Тыщу раз

Жан ходил и маялся. Может, если бы Микасе от Эрена доставалась хоть десятая доля взаимности, с этим было бы легче мириться. Но выглядело все так, будто на Эрена с небес валится счастье, а тот только рожу кривит и ищет, где бы укрыться, мол, спасибо, мне этого не нужно. Ух и пекло внутри от такой несправедливости! И чем Жан был хуже болтуна Эрена? Если бы только Микаса захотела его ближе узнать… хоть краешек такой возможности допустила — уж Жан бы за него ухватился. Но какое там ближе! Если бы пустое место вдруг заговорило, это заняло бы Микасу больше, чем блеющий бледнеющий мальчик по имени… вряд ли она помнила его имя. В тот злосчастный миг, когда Жан все понял, в груди что-то вспыхнуло и разгоралось всякий раз с новой силой, стоило подбросить туда дровишек. Вот Микаса предлагает Эрену ломоть хлеба, вот ищет его, растворившегося в стайке кадет, вот глаз не сводит с наездника, неуклюже болтающегося в седле. Не на что там было смотреть, преступно было недоедать, а уж пропал бы один курсант — и титан с ним. Так думал Жан, пока в груди у него бесновалось пожарище. Он, конечно, тоже хорош был со своими глупостями: бее, мее, а ну иди сюда, волосы красивые у тебя, черные такие. Мрак. Лучше и не вспоминать, настолько это было ужасно. Лучше бы она посмеялась над ним, как сделала бы любая другая; как всегда девчонки делали, когда комплименты были особенно дурацкими. Он уже видел, как пылают уши и щеки отважных и косноязычных сокурсников, когда острая на язык девчушка меняет неуклюжую любезность на хлесткую шутку — да только с той зарубки неумелой все начинается, если должно. Так оно и работало, думал Жан. Загадочно и непрямолинейно. Но то были другие девчонки, на которых он и смотрел по-другому. Они все были славными, и Жан с удовольствием любовался ими, тонкими созданиями со звонкими голосами. Однако язык не поворачивался сказать ни одной из них, что ее волосы как-то особенно хороши. Но появилась Микаса — и повернулся вот, на беду. Лучше бы… лучше бы он с ней не заговаривал вовсе. Такой позор! А все Эрен. Все дело было в Эрене — и это было совершенно непонятно. Иногда Жану казалось, что он превратился в одно бессовестное ухо и один ненасытный глаз, обращенные в сторону их двоих. Сам себе был противен, но боялся пропустить что-то важное, все подмечал, подыскивая момент — сам не знал, для чего. Весь его дневник наблюдений укладывался в один короткий вывод. Эрен был не то слепой, не то слабоумный. Жан не видел, чтобы хоть толика тепла возвращалась к Микасе. Ладно бы Эрен смотрел на кого-то другого — но нет, не было и такого. А если какая-нибудь девочка, улучив минуту, когда Микасы не было рядом, сама отваживалась заговорить с Эреном о пустяке, он глядел на нее так, что ему и рот открывать было не нужно. Пойди прочь, не трать мое время, говорил он без слов. Бедняжкам следовало быть поразборчивее, но Жан все равно им сочувствовал, когда не смеялся. Вот если бы привод Эрена был влюбленной в него девчонкой, счастливее ее не было бы в кадетском корпусе. Другие ему были не нужны. И Микаса была не нужна. Не так, как Жану. Момент он улучил, что говорить. Момент удался на славу. — А я понял, — раздалось рядом, по левый бок, когда кто-то плюхнулся без спроса на его кровать. — Ну… то есть вообще-то это Саша предположила, когда я ей сказал, что ты тогда сказал. А потом я глядел на вас и подумал — да она права! — Что?.. Жана недолюбливали здесь, он чувствовал. Место героя, вещавшего громко и смело, быстро занял Эрен. Заполнял своей святой яростью пространство, сеял сомнения в неуверенных головах. Жан так сильно противился этой горячности, что не мог молчать, а стоило бы. Его-то правда не была привлекательной, не натягивалась на знамя и не кроилась на плащи. Она будто наизнанку выворачивалась, когда начинались их споры с Эреном. Будто безобразнее становилась, когда лоб упирался в лоб. Держал бы ее при себе — не настроил бы против себя никого. Раз подравшись с Эреном, Жан почувствовал в воздухе, кому симпатизируют больше, и с тех пор обещал себе быть сдержаннее. Не так уж и нужна ему была симпатия глупцов, которые сами с собой честными быть не умели. Жан решил, что посмеется потом, когда все они в гарнизон побегут. Решил, что привыкнет. Тем удивительнее было видеть на своей кровати желающего поговорить. Конни. Жан и не заметил тогда, как его спина подвернулась под руку. Выплеснуть, выплюнуть эту боль — вот и все, что он мог. Вытер ее о мелкого — приятнее было бы об Эрена, но второй драки Жан не хотел. Не меньше недели прошло с того конфуза, уж и рубашку можно было постирать и забыть. А Конни помнил, сидел рядом и совался в душу. Простота была хуже воровства, точно. Жана досада взяла. Сердце и не думало униматься: он учился, тренировался, все делал как раньше, только с новой мыслью, захватившей все свободные уголки в его голове — Микаса и Эрен. Микаса и Эрен. Микаса и Эрен, так есть и так и останется. Это и так было очень больно; говорить об этом с Конни — вот уж дитя дитем! — значило только дать повод поглумиться над собой. — Хочешь совет? — Нет! — воскликнул Жан. Он хотел. Действительно хотел. Будь на свете умник, который знал, как выкинуть из сердца кого-то настолько потрясающего, как Микаса, Жан, чего доброго, даже с тренировки бы удрал за этим секретом. Но нутро подсказывало, что такому его никто не научит. Вот Армин был среди них самый начитанный и смекалистый, а толку? В книжках о таком не писали, да и живой его ум тут был бесполезен. Кто-то более взрослый мог быть ближе к истине — но Жан подумал о Шадисе и чуть не рассмеялся. Как же он был жалок. Размышлял о том, могли ли ему помочь душевнобольной инструктор, который, скорее всего, в жизни и не целовался ни разу, и лучший друг Эрена. Говорить с кем-то еще было не так нелепо, но все так же бессмысленно. Следовало ожидать, что его терзания в лучшем случае оставят всех равнодушными, в худшем — позабавят. Разве что Марко относился к нему с теплотой. Добряк редкий, он ко всем так относился, но только Жану этого особенно недоставало. А теперь на кровати сидел еще один небезразличный, и Жан сомневался, чего по этому поводу испытывает больше — любопытства или раздражения. — Клин вышибают клином, — умудренно подняв глаза к потолку, выдал Конни. — Тоже мне совет, — буркнул Жан. — Тоже мне новость. И чего ты лезешь вообще? — Да жалко. — Кого?.. — Жан приготовился огрызнуться. — Отряд. Твоя рожа и так пугает всех, а страдающая — это уж слишком. Отряд! Жан ужаснулся. Сначала Саша, теперь отряд. Неужели это было так заметно? — А если я не хочу, — буркнул он, словно защищая свое дорогое чувство от пошлых советов. Последнее право сохранялось у него — ничего ничем не вышибать, оставить все как есть. Невзаимно — ну и что ж. Бывает и хуже, наверное. Бывает, ты рождаешься на свет туполобым Эреном. — А чего мучиться попусту? Даже Конни считал, что ему ничего не светит. Жан вспыхнул. — Да ты когда-нибудь влюблялся, чтоб советы раздавать! — А то! — улыбнулся Конни так мечтательно, что Жан почти ему поверил. — В деревне. Тыщу раз. И каждый раз работало. Когда Микасы еще не было — то есть она, конечно, где-то была, и жарко и больно было думать, что вот именно тогда Эрен опередил его, неизвестно как, неизвестно чем привязав к себе маленькую девочку с волшебными черными волосами — Жан тоже часто влюблялся. В соседских девочек, трех сестер, он влюблялся по очереди, начав со старшей. Он еще не знал, как ему повезло оказаться среди малышни Троста, которую та согнала в подобие школы — храни другие три сестры горящие сердца, которым не все равно! Правда, в то время Жан был этим не очень доволен. Учиться он не хотел — дурачиться и бегать по улицам и закоулкам ему нравилось куда больше. Но за самые красивые буквы им был обещан приз, и Жан решил постараться. Приз оказался кульком конфет, и не так уж важно было, что его пришлось разделить со всеми — даже сопляками, чьи непослушные пальцы букв писать еще совсем не умели. Главное, она сказала, что Жан умница и очень талантливый мальчик; она нацепила ему на голову венок, и Жан воображал, что это его корона. А как она ему улыбалась… Где уж тут было не влюбиться! Она разбила Жану сердце осенью, покинув отчий дом с каким-то парнем. Жан не понимал, как можно было променять их — его променять! — на это пугало долговязое. Но простил ее. Все равно она была слишком взрослая, чтобы ответить на его чувства. Средняя соседская дочка хоть и была ближе к Жану по годам, почти не играла ни с ним, ни с другими детьми. Это была очень красивая девочка, как из сказки про принцессу. Сколько Жан помнил себя, она была точно страничка, сошедшая из его книжкки: не менялась и не росла, а когда зачахла от какой-то неведомой хвори, никто этому сильно не удивился. Тогда Жан бежал к реке и кидал в нее камни, пока не кончились силы — как будто мог побить смерть. Глупой поговорки про клин он не знал тогда, но на берегу его отыскала младшая сестра. Никаких слов утешения они не умели говорить, да в них и не нуждались. Она знала, где гнездятся дикие пчелы, и этого оказалось довольно, чтобы пойти за ней. Вот только были они совсем дети, и поссорило их что-то глупое и пустячное. До следующего лета она его разлюбила — а он и не думал переживать. И были другие девочки, смотреть на которых порой было приятно и любопытно. Иногда Жан думал, что влюблен, но чем старше становился, тем больше сомневался, что это оно. И никогда не понимал, что здесь такого особенного. Все это было… вот так, как сказал Конни: тыщу раз. Тысячу — пусть по-своему ярких, но невсамделишных раз. Все они переплетались и становились снами, красивыми фантазиями, беспорядочно вспыхивающими в горячем мальчишкином сердце — а чем ближе был переломный возраст, за которым поцелуй, нежный клевок в щеку, предназначался одной маме, тем смелее становились эти фантазии. Двенадцатая весна озадачила Жана вопросом, каково же это вообще — целовать кого-то по-настоящему, по любви? Вопрос этот не умещался в голове, горячил кровь, рвался наружу и сладко волновал воображение. Жан не знал ответа. Он и представлять-то это боялся. Родители точно выжать его хотели, пока он не ушел в свой кадетский корпус. Днями напролет Жан помогал им то в поле, то в мастерской или дома — но едва касался подушки, вся усталость улетучивалась. Целый театр разворачивался в его голове: вот на нем новая форма, в ней он серьезнее и краше сразу, он солдат теперь, совсем взрослый. Вот привод — с ним Жана не догнать никому, он как молния в воздухе, и улицы, по которым он с закрытыми глазами бегает, проносятся мимо еще быстрее. Весь Трост дивится на него, роняя шляпы, но важнее всего, что смотрит она. «Ты так красиво летишь!» — говорит она. Она похожа на ту, что нравилась ему в одно из стародавних лет: сегодня у нее может быть одно лицо, а завтра — другое. Но она носит такую же форму, что и он, и сама знает, как тяжело маневрировать в полете, так что это не пустые слова. Однажды ее привод отказывает прямо в воздухе, и Жан несется вниз и хватает ее за ремень; в последнюю минуту он ловко переворачивается, чтобы удар пришелся на него, и спиной припечатывается о мостовую. Очень больно, когда барабаны привода со всей земной силы бьют в поясницу, а лопатки обдираются камнями, но воображаемый Жан в разодранной куртке терпит боль мужественно, а настоящий Жан в кровати сияет так, что рядом с ним хоть книги читай, ни лампы, ни свечей не нужно. Но, к счастью, рядом никого нет — ни в его комнате, ни в мечтах. Они двое давным-давно обогнали всех, и сколько времени пройдет, пока его, покалеченного, найдут, — кто знает. Зато она посмотрит на него с благодарностью и заботой… и, конечно, придет, когда он будет лежать на больничной кровати. И с тех пор будет смотреть совсем по-особенному, в мечтах-то он может быть уверен. В них будет еще много такого, чего он никому никогда не расскажет. А однажды они останутся вдвоем в укромном тенечке на берегу южной реки, и она… Тут Жана стопорило. Он не знал, что она сделает. Он, конечно, знал, чем они заняться могли бы. Должны были, будь оба на несколько годов постарше. Жан узнал это, наверное, раньше, чем читать научился — уличная наука давалась легко, сама впитывалась. Но думать об этом было странно. Жан и до поцелуя в этих фантазиях не добирался, засыпал, сомлев от тепла взаимности. Вот так оно и должно было быть, и молчаливой хранительнице секретов, набитой перьями, было совсем не жаль для него красивых картинок. Кое-что из его мечтаний сбылось. Он действительно неплохо двигался в воздухе. Лучше всех. Вот только впечатления это ни на кого не производило. Что были его успехи по сравнению с шумом, который наделал Эрен: сначала все не отрывали глаз от его неуклюжих попыток удержаться на тренажере, и Жан тоже; потом оказалось, что крепления могут выйти из строя, а доверять никому нельзя, надо все проверять самому. Все это было куда интереснее того, что у кого-то способностей было чуть больше, чем у остальных. А у Эрена после этого будто крылья выросли. Был безнадежен — стал мастером маневрирования. На взгляд Жана, он жульничал: его в воздух не только газ поднимал, но и злость сумасшедшая. У Жана столько не было. Даже на Эрена. Несмотря на Микасу. Микаса оказалась не похожа ни на одну из тех, что нравились ему в детстве. Она вообще ни на кого не была похожа. Она была азиаткой — на нее многие заглядывались как на чудо. Микаса рубила деревянные шеи так, что щепки летели, в воздухе двигалась точно рыба в реке, а удар у нее был не легче, чем у Шадиса. Про нее говорили — такие рождаются раз в сто лет; это было все равно что раз в вечность. Скажи кто Жану, что есть такая девушка, он бы не поверил: но не мог же он не верить собственным глазам. Жан не верил и в чудеса. Он верил в хорошую сытую жизнь за внутренней стеной. Шкурник, псих, скандалист — такую славу он снискал, и двух недель не проучившись в кадетском. Он знал, что прав, и ручался, что все знают, что он прав, но люди были слишком трусливы, чтобы признать это прилюдно, а не повторять за Эреном удобную для совести сказку. Светоч, можно подумать; да просто дурак! Жан очень хотел спросить Микасу, что она думает о тех, кто ищет покоя за стеной и не боится в этом признаться. Без оглядки на Эрена, без оглядки на Армина, что сама она думает. Какой же ребенок он был, когда его фантазии были безликими, легкими и взаимными! Теперь в них было лицо, и только одно. Теперь он не мог наслаждаться ими без досады и зависти. — Ну и чего ты мне предлагаешь? На кого мне тут смотреть? На тебя, может? Конни вытаращился на него так, что Жан испугался, не вылезут ли у него глаза — и без того слегка навыкате. — Да шучу я, — буркнул Жан. — А вот ты, похоже, издеваешься. — Все тут над тобой издеваются, конечно, — засмеялся Конни. — Да посмотри по сторонам! Жан посмотрел. Вокруг все не спеша готовились ко сну: прибредали к кроватям, скидывали ремни и рубашки. Хоть их уже несколько раз отправляли на реку стирать одежду, в казарме всегда стоял уже привычный запах пота, а перед отбоем тащило так, что без открытых окон было невозможно. — Ну не сейчас же! — воскликнул Конни, не подозревая, что Жан просто дразнит его. На соседней кровати читал Марко. Когда Жан повернулся, он оторвался от книги. — Завтра! На построении! — О чем у вас такой живой разговор? — улыбнулся Марко. — Вот этот знаток взаимоотношений советует мне влюбиться. Говорит, моя судьба где-то рядом. Прямо тут. — Да ну тебя! — вспылив, Конни вскочил с кровати и убежал. — Спасибо за заботу, — пробурчал Жан ему в спину. — У тебя все нормально, Жан?.. Жан посмотрел на Марко. Иногда его тошнило от Эрена Йегера, а иногда он хотел быть им. Все ли у него нормально? Наверное, нет. Сон не шел. Жан вспоминал минувшие тренировки и Микасу, повторяющую за инструктором все его движения. Вспоминал, как она двигалась. Как сидела на ней рубашка, как тонкие складки белоснежного сатина резкими штрихами очерчивали ее стройное, но сильное тело. Взмах, рывок — и сердце Жана пропускает удар. А ее красный шарф был как сигнальный флажок или огонек маяка. Не было никаких маяков в Тросте, но Жан видел его на картинке в старой книжке — той же самой, где встретил принцессу. Это была совсем детская книжка со сказками, но почему-то Жану все равно велели не болтать о ней, а когда он спрашивал, почему, родители будто и сами не знали ответа. «Не принято, — говорили они. — Читай свои небылицы да помалкивай». Жан читал, помалкивал, а картинка с маяком будила в нем странное чувство: какую-то бесформенную тянущую тоску по тому, чего не бывает, но так красиво. Неудивительно, что эти два образа смешались сейчас. Смешно было и подумать, что Микасу можно кем-то заменить. Он долго прилаживался, пытаясь поставить ее на место милой девчушки, которую он спасал от падения и неминуемой смерти. Микаса сопротивлялась. Микасе сил бы хватило его самого вытащить откуда угодно, хоть из задницы титана. Она в таких глупостях участвовать не хотела — даром что в своих мечтах он был хозяин. Жан перевернул подушку и устроился поудобнее. Все-таки по-дурацки ему все это грезилось, непонятно с чего он вообще решил, что их пустят летать по жилому городу. Но Жан уже скучал по Тросту, и город сам вставал в памяти. «Ты так красиво летишь!» Чепуха, не говорила она так. Никак она с ним не говорила. Жан пропустил все второстепенное и взялся сразу за сладкое. Он наслаждался скоростью, проносясь мимо деревьев, домов, лавок и мастерских, но краем глаза следил за маленькой белой спиной и красным фонариком: словно охранял этот фонарик, чуял беду. Жан долго любовался вот так ее фигуркой, и почувствовал, как она уступает, становится частью этой истории, как влитая. В этот миг он забыл Эрена и весь кадетский корпус. Как же хорошо ему стало тогда! Он как наяву услышал испуганный крик: не было у привода таких мощностей, как выжимал из него Жан сейчас, и никогда еще он так не волновался, хоть конец и был ему известен. Он ни в кого еще не цеплялся так крепко, не рвался так отчаянно, и встреча с землей чуть не убила его, так что он даже глаз не мог открыть. «Умираю», — подумал Жан. Но к его груди прижималась спасенная Микаса: она как будто вообще ничего не весила, а лица его коснулась так нежно, что Жан подумал, что теперь и проститься с жизнью не жалко. «Нет!» — воскликнула Микаса, и у Жана все всколыхнулось внутри. «Мне тоже жаль, — подумал он. — Но такова судьба». Вот так погибнуть в мечтах было еще лучше, чем все, что он фантазировал раньше. «Не умирай, пожалуйста… Пожалуйста, Эрен!» — всхлипнула Микаса, и Жан открыл глаза. — Да ладно!.. — не сдержался он, выругался шепотом, приподнявшись на локтях. Отыскал глазами койку Эрена. Тот спал и не знал, до какой степени обнаглел. Рядом завозился Марко, и Жан, шумно выдохнув, улегся. «Чего мучиться попусту?..» — вспомнил он и разозлился. А в самом деле, чего? Назло Микасе, Эрену, тупым советам, а в первую очередь себе он стал вспоминать девчонок сто четвертого набора. Криста была среди них самой очаровательной. Не девочка — фея. Жан нахмурился. Кощунство это было — но не большее, чем только что случилось. Жан снова перевернул подушку и поднялся над Тростом. Теперь чуть ниже и впереди его летела маленькая светлая голова. А за ней — Жан присмотрелся — еще одна, темная и непрошеная. «А ну пошел отсюда!» — крикнула она, и Жан узнал голос Имир. Он даже не удивился. Всего лишь Имир. После того как его мечты были опошлены Эреном, видеть Имир было почти приятно. Жан выбросил обеих из головы и вспомнил Сашу. Саша тоже была очень симпатичная. И очень странная. Как дикий зверек. Но хуже быть уже не могло, и Жан снова нарисовал в уме Трост. Она двигалась какими-то зигзагами, и он насилу ее догнал, а когда беда предсказуемо случилась, Саша залилась слезами и схватила его в охапку — изодранная его спина не сказала ей спасибо за это. «А ты, оказывается, вот какой!» Да, в самом деле такой. Вот только все считали его мудаком и он не собирался никому доказывать обратное. Достоинство не позволяло. «Без тебя я бы сдохла!» Тоже правда. «По гроб жизни буду тебе благодарна!» Жан признал, что это было бы неплохо. Но это было не то. Весь его лирический настрой сдуло. Он задумался, что может быть еще более чудно, чем все это, и тут соседняя кровать снова зашевелилась. Иногда Жан думал, каково бы ему было, влюбись он в не в девушку. Как вообще живется таким парням и есть ли они здесь, в кадетской казарме. Как же тяжело, наверное, когда твои чувства почти наверняка невзаимны, и как страшно признаваться, когда рискуешь быть не только отвергнутым, но и осужденным. Наверное, Марко был отличный друг. Наверное, он бы его простил, если бы узнал, что Жан собирается сделать в своем воображении. Так или иначе, говорить ему Жан не собирался. Жан изо всех сил постарался представить, что не Микаса и не Криста летят с ним по улице Троста. Это у Марко ломается привод, это Марко он хватает за ремень и… Нет, не получалось. Жан лежал на булыжниках, Марко лежал на нем, тяжелый и неуклюжий, и улыбался добродушно и понятливо. Ничего, мол, дружище, я не осуждаю. Все пройдет. А может, он не поэтому улыбался. Может, он улыбался, как Жану следовало бы Микасе улыбнуться, будь он мудрее и добрее. Может быть. — До чего докатился, — одними губами сказал Жан в темноту. Темнота отозвалась храпом, и Жану показалось, он слышит Эрена. Кто бы это ни храпел, Жан слышал бы Эрена, потому что кто кроме него мог так всюду мешать. Жан подумал, что не уснет теперь, пока не отведет душу. Он укрылся подушкой, зажав уши, с мстительным удовольствием вырастил улицу Троста перед глазами, поднялся в воздух и полетел. Скоро до него донеслись свист сломанного привода и грязные ругательства: Жан нарочно замешкался, давая потерпевшему как следует испугаться, но все-таки успел подхватить его и немного смягчить удар, хотя досталось обоим: инерция кубарем понесла два тела по мостовой. «Чего тебе надо!» — завопил спасенный. «Я жизнь тебе спас, придурок! Не хочешь одарить меня взглядом, полным благодарности, нежности и любви?» Эрен не хотел. Жан тоже этого не хотел, но мысли все же принадлежали ему, а душа требовала расчета. Взгляд, полный нежности, благодарности и любви в исполнении Эрена заставил Жана быстро затолкать подушку под голову и зарыться в нее лицом, чтобы никого не разбудить. Ему это, похоже, не удалось. В дальнем конце казармы послышался шорох, и храп прекратился. Уже неплохо, подумал Жан. Когда-нибудь он встретит ту, что вернет ему веру в людей; а пока стоило довольствоваться малым, тихим моментом, подходящим для того, чтобы заснуть наконец. И он заснул.