Откровение

      Вечерняя служба была окончена чуть раньше положенного.       Святой лик Господа Бога, искусно написанный на самой большой стене, погрузился во тьму, когда основное освещение потухло, погружая Церковь во мрак.       В тишине бесшумно ступает молодой пастор — нельзя тревожить спящих святых. Подол его сутаны шаг за шагом мягко шуршит складка о складку. Шаги и мягкий стук каблуков громким эхом отбивается от колонн, подпирающих белёсый потолок, исписанный фресками по сырой штукатурке.       Он берёт гасильник для свечей в одну руку, и тонкую, зажжённую мелким язычком пламени свечу в другую.       Наставник Дэвид поручил ему ночную службу. Все сёстры и святые отцы покинули свои посты, бережно сложив каждое освещённое письмо в нишу, предназначенную для древних рукописных фолиантов.       Не спеша молодой пастор тушит старые, растаявшие и капающие воском свечи, заменяя их на новые. Мягкое свечение от пламени отражается в прозрачных очках-половинках. Холодные голубые глаза безразлично наблюдают за крохотной каплей воска, стекающей по золотому подсвечнику, капая на носок его туфель. Таинство происходящего не трогает его сердце. Тишину вокруг нарушает лишь звон цепочки на оправе очков и мягкие касания пола каблуками. Шесть хрустальных люстр, висящих вдоль зала на толстых цепях, он включает лишь нажав на кнопку, спрятанную в нише за тяжёлыми красными шторами.       Церковь пуста — лишь он и сотни свечей. Хруст опадающей штукатурки под блестящими лакированными туфлями. Медный крест на груди мягко качается в такт движениям, пока пастор шагает в сторону молитвенной комнаты. Иконы, украшенные золотом, мягко отливают драгоценным светом, отражаясь от стен. Пастор встаёт на колени, складывая руки перед собой и сжимая нагрудный крест меж тонких пальцев.       — Our Father, which art in heaven, hallowed be thy name… — вечерняя молитва.       В свете пламени рыжие лощёные волосы молодого человека выглядят словно живой огонь. Они ровно пострижены, уложены, ни одна лишняя прядь не покидает своего места. В помещении темно настолько, что его убранство слилось с этой чернотой. Лики святых взирают на него, тихо о чём-то шепчась меж собою.       Его поза — смирение и послушание — поклонение и дань уважения небесам. Он заканчивает молитву, воспевая о славе и величии Господа Бога, прося его о мире и тишине на земле.       Лица в золотых рамах удивлены — он прежде не совершал молитву на ночь.       Его тонкие пальцы мягко оглаживают корешок святого письма. Теперь его путь лежит в исповедальню. Совсем крошечная комната, поделённая на две части, для которой выделено пространство в стене, встречает его душным запахом дыма. Пастор садится на место, занимать которое ему не позволено. Ранг слишком низок, чтобы принимать людскую исповедь и пересказывать им волю Господнею.       Его наставник — Дэвид, наверняка будет очень недоволен им.       Если узнает.       Ночь сегодня тиха. Пока ледяные глаза плавно скользят по строчкам, старинные часы на стене отбивают полночь, а вместе с ними отворяется дверь Церкви. Пастор не может видеть вошедшего, но прекрасно слышит шаги, что приближаются к исповедальне, отбивая ритм от стен. Молодой человек закрывает книгу, бережно кладя её подле себя, безразлично вслушиваясь в стук каблуков по мрамору. Дверь открывается и кто-то вальяжно разваливается на лавке с другой стороны. Пастор слегка приоткрывает окошко, вставленное в стену, обращаясь к гостю:       — Доброй ночи.       Человек с другой стороны молчит. Он предпринял несколько попыток прочистить горло, прежде чем его голос, шершавый и хриплый, словно шуршание гайки об наждачную бумагу, доносится из-за стены:       — Доброй ночи, святой отец.       Он не святой отец. Хотя кто узнает...       — Зачем вы пожаловали сюда?       Стандартный вопрос для стандартного ответа: «Я согрешил». После они будут раскаиваться, прося Господа о прощении.       Но Он никогда их не услышит.       Его никогда не слышал.       — Я боюсь, отец, что согрешил.       Ну конечно.       — И в чём заключается Ваш грех?       Собеседник снова молчит. Пастор незаинтересованно рассматривает резьбу на старом дубовом покрытии исповедальни. Святое место, конечно. Вдруг накатывает усталость и раздражение, нежданно, словно весенний снег. Беспрерывные молитвы, запахи свеч и кадилов, звон орга́на в ушах и утренний молитвенный хор, напрочь отнявший у него все силы. Стоило прикрыть глаза, как под тяжестью век он находил блаженное спокойствие. Больших сил ему потребовалось, чтобы натянуть на себя с утра сорочку, но мозг протестующе бил по вискам.       О, как же он сегодня устал.       Пастор поправляет небольшие очки, в которых не нуждается, и в тишине раздаётся лёгкий звон цепочки.       — Как Ваше имя? — спрашивает грешник.       — Натаниэль.       — Как я рад с Вами познакомиться, отец.       Натаниэль не собирался говорить того же. Врать в Божьем храме было запрещено, однако…       — Мне тоже приятно. С чем Вы пожаловали?       — Вы даже не спросите моё имя? — слегка удивлённо спрашивает человек.       — Вы пришли сюда, чтобы покаяться, а не на собеседование.       Тц. Его наставнику следовало бы выпороть его лозой за столь дерзкое замечание. Как смеет он грубить? Натаниэль бесшумно вздыхает, натягивая спину так, что белый воротничок под чёрной сутаной больно сдавливает горло. Ему хочется снять его — нельзя.       — Ваш голос кажется мне молодым, — замечает гость. — Разве могут столь юные особы принимать исповеди?       Натаниэль сжимает челюсть и плотно жмуриться. Как хорошо, что его не видно за тонкой стенкой.       — Если Вас смущает мой низкий стан, то Вы вольны просить прощения у Бога в другом месте. Нет разницы, где Вы обратитесь к Нему, важно́ лишь желание.       Поэтому я не понимаю, почему вы все продолжаете переться сюда? Каялись бы себе дома.       — Простите, если я обидел Вас, Натаниэль. Должен признаться, я впервые прихожу в подобные места, поэтому не знаю, как вести себя.       Пастор закатывает глаза. Ещё один. Тем не менее, раз этот грешник пришёл, чтобы покаяться, значит где-то внутри его груди всё же сидит совесть, и если не перед другими, то очистить её хотя бы для себя он всё же решился. А значит, что он, возможно, стоит хоть какую-то долю его внимания. Натаниэль приподнимает идеальную бровь, демонстрируя стене свое немое любопытство, и слегка коситься в сторону окошка, разделяющего их. Мужчина по ту сторону возиться в одежде — понятно по звуку, — усердно пытаясь что-то найти. В тишине раздался звон фляги, а воздух скрипит от горького запаха, вызывая на лице молодого пастора снисходительную улыбку.       Алкоголь в Церкви запрещён. Лишь для службы.       Но он не скажет ему об этом, в тайне радуясь, что мужчина вернётся домой с ещё одним грехом.       — Ну что ж, — начинает гость, — я согрешил довольно сильно.       — В чём Ваша вина перед Ним?       — Я… совершил прелюбодеяние.       — Вы изменили своей супруге?       — Да, — соглашается легко, интересно. Не в людской природе признавать свои ошибки. — И, если быть откровенным до конца, я планирую сделать это снова.       Натаниэль усмехается и оборачивается к стене, словно пытаясь увидеть нахала сквозь барьер. Это что-то новое. Будь на его месте сестра Рене — свалилась бы в ужасе от подобных откровений, пытаясь очистить безумца от нечистых побуждений.       — И что же толкнуло Вас на это? — спрашивает Натаниэль.       Собеседник раздумывает пару секунд.       — Тот юноша был весьма хорош собой, а моя жена не пробуждала во мне… желания.       Пастор вновь радуется, что его не могут увидеть, и довольно улыбается, поднимая свой взор к святому лику, висящему над головой. Эта ночь становится всё интереснее. Они слушали тиканье настенных часов ровно до тех пор, пока фляга снова не брякнула.       — Вы мужеложец? — деликатно интересуется Натаниэль.       — Не сказал бы, — отрываясь от горлышка, говорит мужчина. — Меня одинаково привлекают как мужчины, так и женщины. Надеюсь, в этом нет проблемы? «Люби ближнего своего», да?       — Да. Однако, — пастор задумчиво ведёт подбородком, — «Не прелюбодействуй».       Собеседник усмехается.       — Верно, Натаниэль. Каюсь.       — Нет, не каетесь.       — Нет, — уверенно подтверждает он, и Натаниэль приходит в восторг.       Как… любопытно.       Грешник, не сожалеющий о своём проступке. Похоть. Всякая незаконная страсть и желание, отвращающее человека от Бога, развращение сердца, влекущее ко злу и греху. Один из главных грехопадений. В аду его жгли бы в огне и сере, вынуждая корчиться от мук желания и боли.       — Как Ваше имя?       — Мне казалось, Вы не хотите знать его.       Натаниэль зло скрипит зубами. Слишком часто за сегодня злится. Нельзя. Он выравнивает дыхание, возвращая над собой контроль.       Игра в перетягивание каната. Туда-сюда, туда-сюда.       Он должен выслушать и молить Его о прощении этой грешной души, направляя его, отворачивая от нечистого.       — Ичиро. Зовите меня так.       Грешный Ичиро.       Натаниэль отодвигает затворку окошка чуть дальше, и может мимолётно заметить чёрные, словно смоль, волосы, спадающие на лицо в абсолютном беспорядке. Уловить любой запах сквозь пелену свечного дыма было сложно, однако он слишком хорошо знал этот запах.       От Ичиро пахло кровью. Может, ещё чем, но значение имеет только запах железа, мгновенно осевший на кончике языке. Не потому ли, что Натаниэль крепко сжал зубами щёки, пустив кровь, чтобы не нарушить все ведомые и неведомые правила ведения службы громким смехом.       — Это единственный Ваш грех? — продолжает Натаниэль, страстно желая полного откровения. В конце концов, они на исповеди.       Ичиро молчит, разглаживая одежду. Пастор в нетерпении стучит носиком ботинка о пол, проигрывая в голове ту мелодию, что часто играет в его машине. Одно резкое движение с той стороны — окошко открывается, представляя взору голубых глаз красивого мужчину, облачённого в белую рубаху, обтянутую ремнями. Но отнюдь не вид его красивого тела туманит рассудок.       Засохшая, некогда стекающая со лба ровной струйкой кровь. Его предплечья покрывали многочисленные тату, уходя далеко под закатанные рукава, и Натаниэль мог лишь предполагать, где заканчиваются росписи на теле. Запястье, обхваченное дорогим Ролексом, измазанные кровью пальцы, массивные, блестящее от огня свечей, перстни. До одури красивое лицо.       Грех.       Ичиро просовывает голову в окно, беззастенчиво рассматривая пастора. Натаниэль отводит взгляд на деревянную резьбу на двери исповедальни, однако довольно быстро возвращая взор на мужчину.       — Кажется, — шепчет Ичиро, — есть ещё один.       Пастор уже и забыл, что интересовался чем-то.       — Меня преследуют блядски похотливые мысли, когда я смотрю на Вас, Натаниэль. Смогу ли я вымолить прощение?       Натаниэль шокировано раскрывает глаза, глядя на Ичиро, вставшего на колени на лавке. Он просовывает свою огромную руку в окно, нахально хватая тонкую, грубоватую ладонь пастора, сжимая её меж пальцев. Кровь пачкает бледную кожу юноши.       — Мне кажется святотатством даже касаться Вас своими грязными руками.       Да, ты определённо грешник.       — Как благородно с Вашей стороны, — тихо тянет Натаниэль, — признать свою оплошность.       Ичиро крепче сжимает его ладонь, касаясь губами бледных пальцев. Усеянных шрамами.       — Прошу прощения. В Церкви нельзя материться. Я, кажется, вновь согрешил. Что же Вам со мной делать?       Натаниэль прячет красные щёки в темном углу, скрытом от мягкого пламени. Сутана давно смята. Недопустимый внешний вид — слышится голос наставника в голове.       Пастор вырывает руку из захвата, мазнув на последок фалангами по сухим губам мужчины. Тот тянется в ответ, за ней, но ладонь уже прячется в изгибе локтя, стоило Натаниэлю сложить руки на груди. Предплечья Ичиро перекинуты через стенку, и юноша удивлённо выдыхает:       — Якудза.       Карпы, плывущие от локтя к плечам особенно красиво выделяются на фоне строгой одежды. Хотя она была запятнана алыми каплями, дорогую вещь видно сразу.       Ичиро удивлённо приподнимает бровь.       — Неужели я имел честь повидаться с Вами прежде?       Натаниэль разгребает хаотичные комки из воспоминаний, пытаясь понять, какому клану принадлежит символика карпов.       Ну конечно.       Юноша поднимает взгляд, фиксируясь на чёрной бездне напротив. Он слегка поддаётся вперёд и, когда их лица едва не соприкоснулись, делает вид что внимательно разглядывает Ичиро.       — Вы? Определённо нет. Однако Ваш отец, господин Морияма, оставил неизгладимое впечатление после нашего последнего диалога.       Холодной металлическое дуло упирается Ичиро в лоб. На ноге Натаниэля задрана юбка, открыта кобура.       Морияма перед ним скалится, поднимаясь на ноги. Пистолет скользит по пряжкам ремня на груди. Он поспешно отворяет дверь, впуская свежий воздух из большого зала, и пастор надеется, что мужчина покинет Церковь прямо сейчас. Однако тот, напротив, кажется, и не задумывался о подобном. Медленно, словно кот, он преодолевает расстояние в полшага и замирает перед дверью, даруя секунду на то, чтобы либо сбежать чёрным ходом, либо пустить пулю себе в лоб.       Ичиро ставит руки на стены, по обе стороны от лица рыжеволосого юноши, наклоняясь, и шепча прямо в губы:       — Где товар, сучёныш?       Веснински расплывется в улыбке. Ряд белых зубов прячет за собой смешок.       — Не сквернословьте в Божьем храме, — шепчет он.       — Я задал тебе вопрос, — повторяет японец. — Куда делись две тонны оружия, прибывшие сегодня на рассвете из Калифорнии?       — С чего Вы взяли, что мне известно про какое-то оружие? — улыбается Натаниэль.       Морияма рычит, дёргая юношу вверх и прижимая к стенке, просовывая ногу меж бёдер. Натаниэль ахает от неожиданности, хватаясь за ладони, удерживающие его. Он притворно обиженно выпятил нижнюю губу — белый воротничёк был испорчен.       Где-то на полу валяется брошенный пистолет.       — Это ведь ты заправляешь тем районом. Ничего не случается там без твоего ведома, — Ичиро почти ласково гладит окровавленными пальцами его скулы, массируя кожу. Царапает ногтями, ведёт линию от глаза подбородку. — Просто скажи мне, куда ты их дел?       Веснински снова улыбается, прижимая к бедру японца стальной, остро наточенный нож. Святой лик над головой гаснет в тени потухшей свечи, задутой дуновением воздуха от покачивания длинной чёрной юбки Натаниэля. Ичиро игнорирует сталь у кожи: зарывается пальцами в рыжие вихри на висках, снимает очки и бережно кладёт их на полку с миниатюрными священными книгами. Так голубые глаза, полные плещущего в них ехидного озорства, видны ему лучше.       — Говорю же, — шепчет Веснински, — я не знаю, где твоё блядское оружие.       Грудная клетка Мориямы вибрирует от тихого хриплого смеха, опаляя ухо юноши вместе с горячим дыханием, посылая табун мурашек по позвоночнику. Натаниэль сильнее давит на нож, и острый край вспарывает ткань на бедре, оголяя полоску кожи, где в следующее мгновение выступает линия капелек крови. Ичиро игнорирует покалывающую боль, непрерывно водя холодным носом по шее, хватая зубами линию пульса. Укуси он сильнее, и смерть будет мучительной.        Натаниэль цокает, вжимаясь лопатками в деревянную стену, выражая огромное желание слиться с ней, но вопреки всему Морияма перемещает ладони, обхватывая тонкую юношескую талию. Натаниэль мог уместиться в руках Ичиро полностью — уж слишком, как ему казалось, он был мелковат.       — Тебе ведь не нужны проблемы, — шепчет японец в изгиб ключиц, любовно прижимая худое тельце к себе. — Просто верни мне моё.       Веснински прячет нож в скрытый карман юбки, закатывая глаза.       Какой настырный.       Партия Бразильского оружия, нелегально прибывшая на грузовом судне, вся, начиная от патронов, заканчивая винтовками и боевыми автоматами, покоится в церковном подвале. Дэвид Ваймак чётко дал понять, что необходимо припрятать его на время, пока бешеные японские псы не сорвали глотку от истошного рычания, но Натаниэль любит играть. Что может быть лучше, чем затащить наследника якудзы в исповедальню и вскрыть ему горло, осквернив лики святых икон, над которыми так дрожит Рене?       — Ваш отец будет гневаться, если я ничего не скажу, младший господин Морияма? — шепчет на ухо Натаниэль, и японца пробивает мелкими мурашками.       Он смотрит в ледяные глаза пару секунд, а потом подхватывает тело под бёдра, вынуждая Натаниэля обвить его талию ногами, чтобы сохранить равновесие. Юноша ловко пробегается пальчиками по сильной шее, оглаживая засохшую корку крови. С его лица не сходит улыбка — уверенная, дразнящая. Ичиро гладит упругие ягодицы, вжимаясь уже возбуждённым пахом в низ живота пастора. Натаниэль смеётся, откидывая голову, проводя кончиком языка по нижней губе, и Ичиро срывается.       Нагрудный крест упал, стоило мужчине рвануть ткань сорочки в стороны, оголяя бледную, израненную шрамами грудь. Пуговки посыпались по полу со слабым тук-тук-тук и исчезли в полумраке тесного помещения. Веснински нетерпеливо качнулся, задевая плоть, и Ичиро больше не смел сопротивляться — бросился вперёд, заявляя о своем праве расшевелить этот рот.       Как для первого их поцелуя, то вышло неплохо — мокро, страстно, грубо. Морияма не тратил время на прелюдии. Ворвался в юношеские уста, раздвигая губы и своевольно проникая языком внутрь, сталкиваясь с сопротивлением чужого языка. Огромные руки удобнее подхватили парня, вынуждая его почти что лечь на японца. Удовольствие мягкими путами обволокло Натаниэля, стоило его возбуждённым соскам через ткань сутаны коснуться кожаного ремня, затянутого на груди. Стон, тихий, сладкий и мучительно прекрасный слетает с искусанных губ, и горячий рот напротив меняет курс, захватывая сосок, широким движением языка мазнув по чувствительной коже. Веснински шипит, выгибаясь, подставляясь навстречу тёплым ласкам, подобно мартовскому коту.       — М-м-м…       — И не стыдно, Вам, пастор? — Ичиро кусает кожу груди, оставляя после себя следы от зубов. — Поддались похоти прямо в Церкви, — его рука ныряет вниз, задирая чёрную юбку и грубо хватая напряжённый член.       Натаниэль дрожит, закусывая губы, и вызывающе обращается к Ичиро.       — В таком случае, давайте покончим с этим побыстрее.       Веснински отталкивает мужчину к двери, и пока тот пытается привести дыхание в норму, садиться на лавку, мучительно медленно стягивает с себя штаны и в приглашении раздвигает ноги.       А Ичиро кипел.       Потому что смотрел так пристально, потому что не мог отвести взгляда, потому что не смел позволить себе это. Юноша перед ним нежно обхватил свой член, касаясь кончиком указательного пальца устья, ведя стоящий орган вправо-влево.       Кого он дразнил?       Плоть пульсировала, налилась кровью и требовала прикосновений.       — В чем дело, господин Морияма? Вам неловко?       Мелкий засранец.       Ичиро бросился вперёд, или его подтолкнула собственная жажда — не важно, ведь брюки были настолько узкими, что стоящий колом член приносил боль, потираясь головкой о внутренние швы жёсткой ткани. Он рывком дёрнул эти охуенные ноги в стороны, открывая себе обзор на покрасневшую дырочку.       — Какой нетерпеливый…       — Заткнись.       Ичиро дрожащими пальцами расстёгивает ширинку, и чувствует физическое облегчение, но жадный, голодный взгляд Натаниэля вновь вынуждает его напрячься. Одним пальцем он подцепляет белый воротничёк, притягивая красивое личико к члену.       — Глотай, малыш.       Натаниэль морщится от приказа, однако выполняет его более чем охотно: хватает жилистый ствол у основания, делая нарастающие движения вверх-вниз, слизывая кончиком языка предэякулят. Морияма жмурится, но под веками он — его открытый рот, влажный блеск на губах, оставленный им же, для него же.       Натаниэль не особо спешил: очертил каждую вздутую венку пальчиком, поигрался кончиком языка с головкой, пробовал его на вкус, подрачивал одной рукой основание. А когда эта маленькая сволочь посмела задеть чувствительную кожу зубами — остатки самоконтроля, его прочная плотина, прикрывающая все эмоции, рухнула, рассыпалась в щепки, выпуская поток грубой и несдерживаемой жажды. Всё за тот же воротничёк он приподнимает пастора, разворачивает, и впечатывает в стену, вынуждая поставить колени на лавку и прогнуться в спине.       Вид его красной задницы и пульсирующей дырочки буквально кричал ему «сделай это».       И он подчинился.       Он достаёт белый платок из кармана и протирает окровавленные пальцы, сдирая кровяную корку. Сразу два пальца вошли легко, и Натаниэль протяжно простонал, вскидывая глаза к потолку, закатывая их глубоко в глазницу.       Ждал. Долго ждал.       Ичиро расплылся в улыбке, просовывая пальцы глубже. Пару раз двигает взад-вперёд и неожиданно сгибает фаланги, принимаясь гладить нежные стеночки ануса. По подборку Веснински стекает тонкая ниточка слюны, когда Морияма вставляет третий палец, раскрывая их, словно ножницы.       — Чёрт… — сдавленно шепчет Нат.       — Господи, пастор. Покайтесь.       Насмехается, ублюдок.       — А Вы не тяните, — грубо бросает через плечо юноша. — Трахни меня уже, тормоз.       И, видит Бог, он так и хотел.       Ичиро так резко вынул пальцы, что пастор удивлённо проскулил, ощущая себя абсолютно опустошенным. Морияма деловито вытащил из другого кармана фольгированный пакетик, упиваясь тем, насколько жадно пастор наблюдал, как японец расправляет презерватив на своём эрегированном стволе. Большой горячий член быстро пришёл на смену пальцам, легко входя одним движением прямо до основания. Морияма стонет от удовольствия, самозабвенно вбиваясь в узкое нутро, хватая пастора за талию и насаживая на себя с животным отчаянием. Коленки подкосились, и, если бы сильные руки не держали Веснински почти на весу, он рухнул бы.       Пал.       Это похоже на болезнь, когда тебя пробивает дрожащий озноб — невыносимо-жаркий.       Спиной уже стекали капли пота, а ткань рубашки липла к коже. И он почти не думал, не соображал, не понимал, что происходит. Его мозг давно потерял контроль над телом, погружённый в омут удовольствия.       — Брат Натаниэль, вы здесь?       Ичиро замирает, задыхаясь собственными лёгкими, а Натаниэль недовольно морщится.       — Сестра Даниэль, чем я могу помочь? — его голос хриплый, но Ичиро удивляется, как он вообще может говорить.       — Я забыла свой молитвослов. Вы часом не знаете, открыта ли молитвенная комната?       Натаниэль улыбается, бросая взгляд на абсолютно замершего в оцепенении Морияма, и начинает сам насаживаться на член, почти полностью.       — Конечно, — спокойно говорит он, когда его ягодицы касаются лобка Ичиро, — она открыта, сестра. Вы найдёте его там.       Удаляющиеся шаги были хорошо слышны в абсолютной тишине. Ичиро тихо выдохнул, но Веснински резко принялся толкаться на члене, и Морияма не мог удержаться от утробного рыка.       — Она ещё не ушла, — шепнул он.       — Плевать, — сладко пропел Натаниэль.       Ну хорошо.       Он улёгся на спину пастора, удобно устраивая одну руку на соске, а другой обхватил член. Юноша выгнулся, всхлипнул, и толкнулся в шершавую ладонь. Ичиро быстро набрал обороты, грубо и резко вбиваясь в юношеское тельце, абсолютно потеряв контроль. Отчаянные и хаотичные толчки, рука, стимулирующая возбуждённый член, и Натаниэль падает. Он даже не пытается заглушить стон, нет, крик удовольствия. Их хаотичное дыхание смешалось, тела дрожали, пока горячая и вязкая жидкость заполняла презерватив внутри. Морияма, в попытке удержать голос, вонзил зубы в плечо парню, отстранившись с пошлым мокрым чмоком.       — Так… — слабо говорит Ичиро, — ты расскажешь мне, где оружие?       Натаниэль устало вздыхает.       — Вы недостаточно сильно убеждали меня, Ичиро.