Ничего не было

Чувств не было. Совсем. Шилов не верит в чувства. Зачем верить в то, что приносит только вред? Он обойдётся без них. Чувство голода? Усталости? Боли? От них отучает жизнь в Большой пустыне. Если будешь обращать внимание на такие мелочи, как оторванные фаланги пальцев, урчащий после вынужденного недельного голодания живот или отвратительный вкус очередной убитой твари — не выживешь. Единственное твоё спасение — стать абсолютно бесчувственным. Машиной для убийств, зверем, роботом. "В железном теле — железный дух" — как-то сказал про него Лигул, и это один из тех немногих случаев, когда Виктор вполне с ним солидарен. Он не чувствует холода или жары — после тартарианских перепадов в сорок градусов за сутки земные условия кажутся раем. Не боится боли — иначе как бы он сумел собственноручно зашить свою первую серьёзную рану от эхилота, когда он ещё не знал, как с ними сражаться? Не пьянеет — спасибо стражам-наставникам, что заставляли биться после "принятой на грудь" стопки тартарианской лавы. Даже к чувству голода научился относиться философски. Так почему не распространить это на другие чувства? Взять, например, чувство страха — о нет, от него так просто не избавишься. А надо ли? Ведь что такое страх? Страх — барьер между нами и опасностью, нами и угрозой, нами и принятием риска. Разве нужно всегда рисковать и кидаться с головой в омут? Виктор назовёт десятки, нет, сотни случаев, когда страх, соединяясь с древнейшим инстинктом выживания, спасал его от гибели. Другое дело, что чаще бывает страх деструктивный. Паника. Шок. Суетливость, метания, растерянность. Ступор. А ещё страх — наполовину предательство. Виктор знает. Очень хорошо знает. Если бы он не испугался наказания тогда, в шесть лет — что его посадят — глупость какая! — то не очутился бы в Тартаре. Если бы не испугался, что его оттуда не выпустят — не предал бы Ара. Трус и предатель, трус и предатель, трус и предатель, — слова, которые ни один человек, хоть немного дороживший своей жизнью, не осмелился быть сказать ему. Кроме его самого. Виктор ненавидит себя. За страх, за предательство, за стыд, за то, что не может это забыть, за то, что не может не опасаться, что это повторится. Но предательство порождает не только страх. Предательство невозможно без привязанности. Способность привязываться — ещё одна черта, которую ненавидит Виктор. Чувства — полнейший бред. Страсти — полбеды. Привязанности — зло. Зависимости — зло в десятой степени, пиши пропало. Дружба — настоящая дружба, когда другой человек и его интересы приобретают такую же ценность, что и собственные принципы — это тоже зависимость. Для выживания нужно думать только о собственной шкуре. Идти по головам. Цепляться за жизнь. Никого не жалеть, ни в чём не сомневаться, ни на кого не оглядываться. Если ты, вместо того, чтобы думать о себе, начинаешь переживать о других — ты пропал. Зависимость — это слабость. Слабость — это уязвимость. Уязвимость — это поражение. Поражение — это смерть. Зависимость — это всегда смерть, неважно, твоя или чужая. Виктор ненавидит себя за свои привязанности, уже, кажется, ставшие зависимостями. И его последняя зависимость переходит всякие границы. У последней зависимости Виктора дурацкое имя, отвратительный характер и тотальный эгоизм. У неё худое нескладное тело, голос булькающего крана, ледяные руки и исцарапанные запястья. А ещё у неё белая матовая кожа — настолько тонкая, что на висках и на плечах проступают синенькие паутинки вен. Выдающиеся косточки ключиц, воплощение хрупкости и беззащитности. Остро очерченные скулы, о которых, наверное, можно порезаться, если прикоснуться. Светло-голубые, прозрачные, поистине ледяные глаза, с лёгкостью проникающие в самые дальние и спрятанные уголки души. И губы — слишком пухлые, слишком алые, слишком нагло притягивающие его взгляд. Когда Прасковья стала его зависимостью? Виктор не знает. Он вряд ли скажет, как и зачем проходило их сближение. Но помнит их совместные бесцельные вечера, когда можно было просто быть и не думать ни о чём. Просто сидеть на широком подоконнике общежития озеленителей, болтать ногами, смотреть на уютную возню Никиты с игрушками, пить обжигающе горячий чай и молчать. Молчание их объединяло. Даже если бы он хотел, а она могла — о чем бы они стали разговаривать? Два чужих человека, с разным прошлым, без какого-либо будущего и с весьма туманным настоящим. Отверженные и от мрака и от света и опасающиеся в равной степени и того и другого. Нет, слова им были не нужны. Были. Шилов помнит их первые совместные вылазки в Москву, своего рода попытки почувствовать себя обычными лопухоидами, не имеющими ни малейшего понятия об эйдосах, дархах, дуэлях, Кводноне... Помнит раннее утро на Москве-реке, оживающие под солнечными лучами плиты набережной, бьющий упругими потоками ветер. Шилов жадно впитывает в себя это солнце, этот ветер, эту воду. Как непохоже всё это на серые, безжизненные пески Тартара! На мгновение он снова видит Большую Пустыню, Канцелярию, Лигула, Ара... Ара. Его прошлое не отпустит его. Оно мучает его, терзает, ослабляет... И враг наносит удар. Светлая маголодия, вспышка боли, саднящая царапина на локте. Попытка вытрясти правду из Мефодия, невесть откуда взявшийся светлый зануда, Улита, заброшенный спортзал, волейбольная сетка, высокие потолки... Виктор помнит, как приятно было держать её голову на коленях, незаметно касаясь рукой чёрных шелковистых волос. Он подыграет ей — в первый, но далеко не в последний раз. Слова не нужны — он понимает её и так. Слова не нужны — их заменяет приятная тёплая тяжесть на коленях. Шилов помнит, как рванулся в раздевалку, снося всё на своём пути, услышав крик Варвары. Только потом он сообразит, что был идиотом, что мог выдать своё волнение светлым, что по-хорошему он вообще не должен был волноваться... Наверное, только тогда до него впервые дошло, как он к ней привязался. Интересно, почему с теми, к кому он привязывается, обязательно что-нибудь случается? Вопрос риторический. Виктор помнит, как пересохло у него во рту, когда Даф испуганно выдохнула: "подселенец". Помнит страдающее, белое, пронизанное невыразимой болью лицо Прасковьи, её прерывистое дыхание и выгибающуюся аркой спину. Помнит, как шумело у него в голове, когда Даф, незаметно от Мефа, но очень больно, ткнула его под рёбра, словно спрашивая, почему он не пытается помочь. Шумело — сотней отдающихся в сознании голосов, мешающих, отвлекающих, угрожающих... Сотней отговорок и причин, почему он должен остаться в стороне и не вмешиваться. Если бы Никита вовремя не напомнил о себе — возможно, они бы его сломали. Но нет. Виктор учится на ошибках. Третьего предательства не будет. Шилов помнит, как ушёл, да что уж там, просто сбежал, чтобы она, очнувшись, не прочла на его лице те самые чувства, в которые он всё ещё пытается не верить. Помнит, как разбивал в кровь костяшки где-то на заброшенной стройке, яростно, молча, с сосредоточенной ненавистью к себе и своим чувствам. Помнит неуверенные шаги за спиной, прохладные ладони на плечах и — или ему только показалось в темноте? — лёгкое, невесомое прикосновение её губ к своей шее. Губ, во власть которых над собой Виктор уже стопроцентно верит. Когда Прасковья стала его зависимостью? Шилов не знает. Но он, пожалуй, этому рад. И рад этому чувству, которое смогло наполнить его жизнь смыслом. Даже не так: чувству, которое сделало его выживание жизнью. Ведь без него у Виктора жизни бы не было. Ничего бы не было. Совсем.