Песня. Перед финалом

      Искристое крещендо взмыло под потолок малого репетиционного зала и рассыпалось там на крохотные, едва уловимые оттенки эха. Волшебство и упоение каждой нотой, как и во всех песнях, которые поют космодивы.       Почти религиозный, открытый всему и всем, экстаз, великое наслаждение, перерастающее в самую страшную муку. Плавалагуна пела о Смерти и Спасении, о Мироздании, о Небытии. Аккомпанировавшая ей сирена, опуская голову все ниже над инструментом, формой напоминавшим древний верджинел, старалась уловить и — впоследствии — записать те новые модуляции или интонации, которые дива Плавалагуна добавляла иногда в свои арии.       Голосовой аппарат, родственный человеческому, позволял расе космодив петь в уловимом для людей диапазоне, а четверные лёгкие — делать это на недостижимом для земных уроженцев уровне мощности звука. Но песни космодив были не столько заученными ариями, сколько безупречным каналом связи для трансляции великолепной, непревзойденной музыки сфер — уникальной, никогда не прерывающейся и ни разу не повторившейся мелодии, на которой была написана Вселенная.       Дива сделала знак своей сирене — и та, повинуясь, поклонившись дважды, вышла, унося с собой электронный пюпитр и кубы с записями.       Только после того, как закутанная в черную вуаль фигура сирены скрылась за дверью, Плавалагуна позволила себе чуть опустить подбородок и выдохнуть более или менее свободно. Мелодия Вселенной, запрещавшая ее певицам фальшивить, сегодня принесла неумолимое — гибель.       Она скоро погибнет.       Ее священное тело будет разворочено прямым попаданием крупной, отлитой из первоклассной мангалорской стали, с сидезийскими иглами внутри, пулей. Все четыре легких мгновенно заполнятся темно-синей кровью, мгновенно запекающейся на губах, отвратительно слепляющей горло и голосовые связки. Но разве это было важно? Ария Лючии станет ее последней, лебединой песней.       Камни. Горящие и ноющие болью, вживленные в плоть камни стихий.       И пятый… Нет, не камень.       Почему Она выбрала в этот раз образ человека? Беззащитной и храброй женщины, стоящей так близко к краю этого мира? Невинной и соблазнительной, хрупкой, но сильной. Но дивы никогда не спрашивают у Мироздания о том, почему именно эта мелодия написана для них. Она грядет, Она уже пришла, и Дива любила ее, и готова была выполнить свой долг до конца.       Камни. Тяжелые, свинцово-тяжелые. Рваные края раны, брызги синей крови на полу. Собственные беспомощные пальцы, немеющий рот. Торопливые руки землянина, причиняющие невероятную боль — он всего лишь делает то, что должно, — вытаскивают Стихии, один за другим, разрывают внутренности, оставляя на подмостках почти черные разводы дивианской крови.       Она назвала себя Лилу.       Ее невозможно было не любить.       И дива любила бы ее так, как та захотела бы — руками, губами, всем телом. Чувственный, яркий поток рождался в кончиках пальцев дивы, подобно песне наполнял все окружающее пространство. От пьянящей радости наслаждения кружилась голова.       Дива касалась нежностью и настойчивой страстью стройного тела, охватывала, погружала в тайну наслаждения и принятия. Дрожь прошла по плечам Лилу, замершей где-то перед зеркалом, где она — в этом воплощении — смотрела на себя и не узнавала. Первые ноты этого призыва проникли до самого сокровенного, смыкая нежной судорогой непознанное — там, глубоко между ног, где рождалась вязкая, похожая на мед, влага.       Раскрываясь в нарастающем усилении, песнь песней закружила, увлекая и унося к вершинам, к радости и боли утоления. В ранимом белом теле Лилу зрел ответ — и ломкие пальцы касались там, где были спеты октавы. Напряженные алые соски, сомкнутые, но готовые к ответу потаенные складки — она сама стала струной, на которой пела и переливалась вечная музыка Вселенной, трепетала сама любовь.       Дива вытянула вперед руку, будто прикасаясь к чему-то неведомому. Если бы Высшее существо стояло прямо перед Плавалагуной, то получилось бы, что ладонь коснулась межключичной впадинки. Очень хрупкое воплощение.       Теплое, согревающее энергией чувство осторожно полилось сквозь пространство. Она — любовь, Она, Возлюбленная, Любящая Мать, бесценный источник света. Ментальный поток, настигший адресата, был принят с радостью и искренней непосредственностью.       Получив ответ, Дива улыбнулась.       Она — любит и любима. Она — свет.       Продолговатая, темно-сливовая пуля. С личной эмблемой Зорга. Опаленные края раны, разорванная кожа и кровь — красная! — кровь на руках, на стенах… Побелевшие от ужаса, стекленеющие глаза. Дива сделала руками движение, будто укачивая младенца. Где-то далеко, в нескольких световых годах от Флостона, Лилу в этот момент стало чуть теплее и уютнее. Она подумала, что, быть может, незнакомый мир, в который она — в который раз, — появилась на свет, не так уж чужд ей.       Музыка Мироздания была так же прекрасна, как и беспощадна ко всем своим детям: и к Высшим, и к Дивам, и к людям, и радиоведущим… Где-то не так уж далеко, в районе Флостона, куда направлялся личный борт Дивы, одному экспрессивному радиодиджею тоже стало немного легче: он на секунду подумал, что жизнь — не такое уж дерьмо.       Дива приложила обе руки к животу. Мягкая черная ткань натянулась, и ей показалась, что она чувствует их. Но это было не так, боль была — пока! — фантомной.       Мысленно дива уже была далеко в будущем. За пределами своей жизни, потому что ее грядущее должно было оборваться совсем скоро. Но вот там, где будет жить Лилу, где будут здравствовать космодивы и сирены, и радиоведущие, и мангалоры… Дива опустила на лицо вуаль с плотной сеткой, отгораживая свою печаль от обреченного мира.       До прибытия оставалось два дня, шесть часов и сорок восемь минут.