***
Отец Герман честно, честно был рад за Эстебана, и дело было не только в сопереживании - юноша, за время их обучения и общения, показал с себя с наилучшей стороны, да и просто было радостно наблюдать, как тот расцветает рядом со своим солнцем. Знать, что кто-то из них, из лун, может быть действительно счастливым, выполняя своё предназначение, следуя природе, которой наделил их Создатель, воодушевляло без меры. И ввергало лично Германа в страшную, темную, завистливую тоску. До выпуска ещё месяц, но ему уже ясно, что у Колиньяра с Окделлом всё будет хорошо, не пропадут. В отличии от него. Клирик вздохнул, прикоснулся пальцами к губам, следующим прикосновением их, уже к фитилькам свеч, поджигая их, продолжая бездумно и тихо шептать молитву. Надо, надо бы хотя бы вскользь упомянуть, успеть намекнуть Эстебану на то, что даже его предок в мемуарах был... Нет, не излишне осторожен или не совсем честен. Скорее, как месяц, что в своём пути по небосводу не знал дня, так и он не ведал некоторых нюансов, что происходят при встрече солнца и предначертанной тому луны. Усиление чужой магии, её раскрытие, лишь первый уровень. Другое дело, когда у луны начинает возникать собственная - и как накопленная благодаря излишкам чужой, или выработанная для защиты самого сокровенного для себя, как это случилось с ним. У Арнольда Арамоны магии нет, не было и по определению быть не могло: тот не был дворянином, и в целом представлял из себя человека настолько далёкого от небесных тел и любых высоких искусств, включая магию, что в словаре в графе антиподов к слову волшебство должен был быть его портрет. Тот самый, с улучшениями Сузы-Музы, так и не стертыми. Честное слово, не окажись тот его партнёром, Герман сам бы отравил его к концу первого выпуска. Даже особо стараться не пришлось, пара капель в вино - и готово, капитан бы скончался, окончательно допившись! Однако, пока удавиться или отравиться хотелось самому Герману. И с каждым днём, всё сильнее. Натура, с особенностями которой он смирился ещё в юности, найдя материалы, в которых описывались нюансы её проявления, проявляла себя ярко, как никогда. Требовала своего, рядом, близко, в целости и сохранности, воспринимая даже унаров и мышей в качестве соперников. Особо пикантным моментом было полное осознание того, что Арнольд Арамона, был личностью и человеком столь низменным и ничтожным, столь простым и не имевшим хоть какого-то значения даже для себя самого, что даже закатные твари, случись им прийти по его душу и тушу, испытали сомнения: стоит ли связываться, с плотью и духом сомнительного качества, чтобы после всю вечность в Закате маяться похмельем? Первые месяцы знакомства с в целом Лаик и Арнольдом Арамоной в частности, стали для отца Германа временем стыда. За капитана и его поведение, за свою натуру, и за то, как он потворствовал им обоим, оставаясь так близко, как это было возможно с его положением и воспитанием. Но дальше, чем хотелось самому. Герман, честно говоря, не помнил, как дожил до выпуска, в горячечном забытье. К капитану тянуло со страшно силой во всех известных смыслах, и Герман всё чаще ловил себя на мысли о том, что его границы ужасного, страшного и неприемлимого, существенно расширились. Например, посадить капитана на цепь, пока не научится вести себя по-человечески и кормить с рук, пока его тело не придёт в норму, уже не казалось такой ужасной идеей, как в первый раз. И дурной - точно нет, поскольку единственным дурным предметом во всём Лаик оставалась голова самого Арамоны, с пьяной вожжи несколько раз чуть не сломавшего себе шею, болтаясь по ночам в лабиринтах старого аббатства. Отец Герман горячо воздал хвалу всем святым, когда, едва Фабианов день окончился, капитан отбыл к себе домой. И целую неделю с удовольствием провёл, закопавшись по уши в архивах, трактатах и рукописях. Вернее... он смог продержаться всего неделю, а после сам заседлал коня, засветло направляясь в Кошоне.***
Когда он прибыл, время для визитов было ещё раннее, но Луиза Арамона всё же согласилась его принять. И, честно говоря, эта женщина была даже лучше, чем ходившая о ней молва. Умная, статная, прелестная... Как, как её угораздило выйти замуж за Арамону?! Несомненно, вслух этого Герман не произнёс, но ответ знал: также, как и его самого. На то была воля Создателя, видимо, решившего, что самостоятельно, без подходящих партнёров, одно из самых несуразных его чад угробится раньше срока. Занятно, что к ней, его лунная натура, не ревновала, нет. Луиза Арамона, величественная даже в скромном убранстве её дома, розовощёкая после сна, самую чуточку встрепанная, но бесконечно обаятельная, с чистым и ясным взглядом, и весьма упрямым и острым на слова нравом, ему даже нравилась. Насколько вообще могла нравится женщина тому, кто в жизни к ним никоего влечения не испытывал. Более того, Герман, в очередной раз тяжело сглатывая, ловил себя на помыслах... любопытных. Например, мягко уложив даму на диванчик в гостиной, где его принимали, приспустить верхнее платье и начать приникать к её коже губами, собирая с неё отголоски чужого запаха и вкуса: Луиза Арамона настолько сильно пропахла, прониклась собственным мужем, что Герман воспринимал её как часть Арнольда. Мать его детей, жена, что заботилась и наверняка оберегала его, по своему... Она была не иначе как отражением самого клирика и его ближайшей подругой по общему несчастью. Хотелось разложить её, изумленную, охнувшую, стыдливую от неожиданности, развести ноги и руки, проникнуть под платье и бельё, обласкать губами, прихватывая кожу губами и зубами, смаковать вкус и запах, смять пальцами молочные бедра, приникая туда, где концентрация самого главного, самого вкусного и заповедного больше всего. Наверное, это сродство и сходство, ощущал не только он, потому что беседа текла легко и непринужденно, а женщина обращалась с ним тепло и мягко. Слишком тепло и мягко, как к незнакомцу с сомнительным поводом для встречи. Однако, её слова, простые и краткие, оказываются точнее и проницательнее всего, что он успел подумать. Герман давиться шадди, и Луиза садиться рядом с ним, коленка к коленке, заботливо помогая откашляться. Право слово, даже уличи она его недавние фривольные и непристойные мысли, было бы менее неловко. Кое-как откашлявшись, Герман сипло уточняет: - И вы... - Если вам так нужно узнать это прямо, да: я вас благословляю. - Усмехается эта умная, слишком умная и слишком хорошая для своего супруга женщина. - Мужчины редко проявляют постоянство в своих привязанностях, и, если мне так или иначе придётся делить его с кем-то, уж всяко лучше, это будет человек достойный и приятный. Тот, кто сможет о нём позаботиться и укоротить, если будет нужно. Тем более, если он будет с вами, мне нет нужды беспокоиться о пересудах и том, что кто-то принесёт от него в подоле. Герман скрыл дернувшийся уголок губ в чашке с остатками невезучего шадди. В подоле - нет, а вот в сутане... Любопытно, сколько случаев знала история, когда младенец был рожден не от священника, а им самим? - Мой муж был выбран мне не мною, но, не смотря на все свои недостатки, он дал мне всё необходимое: статус, деньги, дом, семью... Власть, которую обожает сам, но совершенно не умеет добиваться и пользоваться. - усмехнулась Луиза. - И раз гордость не позволяет мне смотреть на его поведение сквозь пальцы, потворствуя, то наименьшей из возможной благодарности станет позволить иметь ему тому партнёра, что сделает его счастливым. - Вы думаете, у меня получится им стать? - спросил Герман. Луиза хмыкнула, хитро сверкнув глазами: - Муж всю неделю возмущался новым святошей, что не дал ему упиться до смерти. Вы уже им стали, Герман. Ну а насколько близким будет ваш союз... Решать лишь вам.***
Арнольд ругался, бранился, но ему всё же пришлось смириться с тем, что отец Герман стал частью его жизни и вне Лаик. Священник возникал внезапно, раз в несколько дней, но настолько ловко и четко, что лишал его последних радостей жизни, таких, как лишняя чарка вина и вольный взгляд в сторону задорных вдовушек, которых в Кошоне имелось некоторое, не особо большое, но приятное количество. Другое дело, что даже это капитан делал вполсилы: к святому отцу, этому черному аспиду, Арамона питал... слабость. Назвать иначе возникающее в присутствии этого человека ощущение Арнольд не смел и не мог, в его уме не находилось слов, способных в полной мере охватить весь спектр чувств, внезапно, оказавшихся не такими уж простыми и скудными. Они сговорились. Точно сговорились, все они: и отче с Луизой, и он же с его дочками... Даже Циллей, его любимой и дорогой Циллей! Девочка любила внимание, добиваясь его так, как умела, шалостями и криками, но Герман, этот ученый змей... Ему хватало взгляда и пары слов, чтобы Цилля становилась кроткой, как ягнёнок, тихонько усаживаясь рядом с ним, пока тот рассказывал нечто интересное и увлекательное. Голос у него да, был хорош... Арамона уже знал это, не раз и не два за прошедшие полгода поймав себя на том, что каким-то образом добирался до часовни, где тот вёл службу, хотя ранее рвения к молитвам не имел. Не то, чтобы оно возникло после, но... Даже Луиза, его склочная, громогласная супруга, рядом с ним затихала, становясь терпимой. Более того, в присутствии святого отца, Арнольд не слышал ни единого грубого слова! Арамона даже раз подумал - неужто святоша так обнаглел, чтобы крутить с той шашни, при живом супруге? Но, призадумавшись на пару секунд, лишь фыркнул: нет, не посмеют. Вернее, Луиза ладно, она в пику ему на многое способна, но святой отец? Этот змей, которого ничего, кроме пыльных книжек и чужих душ не интересует? Нет, точно нет, ему воспитание, треклятая дворянская честь не позволит. Уж он-то на этих благородных нагляделся! Те, особенно по пьяни или малолетней дури, всякое могли вытворить, но этот... Этот - нет. Даже не в сане дело, в "сутане", этой черной тряпке и не в четках! Такие как он, заумные благочестивые святоши, либо остаются всю жизнь целенькими, попадая в Рассветные сады без очереди, либо грешат, прикрываясь саном и чопорным личиком, напропалую так, что сам Чужак в Закате встречает как родного. Хотя, хорош, аспид, ай, хорош! Всё же, есть что-то в этом благородстве, порода! Понятно, что бабы все к ним тянутся, чай, не совсем дурные! Голос, если не поучает, ласковый, льется легко, точно тинта в пустой бокал, да пьянит также, только голова после не болит. Арнольд начал находить прелесть в его приездах. Когда отец Герман беседовал с Луизой, или рассказывал что-то интересное и заумное Цилле, бережно держа ту на коленях, капитан, обычно сидящий поодаль, в удобном кресле, с бокалом вина (всё же, гость в доме, немного можно), ловил себя на том, что довольно жмурится, как сытый кот. Малютке Цилле было хорошо, Луиза не давила на него придирками, и даже клирик... Даже присутствие Германа ощущалось правильным и естественным. Словно так и должно было быть.***
Если Сильвестр и удивился его просьбе, то виду не подал, а помог очень быстро подобрать необходимого человека. Герман даже не удивился, когда его наставником оказался кэнналиец, смуглый, до бронзы, черноволосый, выше на полголовы, настолько скверно владеющий талигом, насколько же хорошо - шпагой, что согласился давать ему уроки взамен на ответную услугу обучения языку, риторике и всему, что в столице необходимо знать хорошему бретеру. В отличии от унаров, кэналлиец учился старательно, и скоро они смогли разговаривать без словаря, хотя до чистоты произношения было ещё далеко. Но и ученик, бывший старше мечника на несколько лет, изрядно удивил его прилежанием к фехтованию. Герман, всё же, не был полностью кротким и беззащитным существом. Его семья хоть и имела титул невысокий, но имела, и воспитание дали ему хорошее, однако, из-за того, что он решил посвятить жизнь наукам, он давно, очень давно не держал клинка. Однако сейчас и он, и его натура, и побудившая его возобновить обучение опасному, но полезному искусству, были единодушны: капитан Арнольд Арамона нуждался в защите. Как от неприятелей, которых он умудрялся заполучать даже желая угодить, так и от самого себя. А для этого им была нужна сила, та сила, против которой Арамона пойти не посмеет - непосредственно физическая. В дурную и кудрявую голову капитана вбить удавалось хоть что-то исключительно либо страхом, либо болью, либо злостью. Остальное напрочь отбивало вино, но с этой проблемой Герман уже начинал бороться тоже. Что ж, если это позволит его уберечь, Герман сделает всё, чтобы больше всего в жизни и в мире Арнольд Арамона боялся именно его.***
Шаг! В сторону. Шаг! В сторону. Укол! Арнольд замирает, поднимая подбородок. Сглатывает тяжело, вязко, кислую от усталости и разбавленного(опять!) вина слюну, чувствуя, как пробка на кончике клинка давит на кадык. Отец Герман, всё ещё в сутане, отводит шпагу в сторону. Арнольд потирает шею, пока тот забирает и его клинок, ставя обратно на стойку. - Уже лучше, капитан. Это уже походит на бой. - Ой, да идите к кошкам, святой отец! - фыркает тот, оттягивая ворот рубашки, замирая под взглядом клирика. Тот, нечитаемый и темный, держится лишь пару секунд, снова опускаясь кротко долу, точно та же шпага. И после него также тяжело глотать. Леворукий дернул его согласиться на предложение святоши! Видите ли, партнера тот не нашёл, а раз Арамона лучший в Лаик по фехтованию... Кто ж знал, что под рясой у отче не только стальные яйца, но и ноги, что гоняли Арнольда по всей тренировочной площадке?! Ему бы послать Германа в Закат после первого же боя, но нет! Гордость! Тьфу ты, пакость! По крайней мере, простреленная нога уже не ноет так, что хочется самому её отрезать, позаимствовав у повара тесак. Арнольд лишь морщится, сжимая ладонью бедро, но клирик всё же замечает. - Нога? Опять? Капитан, вы забыли об упражнениях? - Забудешь про них, как же. - фыркает тот, даже не отводя глаз. В прошлые разы, было дело, опускал странные, опять же показанные святым отцом движения, за что и платил очень скоро - проигрыши оказывались болезненными не только для гордости, но и для тела, и ногу сводило судорогой сразу после боя, а то и во время. Мотнув головой, в ответ на протянутую руку подошедшего ближе священника, Арамона выпрямляется, показывая, что справился. Герман смотрит снова, но кивает, произнося: - Хорошо. Тогда, идите, приведите себя в порядок, я скоро подойду с отваром. Арнольд коротко, по военной привычке, кивает в ответ, чуть прихрамывая возвращаясь в дом. Быстро умывшись, с довольным стоном опускается на кровать. Отец Герман появляется секундой спустя, словно под дверью стерёг, проходит в комнату с дымящейся плошкой в руках. В первый раз Арамона костерил его на чем свет стоит, считая, что святоша попросту решил обварить его ногу. Кем только не называл, и изувером, и палачом, даже найериком, вспомнив это закавыристое учёное словечко вместо насмешливо-скрытного иноходца и прямого мужеложец. Во второй раз, когда боль была терпимой, и слезы не застилали глаза, Арнольд даже довольно пыхтел, наблюдая, как святой отец суетится, стаскивая с него чулки и размазывая своё варево по голени. Душу грело самодовольство, чужая услужливость, тело - теплое, но не обжигающее лекарство, от которого стало действительно легче и прикосновения: бережные, но сильные, умелые... Создатель, да он от одной врачебной помощи святоши удовольствия получал больше, чем от некоторых утех с собственной женой! Вот и сейчас, Арнольд, жмурясь, довольно впивается в скрытое темной тканью плечо, ритмично, в такт тому, как длинные, узловатые пальцы мнут его плоть, снимая боль и натугу маслянистым жаром с густым запахом трав. Герман тает, ещё сильнее, чем мазь между его пальцев, впитываясь в кожу. Его ведёт от близости, от хватки на себе, от хриплого дыхания почти на ухо, оседающего на боковой стороне шеи, от ощущение плоти под своей руками. Дышать тяжко, и не только от бинтов перетянувших грудь, травы оседают на корне языка и в носу пряноватой горечью, но даже им не перебить запаха пота, мускуса и соли, мужского тела рядом. Возбужденного тела. Мазь начинает остывать, но её остаётся не так много, и Герман спешно завершает массаж, старательно отводя взгляд от Арнольда. Его бёдра и пах прикрывают складки, образованные выпущенными из штанов полами рубахи, но Герману и не надо видеть. Скорее, наоборот, ему нельзя. А то обезболивающую мазь придётся использовать не только на ноге. Арамона распахивает глаза, когда дверь мягко хлопает за отцом Германом. Кажется, он говорил что-то о том, что отнесёт плошку на кухню и отчалит обратно в Лаик. Кажется, капитан ему даже что-то бурчал ему в ответ, то ли прощался, то ли желал пропасть вместе с его тренировками и упражнениями в вотчине Леворукого - святоше там самое место, будет закатных тварей дрессировать. Собственные пальцы ведут по разомлевшей голени, вторя прикосновениям, поднимаясь всё выше и выше. Разомлевший Арнольд опускается на постель, спуская бельё к коленям, возится, сопит, запуская руки под ткань. Не в последнюю очередь он стал военным, потому что боевой азарт имел над ним особую силу. Он обожал это горячечное и топкое чувство после, горячившее кровь, лучше всего говорящее о том, что ты - живой. Жив, как никогда. Определенно, не так уж плохо, что он согласился на эти тренировки...***
Слуги шугались от капитана сегодня быстрее и чаще обычного. Герман даже из архива слышал, как тот ревел, требуя. Чего - было не понять. Лишь только вечером, поговорив с самим Арамоной и кое-как того утихомирив, а то ещё немного и начал бы на унаров кидаться, Герман вернулся к себе, и, прихлопнув дверь брусом, покосился на оставленную самим капитаном у него "пропажу". Оной был высокий и изящный табачный пузырёк. Сообщение с Бирюзовыми Землями давно исчезло, но вот некоторые редкие предметы и остатки табака, с которым толком не знали, что делать, достать ещё можно было. Хвала Создателю, Арамона хоть к этому зелью был равнодушен, иначе бы Герман удушил его самолично - для полноты образа опустившегося донельзя существа, тому только дрянных зубов и хрипа из-за испорченных заморским ядом легких не хватало. Нет, флакон Арамона получил в качестве подарка одного из дворян, желавшего получить гарантию в том, что с его чадом ничего в Лаик не случится. Вещь была сделана неброско, но мастерски, из отполированного голубого халцедона, очень изящная и приятная на ощупь. И совсем не вязавшаяся с капитаном. Арамона подарком был горд, хоть первое время и не знал, что это такое, пока сам Герман, ведомый любопытством, не узнал, что это за вещь, и его просветил. Что делать с флаконом, яснее не стало, но продать просто так вещь капитану не позволила гордость. Вот и таскал с собой в свет, к месту и не к месту, когда вспоминал, видимо, чтобы похвастаться при возможности. Даже умудрился заполнить недурным табаком, только толку от этого стало ещё меньше. Размером флакончик был не таким уж и маленьким: в высоту с половину бьё, и наполни Арамона его полностью, был бы весьма увесистым. Как, опять же узнал Герман, это был не обычный пузырек, а тот, что использовался для хранения табака в домашних условиях, а потому был большего размера и не имел петли для ношения. Но Арнольд всё равно упрямо носил его с собой. Иногда сутками, чтобы не забыть наверняка. И всё равно забывал. Герман провел кончиками пальцев по гладкому боку, ощущая фантомное тепло, вспоминая, как Арамона стискивал флакон в кулаке. Пузырек был полностью выточен из камня, включая плотно завинчивающуюся крышку с ложкой внутри, обратной формы, довольно широкий сверху, плавно сужающийся книзу, но с широким и устойчивым округлым дном. Его действительно было очень, очень удобно держать. Герман в этом уже убедился. И собирался проверить это снова. Сутана ровным свертком легла на стул. Вслед за нею - рубаха, чулки с подвязками к поясу, бельё... Последним Герман с наслаждением и тихим стоном быстро снимал с себя полотно, которым заматывал грудь. Расти та начала ещё во время прошлого выпуска, была не такой уж и большой, аккурат под чужую мозолистую ладонь, но упругой и высокой, с тут же вставшими от прохлады и возбуждения пиками. Арамоне, то ли действительно нравился такой тип фигур, то ли он привык к тому, что был у его жены, но Герман после знакомства с ним изменился слабо: только переход от талии к бедрам стал круче, да грудь выросла - всё это легко скрывалось одеждой, и Герман скрывал. А вот иные изменения... скрыть и во все было невозможно. Герман видел их не только в себе, но и в своем, тусклом и блеклом, но начинавшим наливаться светом, солнце. Изменения происходили медленно, но верно: спадала болезненная отечность, цвет лица стал свежее, медленно, но верно уступала седина... Арамона уже не ворчал на то, что портной надул его с ремнём, застегивая на те дыры, что имелись. Отец Герман думал, что если бы его на пару месяцев запереть без вина, Арнольд стал бы краше, чем был. Пока же, тот наконец-то стал походить на человека. Очень сильно. Впрочем, замечать это, кроме самого Германа, было некому - слуги даже глаза на капитана лишний раз поднять боялись, у унаров головы и вовсе были другим заняты, а Герман... А Герман - луна. Куда он без солнца. Дыхание становилось всё плавнее и глубже. И сквозь храмовые благовония всё четче ощущалась терпкая винная нота - не алкоголя, нет, именно вина, винограда, пряного и душистого, с глубоким букетом. Если бы Арамона внезапно перестал пить, то осуждающе поглядывать стали бы уже на клирика - Герман пах вином. Дорогим и мощным, тем, от одного глотка которого можно было опьянеть, Дурной, до безумия, Кровью. Скорей всего, это происходило из-за того, что он так долго был рядом с Арнольдом, но так и не сделал того своим, вот тело и изменялось, чтобы сделать его ещё соблазнительнее для капитана. Цокнув языком, Герман вздохнул, вытащил из шкафа короб с мазью, взял флакон и устроился на собственной постели. Он чувствовал, как внизу, в его лоне, скапливались влага и жар, знал, что можно обойтись и без мази, но береженого Создатель бережет. Прохладная и гладкая головка флакона раз, второй, скользит по внутренней части половых губ, дразнит, перенимая тепло, смешивая жидкости. Уже тепловатая крышечка начинает мелко-мелко тереть, надавливая, на набухший клитор, и Герман со вздохом откидывается лопатками и затылком на стену, другой рукой стискивая собственную грудь и шире расставляя ноги. Пятки приподнимаются сами собой, когда флакончик сдвинулся вниз, по кругу огладил второй, внутренний слой лепестков плоти, и потихоньку, плавно проник внутрь. Вот так, медленно, короткими толчками, потирая переднюю стенку, флакон постепенно проник внутрь почти полностью, так, что Герман легко, лишь немного вывернув, смог потереть внутренней поверхностью фаланг потереть краешек жадного чресла. Горло фантомно сжалось от жажды. Не воды, нет, иного, солнечно-жаркого, топкого, терпко-соленого. Герман зашипел, вылизывая губы, учащая толчки, одновременно потирая основанием ладони клитор и вульву, выкручивая сосок до горячих иголочек под кожей. Нутро стискивало ёмкость раз за разом, словно пыталось втянуть в себя полностью, до донца, и всё равно хлюпало внутри. Мало. Даже этого было мало! Кошки тебя побери, Арамона! Герман захрипел так, что все свечи вспыхнули, меняя пламя на голубое, разом сгорая до половины. Он сместил руку ниже, с груди, царапнул живот, тут же стискивая в кулаке головку члена, коротко передёргивая. Пальцы поджимались, и вместе с ними сжималось всё внутри, так, что скоро Герман уже не мог вытащить флакон, лишь проворачивать по кругу, мелко двигая, меняя угол. Было тесно, очень, влажно, приятно от тяжести, от от щекотно-натужного прикосновения крышки к чему-то внутри, ещё более горячему и жадному, жаждущему. Потому что даже этого было мало. Герман шипит, в следующий раз загоняя вместе с пузырьком пальцы, расстягивая себя, выглаживая изнутри. Чувство принадлежности кажется насмешкой, как никогда. Герман для того и стал служителем Создателя, чтобы заполнить пустоту в своей душе, придать ей высший смысл, отыскать ответы на вопросы. Он нашел. И твари Заката, умирали, хохоча, наблюдая за ним. Вот он, твой ответ, Герман. Один-единственный на все вопросы. Твоя вечное загадка и единственное решение. Твоя судьба. И единственный оставшийся тебе выбор, бороться с ней или... ...принять её? Он хрипит, выгибая шею под фантомный укус, метку, очередной знак принадлежности, что так жаждет его тело. Собственные зубы глухо клацают, хватая только воздух, и Герман до боли стискивает головку, выжимая в ладонь густое и пряное семя. Другую руку тоже орошает влага, когда мышцы лона сводит долгим, волнообразным пароксизмом удовольствия. Нутро стискивается так, что он даже пальцы вытащить не может, и сжатый со всех сторон флакон выскальзывает из ладони, распирая основанием краешки вагины, чтобы несколько секунду спустя выпасть, пачкая густой влагой постель. Герман опускается, сползая ниже, выдыхая в потолок золотистую струйку энергии, дополняя небольшой вихрь, вращающийся под потолком над ним. Не пройдёт и нескольких минут, как тот рассеяться, впитавшись в кладку, наполняя древний монастырь магией. Тело, разморенное, опустевшее, ещё дрожит, медленно разгоняя остатки жара по венам. Мужчина медленно выдыхает, закрывая глаза. Если так пойдёт и дальше, неизвестно, кто ещё будет чьей собственностью.***
Их второму выпуску невероятно везёт в том, что Герман уговаривает Арамону не позорится, ведя фехтование. Уже знакомый кэналлиец соглашается стать наставником для унаров, продолжая занятия и для них. А ещё, в этом выпуске есть Эстебан Колиньяр. Герману интересно посмотреть на наследника рода того, чьи научные труды привели его к Создателю и к пониманию своей природы, но их знакомство оказывается ещё интереснее, чем он думал, потому что юноша тоже оказывается луной. Куда его моложе, но сильнее, гораздо сильнее. Отец Герман назаметно кусает костяшки в притворной молитве, чтобы не зарычать: он не только чувствует, но и видит, как под влиянием чужой ауры размякает даже Арамона. К счастью, флер лунного обаяния быстро сосредотачивается на одной русой, не верящей своему счастью макушке. Колиньяр и Окделл? Если бы Германа хоть сколько-то интересовала политика, он бы вдосталь насладился грядущим скандалом. А без него не обойдется... Даже без заключения союза, за полгода эти двое так прорастут друг в друга, ни одному лекарю и мечнику не разрубить, не разрезать. Их притяжение сродни тому, что возникает между небесными телами: невидимое, но ощутимое, как натяжение волны, поднимающей воду в полнолуние. Как орбиталь Кэртианы, следующей окружно Солнцу. Отец Герман сам про себя довольно кивает. Да. У них всё будет так, как должно. Как правильно. Как Создателем заведено.***
Арнольду, чуть ли не впервые в жизни, хочется помолиться. Вот, и священник, его почтенный аспид, рядом, но... Но именно это и побуждает его к молитве. Те, вроде бы, должны отгонять закатных тварей, но та, что сейчас гневно щурит меняющие из раза в раз цвет глаза, знает их получше Арнольда. Взгляд - и колени подгибаются, заставляя его рухнуть так кстати стоящую рядом кровать. То, что Арамона точно слышал скрежет, с которыми толстенные ножки сдвинулись к нему навстречу, добавляет в опаску интереса. А ещё? А что ещё это чудище может? Чудище моргает, опуская густые угольные ресницы и в многоцветной, многомерной глубине слившейся со склерой радужки капитан видит отчетливое, точно Эсператории записаное, и извечно-задумчивое "странно, вроде бы ещё не пил..." Видимо, Арнольд успел пропить мозги до этого, потому что страх, ненадолго возникнув, исчез, не оставив и следа. Ну не считать ли его отзвуком это странное, незнакомое и непривычное, но такое влекущее за собой любопытство на грани безрассудности? Потому что чем ещё объяснить это скребущее нутро желание прикоснуться? Вцепиться, вгрызться в эту аспидную бестию, что столько времени вроде и близко, с подветренной стороны, в самом уголке взгляда, а не ухватить? Разве что во снах, глубоких и жарких, отдающимся сытой негой на утро или звонкой оплеухой среди ночи, если сон особливо ярок. Мда, знатно ему тогда Луиза дала по морде, даже после забав с вдовушками или выпитого бочонка тинты, такого не было, как после чужого имени, ненароком, но искренне сорвавшегося с губ. Зато потом, отведя душу, супруга фыркнула, с кошачьей улыбкой заметив, что раз уж её мужу вздумалось гайфийской моде следовать, то пусть драгоценного аспида в дом, к семьей, к себе тащит, незачем казённые простыни портить в окружении чужих ушей и глаз. Видимо, в другой раз. Арнольд аж крякает от удивления, когда под чужим взглядом пояс начинает его душить, перед тем, как разомкнуться, выскальзывая живой змеёй из петелек. А после, толчок ощущается не под коленями, а стопами, что от рывка задираются пятками к потолку. Когда Арамона промаргивается, перебарывая кружение в голове, тварь уже нависает над ним, цепко впиваясь руками в колени, разводя их ещё шире. Ни штанов, ни портков - как не бывало, и ткань липнет к жарким, покрытым испариной уже не от испуга, ягодицам. - Тише, аспид... - сам шёпотом, пополам с лаской, повторяет Арнольд, сгибаясь, чтобы коснуться, хоть и самыми кончиками, чужой кисти. - Незачем так спешить, никто не убежит... -пытается успокоить он, и сам же себя обрывает, когда понимает, что произносит: Собственный приговор. На секунду Герман становится сам собой, нечитаемым и собранным, заключенным, как в броню, в смирение. Но только на секунду, а затем уголок его губ насмешливо дергается, соскользая в сторону в кривом, однобоком оскале, точно зверь обнажает зубы впервые. Но становится тише. Нет, не так - тихо было и до того, говорил, теребя струну выжидающего безмолвия, лишь Арнольд, в то время как клирик продолжал быть беззвучным. Всё становится... плавнее. Герман всё ещё наседает, но дает время, возможность отреагировать, ощутить в полной мере, а не просто глазами хлопать. Даёт время на отклик. И ответ. Герману хочется выгнуть спину, как кошке, прильнуть, когда большая рука ложиться на его загривок чуть выше ворота, ласково стискивая-поглаживая кожу. Арамона фыркает под нос на вопросительный взгляд, одновременно сдувая с лица кудрявые волосы. Герман следит за челкой, а затем рука, ледащая на чужом колене, стекает вбок. Ведёт по бедру, сминая плоть, впиваясь, вплавляясь сухим и чужим, желанным жаром. И лишь после, добравшись до таза, ладонь поднимается, чтобы убрать назад снова упавшую на лицо челку. Мешает. И тогда Арнольд рычит сам. Рвется вперёд, но оказывается снова опрокинут на спину, и только наблюдает, как деловито и неспешно устраивается над ним драгоценный аспид. Не убежит. Никто не убежит, сам сказал. А значит, можно не торопиться. Ведь после точно никуда не денется. - Ты бы хоть сутану снял, грешник. - запуская ладони под оную, ворчит Арнольд. Герман моргает, подаваясь ближе. - Вам ли меня упрекать, капитан? - И то верно... - тянет, нащупывая что-то неуместное, но привычное, Арамона, за кончик к себе тащит, расплетая, и брови поднимаются сами, когда пальцы, насколько возможно нежно, ведут по приятным, но с обликом пастыря не вяжущимся формам. Герман смеётся, запрокидывая голову, переходя на стон, когда грубые, но так старающиеся быть бережными пальцы сжимают сосок щёпотью. А после резко наклоняет лицо к чужому, размыкая губы, обводя их кончиком языка. И перед тем, как рухнуть духом, то ли в Закат, то ли в Рассвет, Арнольд помнит лишь две путеводные иссиня-черные луны его глаз, мягко мерцающих в темноте.