На свободе без крыльев

Поезд грохочет тяжеловесными колёсами по мосту. У Леви не хватает сил и желания посмотреть на чистую-чистую реку, будто именно этот её отрезок он видел уже великое множество раз. У него, впрочем, в последние месяцы вовсе ни на что нет ни сил, ни желания, и он перестал корить себя и считать это глупым. Когда он впервые поделился своими мыслями — как раз перед отъездом, — Эрвин сказал, что так, наверное, и выглядит жизнь — настоящая, не та, которую они оставили позади вместе с УПМ и плащами с Крыльями свободы. Леви привык принимать его слова неоспоримой правдой, так всегда было, и сколько бы жизней они ни бросили за плечами, этот атавизм не отвалится и не выродится в полноценный кусок его личности. Пять лет с момента окончания общечеловеческого кошмара Леви не расставался с ощущением, что всё по-старому, где-то за стенами бродят титаны, а каждый день для Разведки и человечества в целом рискует стать последним. Потом не стало ни стен, ни Разведкорпуса, человечество привыкло не считать спасение и свободу манной небесной, а он жил по-прежнему там — в опасности, в страхе, в лишениях и рисках. Полгода назад Эрвин стал планировать строительство дома — только для них двоих, на побережье, — и лишь тогда в голове у Леви что-то больно ухнуло и загорелось: всё и правда закончилось. Он до сих пор понятия не имеет, помогло это или лишь усложнило жизнь, но приходится переучиваться: спать крепче и дольше, не видеть каждый день молодняк и не подсчитывать, сколько новобранцев пойдёт на корм титанам. Когда человек рождается на свет, он ничего не знает о мире и везде тычется слепым котёнком, почти ничего неспособный добиться без помощи взрослых. Сейчас Леви чувствует себя именно так. Правда о мире он знает слишком много и бестолково — потому что о старом мире, а в новом для него всё непонятное и страшное, — и слеп он лишь на правый глаз, а помогающий ему взрослый — взрослее него лишь на чуть-чуть. Поезд заметно сбрасывает скорость, подходя к станции, и странно, что их так много: поселений за границами уже не существующих стен по-прежнему очень мало, а железная дорога всего одна — к морю. Леви принимается накручивать оторванную от манжета рубашки нитку на палец. Сколько Эрвину лет? Около тридцати пяти? Нет, вряд ли, между бровей морщины слишком глубоки, и гусиные лапки у глаз от улыбки выделяются гораздо чётче, чем пять лет назад. Значит, ближе к сорока или даже немного за сорок. Если честно, Леви не помнит, сколько лет ему самому. Он точно младше Эрвина; может, даже младше Ханджи. Ему кажется, что за столько времени отражение в зеркале ни черта не изменилось — только правый глаз теперь мёртвый и оттого жуткий: бездушный протез. Кончик пальца краснеет. Нитка рвётся. Поезд останавливается совсем. За дверью купе проносится гурьба кадетов из сто четвёртого. Бывших кадетов, конечно же, и, разумеется, из уже не существующего сто четвёртого. Леви узнаёт голос Микасы — радостный, живой, хотя и совсем-совсем взрослый. Потом ещё слышит Эрена — он, видно, как всегда растяпа, и Армин над ним по-доброму заливисто смеётся — его смех по-прежнему похож на детский. В то время, когда титаны ещё ходили по земле, Леви видел улыбки этих ребят лишь чуть чаще, чем совсем нет, а теперь их голоса звенят счастьем и только-только расцветшей молодостью, которую они едва не уложили на алтарь справедливости и мира. Это странно. К этому тоже ещё придётся привыкнуть. — Полчаса осталось ехать, — говорит Эрвин, скрипя раздвижной дверью, и половина его фразы тонет в этом противном скрежете и гуле колёс. Леви всё равно его слышит: Эрвин единственный, кого он способен услышать даже шёпотом сквозь тысячи километров. А может, это глупая лирика, и дело лишь в том, что он бывший солдат. Аккерман ничего не отвечает и не кивает даже. Эрвин не претендует на ответ — они ведь знают друг друга дольше, чем самих себя, — и лишь садится рядом на полку, прижимаясь плечом к плечу. От этого только жарче, и открытое окно не помогает, но Леви не просит отодвинуться — так почему-то он чувствует себя лучше. Поезд трогается. — У меня такое ощущение, будто мы умерли, — тихо, хмурясь говорит он и поднимает голову, отводя взгляд к окну, где картинка начинает смазываться и плыть. — Мы все. Мальчишка-титан, его друзья детства, картофельная девочка… Все, понимаешь? И это… — он обводит рукой купе. — Ну, знаешь, вроде как рай? — Может, и так, — Эрвин жмёт плечами и крепко обнимает единственной рукой чужие. — Не думай об этом. Если мы мертвы, то мы заслужили этот рай и наконец можем отдохнуть. — Не нам решать, чего мы заслужили. — Мы ничего и не решили. Ты сказал — это рай, и мы здесь. Значит, кто-то разрешил нам здесь быть? Леви молчит, кусает губы. Этой привычки у него раньше не было, а когда появилась — он и не заметил. Эрвин прав — просто не может не быть, — но в груди от его слов неприятно щемит, словно что-то противится не столько его словам, сколько тому, что они означают. — Скажи, — рот открывается с трудом, но он должен спросить, — если бы когда вы арестовали меня — ещё в подземном городе, — я отказался вступить в Разведкорпус, вы бы меня убили? — Уверен, что да. — Тогда зачем ты вёл со мной переговоры? — Мы давали тебе выбор. — Иллюзию выбора, — с нажимом поправляет Леви. — Почему? Ты действительно мог выбирать. — Не мог. Ни один нормальный человек не выберет между каким-то злом для себя и смертью — второе. Простая психология: человек априори боится смерти больше всего остального, если он не психопат. — А ты разве нормальный человек? — Леви чувствует, как улыбается уголками губ Эрвин и как его рука чуть сжимается на плече. — Смотря, где ты проводишь грань между «нормальностью» и «ненормальностью». — В таком случае, я скажу, что нормальный человек для меня — тот, который боится смерти, и ненормальный — наоборот. — Тогда я нормальный человек. — С каких пор? — Всегда им был. Эрвин качает головой, недолго гладит Леви по спине раскрытой горячей ладонью и переплетает их пальцы, оставляя замок из рук на его бедре; тот улыбается едва-едва, берётся крепче и, подняв их сцепленные руки, коротко целует чужие костяшки. Эрвин долго-долго прижимается губами к его виску. У Леви не было выбора с момента их знакомства с командиром. Всё, что он говорит, — истина в последней инстанции, всё, что он приказывает, — святой долг, и этому нужно лишь следовать и подчиняться. Леви следовал и подчинялся — и почему-то не видел в этом ничего унизительного, готовый по приказу Эрвина даже умереть. Не видит и сейчас, покорно-радостно принимая поцелуи в нос, лоб и щеки. И сейчас Леви не выбирает тоже: жить ему в новом мире или уйти из него, чтобы никогда не вернуться. Эрвин решил, что он будет жить — они будут, — и Леви соглашается, даже не думая вставать на дыбы. После последней — окончательной — остановки поезда они выходят из купе молча и не держась за руки, высыпают на длинную каменную платформу вместе с остальными пассажирами. Бывшие кадеты кучкуются в стороне, переговариваются громко, в толще голосов раздаются то бас, то повизгивания, то общий солнечный смех. Леви их не видит, лишь слушает — и слышит, как благоговейно отзывается собственное сердце, которого, все привыкли думать, у него нет. Он прикладывает руку к груди и улыбается незаметно — может, и не улыбается вовсе, и ему лишь кажется. Вот оно. Трепещущее, дышащее, живое — точь-в-точь как у всех. С обрыва за платформой видно море, величественное, бескрайнее. Стены тоже были величественными и бескрайними — но по-другому, от них хотелось бежать сломя голову, они внушали лишь страх и тоску. Эрвин привычным жестом целует в макушку и говорит снова, что так и выглядит их новая жизнь. Леви стоит босиком на берегу, зарывшись пальцами ног в белый мягкий песок — непривычно, но от него тут же отмыться, как от грязи, не хочется. Небо над морем пылает пожаром, и вот-вот повалит дым. Леви вспоминается былое — так горел костёр для трупов, — но ассоциации больше не давят на мозг болью бесполезности и горечью безответственности, не выжигают будто бы ледяное сердце сразу в пепел. Ему спокойно. Ему впервые так спокойно. Он нашаривает руку Эрвина, сжимает в своей. Правый глаз не видит, и Эрвина вообще рядом будто бы нет, но Леви чувствует даже то, что сейчас они смотрят ровно в одну точку. — Эрвин, — тихо зовёт он, — я был предан своему делу? — Несомненно. Ты самый больной фанатик из всех, кого я встречал. Леви смеётся — без надрыва, совсем легко, по-мальчишески, — и вдруг бежит вперёд, топча песок и рисуя ему узоры своих голых ног, бросается в воду, не раздеваясь. По колено в воде, он оборачивается и видит одну только счастливую улыбку, так сильно похожую на его собственную.