Сиддхартха

— Когда я тебе звоню, ты не берешь трубку. Высокая тень в углу неуверенно покачнулась, сделав робкий шаг навстречу, и в сердце у Джерри болезненно кольнуло. — Зато всякий раз приходишь, когда я думаю о тебе. Приходит, но не бледным призраком себя самого, а тем жизнерадостным солнечным парнем тринадцатилетней давности, с теплой ребяческой улыбкой и разноцветными бусинами в спутанных светлых волосах. Приходит в своем старом синем джинсовом комбинезоне и удивительно ловко, невесомо усаживается растрепанной птицей на спинку стула напротив. — Бланш, ты ведь еще не...? — в глазах у стремительно стареющего гитариста по-прежнему истязающе мелькала белесыми вспышками неестественно стерильная белизна его временного жилища. — Нет, ещё не умер, — Лейн отрицательно покачал головой в ответ, становясь чуть более расфокусированным. — Зато ты думаешь о смерти постоянно. Поэтому я здесь, такой, каким ты хочешь меня помнить. И потому, что ты боишься слышать лишь себя самого. В этом Лейн предельно прав: последний фатально затянувшийся депрессивный эпизод не оставил Кантреллу практически никаких шансов. Как в незабвенной песне The Sisters of Mercy в свое время упаднически звучало: «это место — смерть со стенами». Матово-белые стены его нынешнего пристанища противоестественно вибрировали днями напролет. Гладкая свежевыкрашенная поверхность пульсировала словно живой организм, и Джерри совершенно отчетливо казалось, что хватило бы простого прикосновения, чтобы эта искуственная пелена пала. Но с бездушной нарочитой бутафорией, пришедшей на замену его семейному ранчо в Оклахоме, этот трюк не срабатывал. — Я боюсь тишины, — прошептал он призрачному посетителю, не поднимая на него воспаленных от бесконечной бессоницы глаз, и обхватил себя судорожно за голые плечи. — Мне кажется, что я слышу, как смерть крадется. — К тебе? — К тебе. — Поэтому тебе и охота болтать со мной, — невинно улыбнулся гость. — Чтобы выйти хоть чуть-чуть из этого вакуума. У Лейна-видения движения были невероятно легкие и парадоксально скованные одновременно. Словно кто-то незримый дергал его как марионетку за невидимые нити. Кружил он по крошечной комнате-палате весьма обреченно, то и дело натыкаясь на нераспакованные коробки и заваленные хламом углы, пока не остановился у одной из потрепаных букинистических стопок. — Может, ты что-нибудь почитаешь мне вслух, брат? — с надеждой обратил он к Джерри свой красноречивый лучистый взор, указав на безликую невысокую башенку. — Откуда это у тебя? — Гаражная распродажа, — рассеяно щелкнув зажигалкой, Кантрелл закурил, разбирая с интересом старые потертые издания. — Я из-за этой одной всю коробку взял. Хочешь, ее прочту? В руках у него оказалась толстая пыльная книга с выцветшей желтоватой обложкой, отчего-то сразу интуитивно приглянувшаяся гитаристу во время его последних хаотичных субботних поисков. «Сиддхартха» Германа Гессе: классический дзен, но весьма несозвучный самоликвидировавшемуся веймарскому безумию, породившему этот роман. С молчаливого согласия призрачного посетителя Джерри, убрав быстро свои длинные светлые волосы в не особо аккуратный хвост, стряхнул с обложки пыль и открыл первые страницы, где разворачивалось начало духовного пути, становления неунывающего юноши и его верного друга-брамина. «Если Сиддхартха когда-нибудь станет богом, если он приобщится к сонму лучезарных, – тогда и он, Говинда, последует за ним, – как друг его, как спутник, как слуга и копьеносец, как тень. Все любили Сиддхартху. Во всех он вселял радость, для всех был утехой. Но сам он, Сиддхартха, не ведал радости, не знал утех». — Я всегда тянулся к познанию смысла этой жизни, — отозвался негромко из своего угла Лейн и, устроившись поудобнее, добавил: — И к свету. Но не дотянулся. — Значит, Сиддхартха — это ты сам. — А ты? «Сиддхартха взглянул на него, как пробудившийся от сна. С быстротой стрелы он прочел то, что происходило в душе Говинды, прочел его страх, прочел его покорность». — А я, получается, твой духовный брат и ближайший друг — Говинда. Но в один прекрасный день их пути тоже разошлись. — Потому что ты шел дальше по своему накатанному пути, а я захотел увидеть настоящую суть, изнанку этой жизни, — хмыкнул Лейн и весело качнулся немного вперед, обхватив руками колени. — Даже спорить с тобой не буду, Лейн, — тонкие бескровные губы Джерри едва заметно дрогнули слабой улыбкой, и он нетерпеливо перелистнул страницу. «В конце деревни дорогу пересекал ручей, а на берегу ручья стояла на коленях молодая женщина и стирала. Когда Сиддхартха приветствовал ее, она подняла голову и с улыбкой взглянула на него, причем он заметил, как блеснули белки ее глаз. <...> А когда он поднял глаза, то на ее улыбающемся лице прочел желание, а в сузившихся глазах страстную мольбу». — Я без нее не существую теперь. Не могу существовать. Почему ты не понял этого раньше? — Я не знал, чем тебе помочь, — повинился Джерри. — Когда мама умерла, я тоже не знал, чем помочь — в первую очередь себе самому. — Не бери в голову, брат. Демри сама была словно маленькая райская пташка, хрупкое создание, пойманное солнечными лучами и бережными тёплыми ладонями. Смерть Демри оказалась разрушительной, словно апокалиптический закат непонятной, но важной эпохи. Из своих других книг Кантрелл как-то нечаянно подчерпнул знаний о танцующем Шиве-Натарадже: том, кто повелевает гармонией этого мира, звеня колокольчиками на щиколотках. Так Лейн и Демри стали одним целым, одним Шивой, как виделось теперь ему сквозь призму религии и философии, и пока они танцевали вместе, мир их покоился в гармонии. Но Демри умерла, и в маленькой вселенной Alice In Chains наступил фатальный хаос. «Ты похожа на меня, ты не такова, как большинство людей. Ты – Камала, и только! – у тебя, как и у меня внутри имеется тихое убежище, куда ты можешь уйти в любой час и чувствовать себя дома». Кто ты теперь, Сиддхартха? Счастлив ли ты на своём пути, Сиддхартха? Этого Джерри не знал наверняка, но продолжал упорно слюнявить палец, перелистывая страницу за страницей, окунаясь в пучины бытия будто в священные воды реки-храма и реки-могильника Ганга. Воды эти были быстрые, но мутные, не одаривавшие божественным очищением тела, но омывавшие зачерствевшие уголки души. У Джерри было уже нечто отдаленно похожее на этот опыт, но больше в физическом плане, нежели духовном: бессознательное упокоение в грязи на «Boggy Depot». Лучезарный юноша, покачивавшийся меланхолично на спинке стула, читал его мысли и тихо таял, предчувствуя скорое завершение этого вечера. «То, к чему не привели все муки, все отрезвление, все отчаяние последнего времени – произошло в ту самую минуту, когда слово «Ом» проникло в его сознание. Он пришел в себя, перед ним блеснул выход из его жалкого положения, из того лабиринта, в котором он очутился». Кто ты теперь, Сиддхартха? Кем тебя видит Говинда? Глаза визави, чистые, словно родниковая вода, наполненные безмолвием и сожалением, глаза эти знали, кого видит перед собой Джезза-Говинда. Явно не того, кто лежал сейчас скорчившись обтянутым кожей скелетом в своём затхлом кондо, забыв навсегда о том, как выглядит свет божий. Явно не того, кто последние месяцы равнодушно отказывается поднимать трубку. Явно не того, кто позволил своей душе раньше времени отправиться в околосмертное путешествие навстречу к нему, Кантреллу. Наверное, Лейн просто не до конца осознавал метаморфозу, случившуюся наконец с ним. В кондо осталась обреченная имаго. Сиддхартха же воспарил над бытием. — Видишь, в итоге Говинда ничего не достиг, а Сиддхартха был парадоксально счастлив, потому что нашел себя в стремлении, а не в конечном результате, — Джерри слабо утешал сам себя, то рассматривая свои вздувшиеся вены на руках, то глядя уже куда-то между строк. Стены потихоньку приходили в состояние покоя, переставая безжалостно бегать флуоресцентными волнами перед его глазами, а долгожданный гость его замер, втянув голову в плечи словно большая причудливая ночная птица, и плавно качнул пару раз носком кроссовка. — Уныние берет над тобой верх, Джезза. Я понимаю, что тебе страшно думать о том, что обязательно случится, — несмело подал голос Лейн, соскочив неожиданно со стула на пол, без единого звука. — Твоей вины в этом нет. Это и было мое стремление, а не конечный результат. — И все же. — Просто смирись и отпусти, — полупрозрачная рука так и не сумела его коснуться, и видение лишь глубоко, печально вздохнуло. — Прощаться всегда тяжело, но разбивать пальцы в кровь о стены, потому что ты их физически не ощущашь, это страшно и нелепо. Всё повторяется. «Река смеялась. Да, это так – все повторяется, все, что не было выстрадано до конца и искуплено. Одни и те же страдания повторяются без конца». — Я не хочу прощаться, — шептал Джерри голосом, сиплым на сей раз не от крепкого табака, а от комом стоявших в горле слез. — Послушай... Дать бы тебе пинка, честное слово. Возвращайся на свое ранчо, к отцу и брату, а? И завязывай. Здесь ты себя только угробишь. Эти белые стены парализуют твое сознание. — Может и так, Лейн. Но ты?.. — Ты же знаешь. Смирись и отпусти. Как ты думаешь, Сиддхартха был настоящим гуманистом? Осунувшийся на лицо, болезненно исхудавший за бесконечный цикл бессонных дней и ночей гитарист устало потянулся в кресле, отложив в сторону книгу, и с наслаждением закрыл глаза: — Ну, он точно был очень добрым и любознательным парнем. Совсем как ты. — Тогда ты тоже сделай доброе дело для доброго парня: возьми к себе потом мою старушку Сэйди. Ты ее будешь любить, я знаю. Обещаешь? По кошачьим меркам десятилетняя Сэйди была действительно глубокой старушкой, скрашивавшей своим дружелюбным, ласковым характером одиночество Лейна, ставшего в последние годы замученным отшельником. У Сэйди был мягкий светлый животик, аккуратные серые лапки и удивительно мудрые для простой дворовой кошки глаза. Иногда приходившему к Лейну в гости Джеззе бывало просто приятно помолчать, глядя в эти два бездонных аквамариновых озерца, вежливо обращенных к нему. Конечно, он будет её любить. Животные чувствуют хороших людей и тянутся к ним. А он — хороший человек. — Обещаю тебе, Сиддхартха. И стучавшая беззвучной мелкой дробью тишина неожиданно прорезалась отдаленными голосами, суматошными криками с улицы и прерывистыми сигналами автомобилей. Лейн Стэйли улыбался ему вымученно, но кротко, искренне, сердечно. И лицо его постепенно менялось на глазах, отпуская былую юность, приобретая более взрослые, болезненные черты, словно пробегая, проскользая через несчастные тринадцать последних лет. Только глаза и улыбка оставались прежними у лучезарного некогда юноши. «Эта улыбка единовременности над тысячами рождений и смертей, эта улыбка Сиддхартхи была точь-в-точь такая же, как <...> улыбка Гаутамы Будды, которую он, Говинда, сотни раз созерцал с благоговением. Так, – сознавал Говинда, – могут улыбаться только Совершенные». Так мог улыбаться только Лейн. Разрушая невыносимую тишину. Даруя покой и облегчение. Помогая принимать неизбежное прощание как данность. Прощая сам и отпуская. «Ом! – прошептал он, – Ом!» Но в комнате было пусто.