возможно»: ничего не возможно. Не может: нет ни сил, ни воли, одному ему цепи лжи не разорвать. Смотрит на мужчину с сожалением – все, что ему остается. Чувствует себя отвратительно.       Выходит в коридор: из угла эхом разносится плач, шмыганье и громкий шепот; Дима идет на звук: видит, как с Игорем все еще разговаривает женщина, видимо, жена подозреваемого, – склонила голову, утирается платочком – узнает по расцветке, что Игорев, вечно лежащий во внутреннем нагрудном кармане, – шевелит губами; Игорь легонько по плечу ее поглаживает в попытках успокоить, у самого на лице – непередаваемая гамма эмоций – от смятения до растерянности. Видимо, тоже понимает, что ничего сделать не может: Дима знает, как его такое состояние раздражает, выводит из себя – слишком уж он верит в свои силы и возможность исправить любую ситуацию своими руками.       Дима подходит к ним – переглядывается с Игорем и становится чуть спокойнее, он все-таки не один. — Видимо, его оставят… — Игорь поглядывает на Диму – у того вымученный взгляд, — …до выяснения обстоятельств. — Очень надеюсь на Вас. — У нее осипший голос, но в глазах такая надежда; Игорь кивает ей, поджав губы – Дима понимает, что дело плохо.       Ждут, пока женщина скроется за углом. Игорь гладит Диму по плечу, сжимая его, переходя пальцами на сгиб шеи – сам тяжело сглатывает, смотрит куда-то в сторону, выглядит растерянно. Дима придвигается к нему ближе – уже как-то все равно на их игры в конспирацию на работе, – дергает пуговки клетчатой рубашки, нервно поправляет Игорев воротник и разглаживает футболку – руки чем-то нужно занять. — Ну что? — Игорь спрашивает вымученно.       Дима качает головой: — Вот и обещанные другие жертвы подоспели. Стоило ожидать. — Опускает взгляд – от безысходности не хочется плакать, да и клубком на коленях Игоря не свернешься – остается только принятие – тяжелое, холодное и беспощадное. Игорь невесомо касается его щеки: — Прорвемся же?       Дима как будто на пару лет откатывается – в общажные времена, в конец его второго курса, для Игоря – четвертого. Через окно тянулся тонкий весенний воздух, солнце слепило лучами – вторая половина дня. Лежали на кровати – одноместной, скрипящей, чуть ли не шатающейся, прижавшись друг к другу мокрыми телами, еле уместились: Дима так и норовил упасть на пол – Игорь крепко обнимал его за плечи, почти вжимая в свой бок, а Дима лениво водил пальцем по его груди. Одной рукой Игорь поглаживал Димино плечо, второй бездумно водил по стене – на руке остаются отпечатки штукатурки. Тяжесть расставания давила даже в сонливом состоянии: хотелось оттянуть до последнего момента – точки невозврата; Игорь-то теперь в Петербурге будет: возвращается наконец-то домой, чтобы снова столкнуться с призраками прошлого – нужно расчистить квартиру, сходить на могилу к отцу, стать полицейским – все как он хотел. Дима остается еще на два года в Москве: хочется скулить от желания, чтобы время шло быстрее – нет сил думать о предстоящих редких встречах с Игорем. Не думал даже, что настолько сильно к кому-то привяжется, что захочет все бросить и снова вернуться в родной город: там столько плохих воспоминаний – и о школе, и о семье, и о клейме самоненависти; но с Игорем все будет по-другому – Дима уверен. Обнимал его за бок крепче – Игорь притирался щекой к светлой макушке, шептал: — Прорвемся же, да? — Дима молчал – боялся спугнуть сонливость. Игорь, обтерев испачканную в штукатурке руку о свое бедро, коснулся Диминой щеки, погладив большим пальцем скулу, разгладив светлую бровь, затем – складочку меж бровей. — Ну а как иначе, прорвемся, я тебя не оставлю. — Дима слабо улыбнулся, потеревшись щекой к Игоревой груди.       Стоя в душном коридоре полицейского участка, чувствуя касания Игоря, с грустью осознает – тогда все было совсем по-другому: они решали за свое будущее. Оно было в их руках, строилось по их нескованной и не украденной воле. Их решение единогласно: протянуть – пусть с ощущением изломанности времени, пусть с душащим чувством тоски, пусть с мыслями о бесконечном одиночестве – несчастные два года и снова быть вместе – так как всегда хотелось: все стен общежития, на своем месте, друг с другом наедине. Это их будущее – без задумок третьих лиц, системы с четко вымеренными ступеньками иерархии, без стихийных, данных всем, но нарушаемыми особыми единицами, правил. Сейчас – нет: решают вместо них, им только и остается, что ждать приговора, смиренно склонив головы – после останется только согласиться. Ни выбора, ни возможностей исправить. Дима боится отвечать Игорю, но тот все и так понимает – занимается таким же самообманом, как и его ненаглядный: ходят вокруг да около, утешают друг друга, понимая – беда неминуема.       Попытки утешения прекращаются с ударом молотка в суде: сидят вместе, бедро к бедру, на самой последней скамейке, пытаются внимательно следить за происходящим, но гложащая вина заставляет отворачиваться. И так понимают, чем все закончится: должника сажают вместо Гречкина. Дима хватается за края скамьи: тяжело дышать, будто давит что-то изнутри. Тяжело сглатывает и пытается сосредоточиться на деталях: на черточках, ощущаемых под ладонями, на макушках людей, на плоской люстре, на расслабленно сидящем рядом Игоре, носок ботинок которого касается его ноги. Все вроде в порядке, но внутри что-то обрывается – не может понять что и хоть как-то выскребсти жгущее ощущение.       На выходе из суда Игорь останавливается, оттягивая Диму за рукав в сторону – мимо проходит толпа журналистов с камерами и микрофонами наперевес. — Я в участок обратно поеду, к Прокопенко. Расскажу ему. — Дима кивает, понимая, что Федор Иванович и так все знает не хуже них. Уже тише, ласково просит Диму, — возвращайся домой, м? Отдохни. Я все равно ненадолго.       Дима усмехается, поправляя лямку рюкзака, слегка покачиваясь с пятки на носок: — Хорошо, Игореш. — Сам Игорь выглядит не лучше, чем Дима – также устало и измотанно, на несколько лет старше. Переживает же, но никогда не признается – а сам требует от Димы, что тот обо всем-всем рассказывал: стремится решать его проблемы, какого бы масштаба они ни были. Диму заботит Игорь, поэтому и «мужицкая» выдержка Игоря подбешивает – только копит свои переживания-эмоции и не дает им выхода.       Дима не умеет себя сдерживать: сильные эмоции бьют через край – словно за вода за бортики ванной выплескивается, разбрызгиваясь скользкими кляксами на кафеле; жутко переедает – не понимает, как в него вместилась огромная порция вчерашней картошки с мясом, когда он успел заесть это сладким и запить глубокой чашкой чая – все прошло мимо него, в один момент: не может думать ни о чем другом, как он своим бездействием разрушил жизнь неповинного человека, как они с Игорем дали заднюю, пришли на суд и слушали все с опущенными глазами, как они все еще смеют носит ксиву в кармане джинсов. Задыхается – горло как будто перекрыто, – а живот давит тяжестью: он с трудом поднимается с табуретки, задевая ладонью тарелку с вилкой – летят на пол: везде коричневые острые осколки, грязная вилка посреди кухни.       Что-то окончательно разрывается в нем: оседает на пол, задевая ладонью и голой стопой осколки – неприятно саднит, – но только пальцами ноги сметает их в сторону – начинает садниться еще сильнее, где-то проступают капельки крови; не сдерживает слез – все не имеет смысла, потому что он трус, потому что он ничего не может изменить, потому что он только и умеет что прятаться за чужой спиной – с Игорем потому и удобно, что он сам прячет его, оберегая от чего-то таинственного, а оберегать нужно от него самого – от внутреннего Димы, собственноручно роющего себя могилу, глубокую и широкую, чтоб бока точно протиснулись и спать мертвым сном было просторно. Размазывает слезы по щекам: не может он отвечать за чужие жизни, раз за своей уследить не может – постоянно объедается, стоит только чему-либо случится; не контролирует себя, не понимает, что делать – хочется все выблевать обратно, но тогда все закончится еще более печально, не хочет он причинять боль близкому своей непутевостью. Хоть осколок бери и нежно дави вдоль вен, чтоб наверняка закончить все.       Приходит оповещение на телефон – одной рукой дотягивается и стягивает его со стола, нажимает на окошко с новостью, шмыгает: впервые видит фотографию убиенной, которую сбил Гречкин; она так похожа на Веру: такие же пушистые светлые волосы, яркие горящие глаза и тонкое лицо. Воображение услужливо подкидывает миражи с мертвой Верой: она больше не улыбнется, не погреет его своими теплыми руками, никогда больше не порадуется за него и не приободрит, больше никогда не будет слышен ее голос, на одного человека с восторгом от животных станет меньше. Заходится в рыданиях, уже не пытаясь вытереть нос или оттереть слезы – капают на футболку; закрывает лицо руками и скулит громко и протяжно – чуть ли не молится, чтобы Игорь домой раньше не пришел, он же сделает ему больно своим срывом. Если бы с Верой что-то случилось, он бы хотел знать правду, он бы не смог себе простить ее смерти, он просто бы не перенес этого – это часть его, если одна часть умирает – то полная смерть близка. — Дим, ты чего… — Дима не открывает ладоней от своего лица, только сильнее колени к себе прижимает, пытаясь еще больше уменьшиться. — Дима!       Слышится хруст стекла, чувствуется тепло и запах зимы, холодные руки у него на плечах. Игорь притягивает его к себе, сжимая плечи, укачивая: Дима шмыгает, не пытается остановить слезы; хватается за Игоря, оплетая его тело своими руками: жмется лицом в его рубашку – она моментом становится мокрой. Игорь гладит его по волосам, теснее жмется. Слышится его шепот: — Дышишь, все, да? — Дима кивает ему, притирается лицом, чтобы вытереть слезы – щипаться начинают. Чувствует, как глубоко вздымается грудь Игоря – он его расстроил и взволновал еще сильнее. Хлюпает носом – Игорь целует его в лоб. — Давай поднимемся?       Кое-как поднимаются: Игорь усаживает Диму на табуретку – тот не поднимает на него взгляда, рассматривает руки, переводит взгляд на ноги – измазаны в крови. Игорь мельтешит, подметая осколки, скидывая их в мусорное ведро. Уходит куда-то с кухни, через несколько минут возвращается, ставя на стол перекись и бинты. Дима вытягивает ноги вперед, чтобы Игорю было удобно, хотя и не просил его о таком – можно, наверное, и без бинтов ходить, какая уже разница? Будет заражение, отнимутся ноги, а что с того? Никому это неважно, и жизнь не важна – слишком уж переоценена.       Хлюпает носом – Игорь на секунду переводит на него взгляд, бинтует Димины стопы с особой осторожностью. Тот прочищает горло и сипящим голосом произносит, все еще боясь: — Мне нужно кое-что тебе сказать. — Игорь настороженно кивает, отпуская его стопу на пол, и гладит его коленку – ненастойчиво, просто показывает – он тут, он слушает. — У меня компульсивное переедание.       Видит, как на лице Игоря отображается усиленная работа шестеренок. Настороженно спрашивает: — Это смертельно?       Дима сжимает губы, чтобы случайно не рассмеяться, – как бы неважно он ни чувствовал себя, но очаровательное незнание Игоря умиляет его. Безэмоционально отвечает – сил нет: — Нет, ты что. Не смертельно, просто очень неприятно.       Игорь облегченно вздыхает, подавая ему руку – Дима вкладывает свою окровавленную ладонь: — Значит все решим. Нет ничего нерешаемого, Дим. — Бережно проводит ваткой – окрашивается в красный, – после плотно обматывает бинтом, что Дима даже ладонь не может сжать. — Напугал ты меня: думал, что ты бросаешь меня и собираешь вещички. Это для меня страшно. Твои проблемы решим, Дим – иначе никак. — Касается губами поверх бинта, произнесенное звучало по-необычному серьезно: со сдвинутыми к переносице бровями, сквозь сжатые губы, без тени игривости или ласковости. Диме снова плакать хочется: он еще и гоняет в голове такие мысли – тоже вину за это чувствует.       Ночью лежат в постели, отвернувшись друг от друга: Игорь – на животе, раскинув руки и ноги, Дима – с краем одеяла под щекой и подтянутыми к себе коленями. Не может уснуть, хотя глаза слипаются. Слышит рванное дыхание за спиной: значит, Игорь не спит и только притворяется, а, может, тоже уснуть не может – что-то мучает. Дима не решается его позвать – может, не захочет с ним разговаривать. Игорь кашляет; Дима чувствует, как он шевелится. Решается. — Игорь? — А? — Я не знаю, что со мной. — Чувствует копошение: полуоборачивается к нему, а Игорь уже сидит на постели, с откинутым к ногам одеялом. Локтями опирается на согнутые колени, внимательно осматривая фигуру Димы, все еще завернутую в толстое одеяло – Диме, хоть и жарко, но не может отказаться от одеяла – как-то сразу непривычно, – а спать как Игорь только в трусах не может, еще не слишком комфортно. — Болит что-то? — Звучит обеспокоенно, матрас рядом с боком Димы прогибается – Игорь оказывается совсем близко, смотрит сверху вниз на часто моргающего Диму, вжимающегося в подушку и держащегося ладонями за края одеяла. Приподнимается, спиной опирается на стенку кровати. — Нет, все нормально. Просто я не понимаю: зачем все это, если все бессмысленно? Ну пытаемся мы сделать жизнь лучше, ну расследуем дела, но такие как Гречкин ломают вообще любой смысл деятельности, смысл работы как таковой. Тогда зачем? Кому мы сможем помочь такими темпами? Только сокрывать их преступления остается, но разве это достойно человека? Они же все преступники. Вместо помощи нуждающимся, получается, помогает тем, кто этого наименее заслуживает? Мы так никогда круг насилия и несправедливости не прервем. — Сильнее цепляется за край одеяла, не смотрит на Игоря. Пытается шевелить крепко забинтованной стопой, но получается плохо – ходить в полную силу не сможет несколько дней точно. — Может, я сделал неправильный выбор несколько лет назад? Может, это вообще не мое?       Игорь смотрит на него, потирая лоб, проводя ладонью по смятым из-за подушки волосам. Тяжело вздыхает: — Не знаю, Дим. Я ни в чем уже не уверен.       Немного отползает от него и вновь ложится на подушку, не натягивает на себя одеяло – двигает его в сторону Димы. Хлопает рядом с собой, зовя Диму к себе. Тот двигается, ложась обратно и придвигаясь к Игорю вплотную – соскучился за ним за последние недели. Игорь гладит его по мягким плечам, поправляет челку, приглаживая ее; Дима задерживает дыхание, ощущая Игорево совсем близко к своему лицу. Поднимает на него взгляд – Игорь смотрит на него из-под прикрытых век влюбленным взглядом, ладонь прижимает к Диминой щеке, большим пальцем поглаживая под глазами – у Игоря всегда была шершавая кожа на ладонях, но Дима привык – неотъемлемая часть Игоря. — Не знаю, Дим, вообще не знаю. Мне казалось, что я все правильно делал – ну, все три года, которые я успел проработать. Но такое случается в первый раз. Наверное, просто ставки увеличились. Меня также корежит, но я к несправедливости привык – это жизнь, это дело для нее обычное. Но ты более чуткий... — Игорь поглаживает его по боку, поднимаясь то вверх, к мышке, то опускаясь вниз, к бедру, и не сводит взгляда с зеленых глаз – пусть в темноте и не видно, но уже и без света может их себе представить, — … и я очень люблю в тебе вот это, потому что ты чувствуешь. Но ты только начал работать, поэтому для тебя это такой шок и потрясение. И… мне бы хотелось, чтобы эта жесть не подстерла твои лучшие качества. Хотелось бы мне, чтобы все это тебя не касалось, но тут по-другому никак. Не могу же я тебя ограничить, тиран что ли я какой-то? Я просто могу быть рядом и помогать тебе.       Дима чувствует, как начинают слезиться глаза – опускает взгляд на его предплечье, перехватывает его ладонь на своем боку и прижимает к стороне сердца. — Если ты решишь уволиться, то я ни слова тебе не скажу. Это, наоборот, здорово, если ты хочешь чего-то другого – я тут тоже помогу, если что. — Дима в пару движений придвигается к Игорю, обхватывая его руками и утыкаясь лицом в его грудь – в нос тычутся короткие курчавые волосы, после душа всегда такие. — Игорь, ты… ты… — звучит глухо – глубоко вздыхает, не может подобрать слов, утыкает носом только сильнее. Подбородок Игоря касается его макушки, а руки поглаживают лопатки, то поднимаясь, то спускаясь ниже. — Ты не представляешь, как я люблю тебя, и ты еще думаешь про всякие «бросить», и вообще…       Игорь посмеивается – Дима хмурится: не такую реакцию ожидал: — Димуль, ну ты что-то сегодня совсем расчувствовался. Давай на боковую, не день, а конец света, ей-богу. Поговорим в здравом уме, когда все уляжется, так лучше для всех будет, поверь. — Двигает плечами, устраиваясь удобнее: продолжает обнимать Диму – перетягивает кусочек одеяла с него на себя, чтобы совсем не закоченеть – еще не весна все-таки, но на улице уже есть предчувствие оттепели. Дима мельком поворачивается, чтобы свою подушку ближе к Игоревой подтянуть – не хочет спать далеко от него, – возвращается обратно под бок, устраиваясь поудобнее. Игорь хрипит, — да и вообще, вопросы вопросами, и моральные вопрошания – это все, конечно, хорошо, но главное не убиваться из-за них. Мы ж вместе, жизнь идет, возможности есть. Еще ничего не закончено, а ты уже крест успел поставить. Вот пойдем, когда снег растает, к бате моему на могилу, вот там крест увидишь. Вот у него уже тупик. А у нас еще все впереди. А теперь спать. — Дима глухо посмеивается, подтягивая одеяло к подбородку: ему совсем легко стало, будто отпустило с концами – видимо, Игорь прав.