Говорящий фриц

— Было подписано Постдамское соглашение. Северная часть немецкой провинции Восточная Пруссия вместе со своей столицей Кёнигсбергом признана владениями Советского Союза, — Григорий перевёл взгляд с серой страницы газеты на бледного Вильгельма и, изогнув губы, недобро усмехнулся. — Похоже, теперь ты с нами надолго, фриц.

***

Поражение никогда никому не приносило радости. Поражение, после которого отдали недавним противникам, тем более. Бывшие соотечественники понуро отводили взгляд от Кёнигсберга, а нынешние с ненавистью смотрели на немецкого захватчика, посмевшего присоединиться к ним. Теперь лишь один город разговаривал с ним, но Кёнигсберг предпочёл бы полное одиночество, чем такую компанию. — Раз ты теперь наш, — последнее слово Сталинград протянул с особым наслаждением, а его безумная улыбка, от которой у Кёнигсберга всегда бежал холодок по спине, стала шире, — значит и жилище твоё нужно сделать как у нас. А знаешь, что является непременным атрибутом любой квартиры советского человека? Вильгельм знал, вернее, догадывался, что его ответ хотят, жаждут услышать, чтобы... Потешить больное самолюбие, очевидно. Что ещё нужно такому психу, как Сталинград? Поэтому Кёнигсберг ему не отвечал — пусть врачи и санитары в специально отведённых для этого местах ему отвечают. — Портрет Сталина и бюст Ленина, — продолжил Григорий. — Но я понимаю, разница культур, государств, менталитетов и всё такое. Так что пусть переход будет не таким резким. Сталинград положил сложенный в четыре раза лист бумаги и развернул его — старый, помятый, с оторванными уголками и испещрённый пятнами грязи неизвестного происхождения плакат. Сверху ровными чёрными буквами написано «Превращение фрицев». — Напоминает родину, не правда ли? — всё тем же издевательским тоном вещал Сталинград, закинув одну руку на плечи Кёнигсберга (отчего у того все внутренности совершили кульбит), а второй водя по рисунку плаката, где немецкие солдаты в серой форме под предводительством своего идеологического лидера маршировали ровными рядами, постепенно превращаясь в не менее ровные ряды надгробных крестов, уходящих за горизонт. Кёнигсберг пробила мелкая дрожь. — Ой, а этот кажется на тебя похож. Только у тебя форма чёрная была, надо будет перекрасить. Что скажешь, Виля? — Вильгельм, — внезапно, глядя вниз, сказал Кёнигсберг, борясь с желанием стряхнуть с плеч чужую тяжёлую руку. — Ого, ты разговариваешь, — Сталинград сам убрал руку. — Я уж думал, что со способностью передвигаться без костылей ты утратил и дар речи, Вильхельм. — Не похоже, что ты вообще способен думать, — колюче произнёс Вильгельм, тут же поджав губы, и, обеими руками оперевшись на деревянные костыли, повернулся в сторону собеседника. Кёнигсберг вообще не хотел этой войны: он не поддерживал и не находил разумной, как Берлин, эту бесчеловечную теорию превосходства «арийской расы», деление народов на людей и на Untermenschen — недолюдей. Это был не тот путь, который заслуживала Германия. Но режим был тоталитарным, а значит спорить нельзя, можно только выполнять приказ. А он, Сталинград, будто специально давил, выводил из себя и заставлял вспоминать то, что не хотелось бы вспоминать: крики людей, взрывы, разрушенные здания, покорное молчание несогласных. Кёнигсберг понимал ненависть и презрение тех, кому он и Третий рейх причинили боль и непоправимый ущерб, но он не понимал Сталинграда, который предпочёл не зализывать свои раны, а бередить чужие. Сталинград медленно повернулся, посмотрел сверху вниз и, схватив за воротник белой рубашки, резко притянул Кёнигсберг к себе лицом. — Слушай сюда, сволочь немецкая, — глумливая улыбка сменилась звериным оскалом, а глаза словно вспыхнули кровавым пламенем. — Либо ты говоришь по-нормальному, либо я вырву твой фашистский язык с корнем, усёк? Кончики их носов касались, дыхание опаляло, отчего становилось жарко, несмотря на тонкие стены и продуваемость помещения. Сталинград вместе с рубашкой сжал место, где шея переходит в плечо, не давая Кёнигсбергу сильно дёрнуться и не упасть при этом, зато предоставляя возможность рассмотреть поры на коже и синяки под глазами в лице напротив. Деревянные перекладины костылей, казалось, пытались сломать дрожащие от напряжения руки Вильгельма. Этот русский точно псих. — Да, — тяжело сглотнув, с акцентом ответил Кёнигсберг. — Я понял. — Вот и хорошо, — почти дружелюбно произнёс Сталинград, всё ещё крепко держа Кёнигсберг и не отстраняясь ни на миллиметр. — Тогда продолжим, фриц.