кладбище

Саша ненавидит кладбища. Не любит слезы, ни свои, ни чужие; не любит проходиться вдоль надгробий, осознавая, как много людей полегло здесь; ему не нравится думать о том, что и он сам когда-то будет находиться здесь, среди чужих могил; ему невыносимо больно от мысли, что в земле этой уже погребен другой. Такой важный и родной. Кладбища напоминают о том, как умеет замирать время. Кладбища говорят с тобой неуловимыми порывами ветра и эхом призраков прошлого; заставляют думать о том, что могло бы быть, но чего не стало; как жизнь бывает жестока и несправедлива. Кладбища напоминают о нем. Саша ненавидит кладбища. Но посещает их с завидной регулярностью — почти через не могу и не хочу; будто не имеет права жить своею обычной жизнью после смерти другого. Будто пытается посадить себя на цепь намерено; наказать; привязать; сделать хоть что-то, чтобы перестать стыдиться того, что остался жив, когда другой из жизни этой ушел. Быть может, надо и себя лишить этой жизни? (Не физически, конечно. Саша справляется с этим на отлично.) Колеватов часто так сидит — в полной тишине, уединении, умиротворении некотором, иногда даже допоздна, совершенно не боясь в сумерках бродить между всех могил. Желая будто бы даже между ними затеряться. Исчезнуть; испариться; прекратить чувствовать вибрацию в районе сердце — оно должно там быть, но ощущается так, будто на его месте лишь пустота и бездонная дырка. И ее ничем нельзя перекрыть. Года проходят один за другим, и все говорят, что время лечит, только Саша уверен — оно не лечит; оно либо калечит и дальше, либо лишь притупляет имеющуюся боль. Бесконечно от ее стабильности страдать попросту невыносимо. — Кто? — Колеватов едва осознает, что говорит с ним кто-то реальный, настоящий, живой, а не один из фантомов умерших. Этот кто-то бледной тенью просачивается на фоне стволов тонких деревьев и пристраивается осторожно на место рядом с ним. Саша сидит поодаль от всех могил — на своеобразной, не очень удобной скамейке из необработанной древесины. Он чуть ежится, то ли от холода, то ли с неожиданности и какой-то будто бы непривычки, намеренно сидящий тихо, сливающийся с окружающей средой, становящийся невидимым и глухонемым для всего остального. Но настойчивая тень рядом чуть елозит и двигается, напоминая о своем присутствии, и Колеватов, пускай голову и не поворачивает, но отвечает на вопрос с будто бы заученной четкостью: — Папа. 1944. — 10 лет. — бормочет в ответ незнакомец, заламывая собственные пальцы. — У меня на год раньше. 1943. Саша даже не слушает его, но почему-то слова все равно оседают где-то на глубине сознания, и он сам не замечает, как на автомате спрашивает: — Кто? — Тоже отец. Вот они — разговоры на кладбищах. Саша глупо и бессмысленно усмехается иронии судьбы. Это не должно быть смешно; это ни грамма, ни капельки не смешно, но до безумия абсурдно. И Саша не понимает, как так выходит, что все разговоры на кладбищах заканчиваются лишь бессмысленными перебросами информацией о умерших родственниках. Почему это так обыденно и даже почти не больно? потому что больно не может быть вечно? 10 лет, говорит незнакомец. У меня на год раньше. И сердце обливается кровью, хотя кажется, что уже ничего не чувствуешь — давно и бесповоротно. Зачем? Зачем ты мне это говоришь? — Сочувствую. — говорит в ответ Саша, проглатывая это зачем? комом в горле. — Не надо. — отвечает совсем как-то невпопад этот парень, и Колеватов впервые за время разговора поворачивает к нему голову. — Не сочувствуй. Свои насочувствуются. Я знаю, что другие не имеют значения. Саша наконец рассматривает эту безликую будто бы тень, силуэт, и он вдруг обрастает весьма четкими чертами лица, выразительным взглядом и мимикой. Колеватов вдруг понимает, что он настоящий; он не говорит сам с собой. — Каким он был? Взгляд у Колеватова потупляется, затуманивается будто бы немного, и он снова опускает голову. Его еще никто не спрашивал, каким он запомнил папу. — Целеустремленным… самоотверженным. Он всегда хотел защитить своих девочек, уберечь от всего плохого мою маму и сестер. Радовался единственному сыну в доме; будто я его последняя надежда. Мы часто вместе гуляли и выезжали куда-нибудь в выходные… он всегда говорил, что хочет воспитать из меня настоящего мужчину. — голос Сашин не дрожит, скорее звучит даже очень тихо, спокойно и ровно, как шелест листвы от ветра. Сидящему рядом Коле от тембра его как-то спокойно. А у Саши перед глазами проносятся детские воспоминания и вылазки с отцом на природу; он леса любил. Как забавно, что похоронен он тоже около леса. — Должно быть, он мог бы тобой гордиться. — Не знаю. — честно отвечает Колеватов. — Не думаю, что мной есть, за что гордиться. — Мы все так думаем. — крепкая рука незнакомца ложится Саше на плечо. И этот жест не раздражает почему-то; он даже как-то приятен и приободряет. Коля мягко улыбается ему и за улыбкой этой прячет грустный отчего-то взгляд; отводит в сторону. Прежде, чем подняться с места своего и уйти прочь, он почти заговорщицки произносит: — Тибо-Бриньоль. Пятая ограда слева. Зеленая калитка. Эти слова так и остаются висеть в воздухе, не встречая ни реакции, ни ответа. Но парень их и не ждет; он уже скрывается потихоньку меж деревьями ближе к выходу. Саша смотрит ему вслед и почему-то думает, что выглядит, наверное, также одиноко, грустно и нелепо, когда проходится меж могилами. А слова незнакомца запоминает почему-то особенно отчетливо и крепко. Чтобы потом прийти к пятой ограде слева с зеленой калиткой и замереть зачем-то у надгробия какого-то чужого, незнакомого ему Владимира Иосифовича. Саша смотрит на эти выгрированные буквы и думает лишь об одном — когда-то он был также жив и полон сил, как и его отец; где-то работал, кого-то воспитывал, кого-то любил и был ими же любим в ответ. Этот кто-то, возможно, совершенно нелепо уложил руку на плечо Колеватову недавно и остался следом этим как-то по-особенному успокаивающим. Бороздят же раны общие? такие разные, но такие похожие? И почему лежащие в сырой земле так сильно связывают меж друг другом тех, кто по земле этой еще ходит поступью своею неторопливою и твердой? Саша не надеется встретить когда-либо еще этого загадочного потомка не менее загадочного Тибо-Бриньоля с надгробия. Но жизнь, как оно часто бывает, непредсказуема, и сводит их вновь и вновь. Коля рассказывает о своем отце и детстве — о том, скромно жили, как приходилось помогать, какое мужество вселял отец, как его порой не хватает рядом, как старший брат, Володька, ему напоминает чем-то отца; Саша — о том, как ему не с кем поговорить по душам, как он боится не уберечь девчонок, как боится подпускать кого-нибудь к себе, как чувствует себя одним-единственным, на ком вся надежда и ответственность. И Коля его, пускай и не сильно понимает, пускай и не знает толком, но почему-то успокаивает и отвлекает разговорами лучше всех, кто был когда-либо рядом. Саша сидит на знакомой уже лавочке и подкладывает Коле свой плотный личный дневничок. — Мне хочется найти в этом успокоение. — говорит Колеватов, и Тибо-Бриньоль, без лишних слов и комментариев, убирает дневник этот себе во внутренний карман. Бережно и надежно прячет. — Знаешь, Саш, я люблю кладбища. — Любишь? — переспрашивает Саша, на что Коля спешно кивает. — Мне здесь спокойно. Я прихожу к отцу реже, чем ты, но после этого чувствую себя наполненным. Будто действительно с ним поговорил. Будто он все еще где-то рядом. — признается Тибо, а Колеватов лишь потупляет взгляд перед собою и скрещивает руки на груди молча. Сидят; ни слова не говорят. Где-то в лесу каркает ворона. Завывает слабо ветер. Шумят чуть сосны. Колеватов думает о том, как ненавидит кладбища, но почему-то продолжает посещать их слишком часто. — Я застрял где-то между прошлым и мечтами. Так и дойдя до настоящего; будущее и подавно смазано. — нарушает эту паузу тихо Саша. — Я знаю. — легко почему-то отзывается Коля. — Ты не можешь заменить этот недостающий кусочек. Пустоту заполонить не можешь. — Не могу. — соглашается Саша. — Но ее заполонять и не надо. С ней нужно смириться и жить. Как ты живешь с нею, Коля? Вопрос так и останется непроизнесенным, едва коснувшись губ Колеватова. Он, в общем-то, и так знает, как. Просто ему тяжело это признать. Коля другой. Ему кладбища нравятся; его успокаивают эти атмосфера и места. Отец его остался за спиною сына ангелом-хранителем, и Коля это чувствует нутром. Или просто он сильнее. Саша пока не разобрался. — Даже если больно? — спрашивает вместо этого. — Даже если больно. — отвечает Коля. Саша поднимает голову и наблюдает за качающимися кронами деревьев. Ветер задувает в лицо, растрепывая волосы; но ему все равно. Парень чувствует, как ветер этот проходит внутрь него, прямо насквозь, и забирает с собой будто бы, подхватив, частичку него самого. Ему больно и пусто; но вместе с тем как-то гипнотизирующе спокойно. За спиной у него, быть может, тоже стоит отец; только он его не чувствует, как Коля. Он будто бы один. Однако знает точно одно: Тибо отдает всего себя, пытаясь укрыть других от так знакомых ему грусти и боли; он растворяется в каждой минуте жизни, в настоящем, пытаясь ухватиться, боясь не успеть. Саша же сплочает и вытягивает всех, но так и не может вытянуть себя. Он сидит поодаль от них, растворяясь в прошлом, подначивая к чему-то других, не подпускает никого близко и знает: жить, в целом, можно, но будет очень больно. Интересно, сделает ли ему когда-нибудь больно Коля? — хочется верить, что нет. Быть может, и необязательно чувствовать за спиною у себя неосязаемый фантом, когда прямо оттуда, с неба или того света, отец дает указку столкнуть двух потерянных и потерявших. Быть может, и найтись можно, не растворяясь в прошлом. Быть может, даже лучше, когда твой ангел-хранитель осязаемый и до него можно смело дотронуться рукой. Быть может, не так страшно потерять, как именно потеряться самому и при целой яркой жизни загнать себя в тупик и мрак? лишить всех возможных шансов?

— Кладбища и чужие надгробия напоминают о том, как хрупка наша жизнь. Так, стало быть, надо жить, пока можешь? Так, стало быть, надо помнить того, кто уже свое отжил.