11 глава «Я не хотел тебя отдавать»
У меня осадки, я по тебе скучаю! Никогда, никогда! Я не хотел тебя отдавать этому городу…
На перроне становится холодно, Женя ежится в тонкой куртке и ругает себя за то, что не додумался одеться потеплее в дорогу. Парни, сбившееся в кучку, о чем-то беседуют между собой, но Мильковский в их разговор не вмешивается. Напряжения между ними нет, Дима как обычно не в курсе, Рома держит нейтралитет, а Бочкарев просто держится подальше. И Женя ему за это благодарен. Он сам сейчас – сплошной наколенный провод, хоть и держится пока стоически. План, который казался чуть ли не единственным спасением, теперь кажется полнейшей чепухой. В тот день, после дня рождения, они с Антоном и Владом еще долго сидели в одной из аудиторий, пока Мира спала в кабинете Ниженко, и пили пиво. Тему их «общего» никто не поднимал. Влада больше интересовало творчество, будущий тур, вообще все, что он успел пропустить в жизни Мильковского за шесть лет. Зайченко явно скучал, это чувствовалось, и Женя где-то внутри абсолютно по-глупому себя ненавидел за то, что о Владе за все это время толком и не вспоминал. Они ведь работали рядом, вместе записывались на одной студии, но он не мог, не хотел к нему подходить. Это было неправильно, но Женя помнил, как они разделились. Ему остался Булахов, а Ниженко остался при Зайченко, все было честно. В итоге Мильковский ушел первым, уже из такси наблюдая за тем, как Влад аккуратно укладывает девочку в детское кресло в своей машине. Ревности не было, скорее тупая благодарность Владу за то, что он Ниженко не бросил, за то, что не бросил Миру. Сам же Женя этим похвастаться не мог, и сколько бы себя не оправдывал, все равно чувствовал вину. Она снова сгрызала его изнутри, мешалась с собственной болью в какой-то абсолютно сумасшедший коктейль. С этим нужно было завязывать, не для этого он в каком-то диком режиме всю последнюю неделю договаривался о продлении этого тура, о новых городах. Странно было и то, что парни его в этой идеи поддержали. - Мильковский, ты так скоро в ледышку превратишься, - Роха оказался рядом неожиданно. На плечи падает чужая куртка, становится немного теплее. Он сам идиот, потому что под его кожанкой была только футболка, та самая, которую он взял со шкафа Антона. Нужно было думать головой, а не надеяться на теплую погоду в апреле. - Спасибо, - Женя кутается в куртку плотнее. От нее тянет приятным парфюмом Булахова и он, честно говоря, немного успокаивается. - Какие планы на тур? – Рома закуривает сигарету, очередную, и Женя начинает в который раз опасаться за его легкие. О планах на тур он не думает, не думал точнее, но, если брать в расчет то, что он собирался, вроде как, познакомиться с самим собой поближе, то кое-какие идеи все-таки возникают. - Собираюсь жрать местный хавчик, погулять по достопримечательностям, хочу посмотреть на мир немного с другого угла, не со сцен в барах, а так, лицом к лицу с народом, так сказать, - Булахов усмехается, будто понимает что-то. - Значит будем культурно развиваться? – Женя кивает. - Вам необязательно таскаться за мной, я оставил достаточно времени между концертами, чтобы у вас была возможность отдохнуть, - Женя не знает хочет ли, чтобы парни везде таскались с ним. Это изначально совсем не входило в его планы. Но если не с ними, то с кем? - Пошли уже, посадка начинается, - Булахов пихает его в плечо, игнорируя последнюю реплику, и они, шумно переговариваясь между собой, тащатся по вагону в сторону своего купе. Женя любит поезда, в них почему-то всегда уютнее, чем в самолетах. Тур затягивает в себя быстро, отвлекает кучей свалившихся на голову проблем. То билетов на концерт распродано больше, чем позволяет клуб, то до организаторов не дозвонишься. Женя носится со всем этим, как ужаленный в задницу, и почти не думает об Антоне. Думает, что не думает, но даже в этом противоречит сам себе. Один город сменяется другим, и, вопреки всем его желаниям, не всегда удается погулять, однако в паре крупных городов у парней все-таки получается прошвырнуться хотя бы по центру. В Казани им с Ромой кто-то из фанатов дарит «тюбетейку», Мильковский повторяет название не сразу, но долго коверкая такое, казалось бы, простое слово. На центральной улице Баумана Булахов подмазывается к уличным музыкантам, и они играют пару песен вне концерта, а после еще минут сорок раздают автографы желающим. Женя учит смешную фразу «мин сина яратам», которая, вроде как, синоним к «я тебя люблю», и он даже умудряется записать ее куда-то в заметки, игнорируя желания сделать это в их с Антоном переписке, в которой так и весит одно не отвеченное смс. Женя о нем не думает. В Ижевске Мильковский впервые в жизни пробует «перепечи», в Питере он ел такие, но назывались они корзиночками и тесто было чуточку мягче, но в таком варианте заходит тоже. Рома скупает пол пекарни с голодухи, и они едят, сидя на лавочке в маленьком сквере возле университета, а после бредут на главную площадь, спускаются к набережной, где на возвышенности стоит высокий монумент, как про себя называет его Мильковский. Кто-то из прохожих говорит, что это памятник лыжникам, но Булахов, слегка подвыпивший и веселый, вешает на него ярлык памятника мечте импотента - огромный и всегда стоит. В этом городе Женя почему-то чувствует себя особенно уютно. Они общаются с каким-то веселым патлатым парнем по имени Кирилл, и Мильковский узнает для себя еще один «синоним». «Мон тоне яратисько» - записывает Женя в заметки, и в скобочках, по совету Кирилла, добавляет транскрипцию, в слух повторяет «я-ра-тыщь-ко», и смеется про себя, чтобы случайно не задеть нового знакомого. А после они с каким-то захудалым писакой сидят у реки, вслушиваясь в его размеренный слегка хрипловатый голос, с выражением зачитывающий собственные стихи. Женя «ворует» для себя пару мыслишек, и снова ловит себя на том, что хотел бы разделить этот момент с кем-то важным, с кем-то особенным и близким. И вроде друзья рядом, и вроде он снова «почти» счастлив, но фотку розового заката над набережной хочется почему-то показать Антону. Города сменяются один за другим. Остатки напряжения между ним и Бочкаревым уже сложно назвать проблемой, Женя и сам не замечает, как, будто бы по щелчку, переключается с «когда-то любовники» на «всегда друзья», и с грустью думает о том, что, видимо, Лешу так полюбить не смог. ТАК полюбить. Бочкарев не выглядит потерянным, не выглядит разбитым или сломанным, но слегка теряется, когда Женя на песне «Этому городу» случайно поворачивается к нему. Мильковский уже не может оторваться, ему будто необходимо донести до Леши мысль, которая рвется изнутри. Мысль, которая никогда не была посвящена Бочкареву, но всю Женину жизнь после их с Ниженко расставания тянулась за ним красной нитью, связывала руки, тянула назад, держала, даже тогда, когда Мильковский был уверен, что давно ее обрубил. - Никогда! Никогда! Я не хотел тебя отдавать этому городу! – в легких не хватает воздуха, но Женя орет эти строчки, как никогда на концертах. У него правило в туре – беречь связки, но в этот раз по-другому не получается. Жене вдруг становится так страшно, так жалко себя, так жалко Ниженко, и совсем не жалко Бочкарева, который, грустно усмехаясь себе под нос, не особо участливо лупил по тарелкам. Женя просто понимает, что Леша это переживет, что Леше все дастся немного легче. Легче, чем им с Антоном, и это приводит в чувства. После этого концерта Мильковский сбегает один. Уфа встречает его холодным апрельским воздухом, который поддувает под все ту же неизменную грязно-зеленую футболку. Женя натягивает толстовку поверх, и бездумно шагает по парку аттракционов. Весна во всю набирает обороты, людей в парке достаточно, чтобы затеряться в толпе, и Женя теряется, как и в собственных мыслях. Ему кажется, что за эти пару месяцев с ним случилось слишком много переломных моментов, но этот ощущается совсем по-другому. Его будто рожей ткнули, как несмышленого котенка, в главную его ошибку. Женя так старался от Ниженко отделиться, придумал себе ахуительный план по спасению, но все шло через жопу с первых его ступеней, потому что Женя отделяться не хотел. И проблема была совсем не в том, что Ниженко был его вредной привычкой, что Ниженко мог тянуть его на дно. Дело было в том, что в поисках себя Мильковский не обнаружил ничего нового. Весь он, все его существо делилось на двое, когда Антона не было рядом, и только с ним он ощущал себя целостным, живым. Только рядом с ним все чувства были возведены в абсолют. Дышалось проще, боль была ярче, страх первобытнее, а любовь честнее, безусловнее. Они оба проебались. Теперь, глядя правде в глаза, без попыток оправдаться, Женя понимал, что ничего у него не выйдет. Что все его «травмы», все его «отклонения» не излечатся волшебным пинком Ниженко под зад. Они уже пробовали, для этого эксперимента с головой хватило шести лет, и если до этого дня Женя был уверен в том, что им не хватало честного разговора, то сейчас понимал – им не хватало друг друга. Разговор был бы хорош на первых парах, но они упустили момент, а теперь приходилось исправлять ошибки, память о которых давно затерлась в прошедших годах. Сейчас все они лезли наружу болезненным гнойниками, и пластырем в виде нелепых извинений или игнорированием проблема совсем не решалась. Чтобы залечить эти раны нужно было средство посильнее, Жене нужна была любовь. Жене был нужен Антон. В тот день Мильковский так и не решился ему написать. Булахов нашел его в парке по локатору, как потерявшегося ребенка, и они долго сидели на лавочке, молчали каждый о своем. Рома ничего не спрашивал, а Женя не говорил. Он только решил, что разговаривать с Ниженко по телефону все-таки тупо. Им нужно было что-то решать, договариваться, и для этого Мильковскому нужно было видеть его глаза, быть с ним хотя бы на расстоянии вытянутой руки, чтобы был шанс его вовремя поймать, если он будет чувствовать, что Ниженко снова «падает». Теперь Женя был на это готов. И на новые падения, и на толпище новых травм, он был готов обдирать ладошки, в дебильной попытке добраться до «небес», если Тошик его поддержит, если Тошику это тоже нужно. Лишь бы больше никогда его не отдавать, ни Москве, ни Питеру, ни кому бы то ни было. В Пензу они приезжают одним из самых последних городов. Впереди только концерт в Питере, а дальше домой, в Москву, и с каждым днем ожидание возвращения становится все трудней. Женя выдохся, он чувствует, как с каждым выходом на сцену натягивать улыбку становится сложней, как горло саднит после первых песен, как под конец он совсем срывается на хрип. Бочкарев предлагает отдохнуть, погулять по городу и выпить пивка после концерта. Парни с ним соглашаются, и Мильковскому ничего не остается, как тоже пойти. Как они добираются до памятника «Первопоселенцу» Мильковский не помнит, к тому моменту они все уже достаточно пьяны. Усталость дает о себе знать, и каждый из группы чувствует, как она пробирается глубже, становится все больше с каждым днем. Женя уже тысячу раз пожалел, что добавил пару городов, что не рассчитал свои силы в попытках оттянуть разговор, оттянуть решение, которое давно пора было принять. Он грустно останавливается возле статуи коня и, не выдержав, заваливается в свеже засаженную клумбу. Он смотрит вверх, на звездное небо, укрывающее куполом пятачок над смотровой площадкой, и медленно вдыхает успевший наконец-то прогреться за целый день воздух. - Ебать у него хуй, - пьяный голос Леши Мильковский узнает безошибочно. Он слышит, как ребята что-то творят над его головой. Рома, кажется, хотел сфотографироваться с конем, но сделать это в темноте оказывается сложновато. Женя закидывает голову вверх, пытаясь рассмотреть то, о чем говорит Бочкарев, но нихуя не видит. Леша валится рядом. Женя чувствует, как снова что-то дергается внутри, будто бы он готов в эту же секунду от Бочкарева отпрыгнуть, будто бы он даже его боится, но Леша не делает ничего, что Мильковский мог бы расценить за опасность. Он только ложится рядом и точно так же, как сам Мильковский, упирается взглядом в удивительно звездное небо. Женя чувствует себя одновременно правильно и не очень. Три года с Лешей чуть меньше, чем было у них с Ниженко, но все же весомый срок, и Мильковский должен, наверное, чувствовать хоть что-то по этому поводу, но внутри него пустота. Только желание извиниться, и то, боль от последних событий еще не утихла, так что он не решается начать разговор. - Вы вместе? – Леша оказывается смелее. Женя без уточнений понимает о ком он, сложно не догадаться, когда вся твоя жизнь крутится вокруг одного человека. - Нет, - он не поворачивается в сторону Бочкарева, но слышит, как тот копошится под боком. - Я подумал о том, что произошло, и хочу извинится, - Жене даже не смешно, хотя над ситуацией в целом можно как поплакать, так и посмеяться. - Не стоит, - ему и правда эти извинения совсем не сдались. Он то ведь и правда даже обидеться не успел, даже в тот момент переложив всю ответственность за происходящее на Ниженко, будто бы Тошик вообще во всех его бедах в жизни виноват. И, возможно, так оно и было, но все же были исключения из правил. - Я просто хочу, чтобы ты знал, что ты для меня…- Женя сам хочет его заткнуть. Он знает, что Леша хочет сказать, но слышать об этом совсем не хочется. Они все решили или все было решено за них еще задолго до этого разговора, но все это правда не имело уже никакого значения, и он был рад, что их возможная очередная ссора в этот момент была прервана старушкой. - Да ты посмотри что они творят! – голос ее звучит воинственно и злобно. Леша почему-то тут же скатывается с клумбы, разражаясь смехом, но Женю он не цепляет. Не происходит того, что были на дне рождения Миры, он не валится с ног от дебильной ситуации, не заражается безумием от Бочкарева, как это всегда происходило с Ниженко. Только глупо улыбается про себя и нехотя поднимается на ноги. – Все цветы же измяли, ироды! - Простите, бабуль, ноги не держат, - говорит он, отряхиваясь от земли. Цветочки и правда жалко, но не настолько, чтобы из-за этого переживать. - Простите-простите! Мы их уже уводим! – вовремя подоспевший Булахов мастерски решает так и оборвавшийся в зачатках конфликт. Встряхивает их обоих, а после тащит за собой, как котят за шкирку. И Женя все-таки смеется, но все-таки не так. - Все не так! И все не то! Когда твоя девушка бревно! – тянет он на распев, за что тут же получает подзатыльник от Ромы. Возможно они зря решили так сильно накидаться сегодня, но Мильковскому это, кажется, было необходимо. - Парень, Мильковский, ну кому ты врешь? – парирует Леша, которого так же, как и его самого, все еще тащат в две руки. Бочкарев больше не заводит свою пластинку. Ему весело, но это веселье граничит с чем-то истерическим. - Да не вместе мы, – отмахивается он. – Говорил мне паблик в вк – не ебись с музыкантами! - Кажется, теперь я понимаю, почему у вас басисты не задерживаются, - усмехается Дима, но тут же дает заднюю, как только в его сторону оборачивается три пары обозленных глаз. – Да ладно-ладно! Понял я! Молчу, - он прикладывает палец к губам и снова подхватывает Бочкарева под руку, полностью освобождая Булахова от еще одной ноши. Женя кажется, что воздух вокруг него окончательно разряжается рядом с этими ребятами. Они смеются, Женя подхватывает общее веселье, все еще не так ярко, но уже на грани безумия. Наверное, думает он, потому и разваливаются группы, что отношения внутри коллектива – почти невозможная залупа. Но он рад, что им с Бочкаревым получилось остаться хотя бы приятелями, если до друзей еще далеко. Но все обязательно будет хорошо, он в этом почти уверен.