Генри на шее

— Пошевеливайся, Уилл Генри! Сколько можно возиться, это одна… небольшая… книга! «А вы стойте смирно», — не сказал я. «А что ж вы не засунули её куда поближе!» — не сказал я. А ещё я изо всех сил старался не расчихаться, ну и не сверзиться оттуда, где сидел. Плечи у доктора Уортропа были тощие, костлявые, к тому же в одной руке он держал лампу, чтобы я хоть что-то на полке видел. Толку от лампы, да и от меня тоже, было мало. — На греческом, — подсказал Уортроп. Да хоть на суахили… Я, как водится, не выспался, проголодался и полночи провёл в лаборатории, потому что доктора вдруг осенило. Бедной твари, которую я ему помогал снова выворачивать наизнанку, было уже всё равно, а мне-то нет, но хоть про голод можно было забыть… Перед глазами у меня всё плыло. — Уилл Генри! Ты что, заснул?! Я дёрнулся и, забывшись, сжал ноги, чтобы не упасть. Заснёшь тут! Под сдавленное ворчание про не только сесть ему на шею, но и сломать её я снова полез на поиски книги греческой небольшой. Сегодня ночью доктор Уортроп, вполне возможно, совершил открытие, опровергающее некую устоявшуюся теорию — признаюсь, и суть теории, и имена причастных к ней учёных влетели в одно моё ухо и вылетели из другого, ни следа не оставив в памяти. У самого доктора память была отменная; он тотчас вспомнил угол, в котором хранился нужный материал — и дотянуться до которого оказалось непросто. Шекспир у него, значит, под рукой, а Богом забытая древняя монография… Словом, доктор стоял на кое-как воткнутом в угол табурете, а я действительно сидел у него на шее. …Он так легко поднял меня и усадил к себе на плечи, совсем как — нет, ничего похожего на моего отца. Папа не будил меня среди ночи, с папой я не боялся не то упасть, не то сломать ему что-нибудь, с ним, наконец, было весело! Стиснув зубы, я наощупь перебрал все книги, до которых смог дотянуться, и выбрал самую маленькую. — Я нашёл, сэр! — Ну слава Богу. Аккуратнее… Но аккуратнее я — от недосыпа и на радостях, что всё уже, всё — не смог. За небольшой книжицей потянулись её соседи, все вместе чуть ли не с меня весом, а на это ни я, ни доктор, ни табурет не рассчитывали. Что-то хрустнуло. Треснуло, покатилось. Старинным пыльным переплётом меня здорово припечатало по лбу, а потом я полетел в бездну. А потом у меня, кажется, сломалась шея… Доктор Уортроп стоял рядом с перевёрнутым табуретом, спокойный, крепкий и неподвижный, как скала. В одной руке он держал чудом уцелевшую лампу, а в другой — меня. На весу, за шиворот. Вокруг нас медленно оседали бумаги и пыль. — Аккуратнее, Уилл Генри. — Он поставил меня на пол и отобрал книгу, которую я чудом же не выпустил из рук. Посветил мне в лицо. — Пожар в библиотеке, Уилл Генри — последнее дело… Ну что ты? Меня трясло ото всего сразу — и от удара по голове, и от воспоминаний, и должен был доктор заговорить про пожар!.. Доктор, который легонько встряхивал меня за плечо. Я вывернулся из-под его руки и вытер лицо — размазал слёзы и пыль, наверное. — Уилл?.. — Но м-мы… М-мы не умерли, сэр. — Господи, что ты такое несёшь, — он нахмурился, приподнял мне голову и снова посветил лампою — не подвинулось ли от столкновения с книгами что-то у меня в мозгу? — Чего не хватало. Это был бы сущий позор — и огромная утрата для монстрологии! Ну… — он посмотрел на разгромленные полки и на разгромленного совершенно меня. — Иди, умывайся — и спать. А умереть, Уилл Генри, мы всегда успеем. И от слов этих — безо всякого научного объяснения — на душе у меня отчего-то полегчало.