Истории близ мельниц: Замок внутри замка.

Крадучись. Озираясь. Порой, едва не сталкиваясь с ворчащими, сгорбленными, смятыми и раздавленными, будто, но при том и странно складными, чудовищами? Нет, пожалуй, всё же - представителями народа. Иного, не человеческого. Как несущего, возвышающиеся над огромными головами, тяжёлые копья, так и явно способного ими воспользоваться. И вот, уже, пройдя большую, как казалось - самую сложную, опасную часть пути, мельничья, закутанная с ног до головы, так чтобы эту самую голову, а особенно - лицо, прикрыть, жена рухнула. Рухнула от удара. Палки. Нет. Дубины. Посоха или вроде того. Успев только, перед тем как окончательно покинуть сознание, почувствовать как длинные, тонкой и ухоженной кожей, пальцы торопливо стаскивают, едва не разрывая, одежды. Луна, от которой сейчас осталось лишь едва-едва, за облаками, пятно, будто бы вопрошала, если не подначивала - а не проломить ли, нам, голову незваной, но так подвернувшейся удачно, гостье, когда та наконец придёт? Ох, нет. Так одежда придёт в негодность. Впрочем ничто не помешает придушить. Придушить потаскуху. Потаскуху. Ха-х. Пусть продолжает жить. Жить как насмешка для мужа. Замок внутри замка. Темница внутри темницы. Ярость внутри Тьмы. Растущие и подпирающие. Взахлёст, но по холодному расчёту. Запутанно, витиевато, пересекаясь, рушась и возобновляясь. Как сеть из рубцов, шрамов, ещё только едва переставших кровоточить, но не прикрытых ничем, ран хозяев подле хозяев. Ни ворот. Ни стражи. Сама структура, её запутанность, звавшейся совсем не зря, обычно и являлась защитой, а густая, почти осязаемая тьма, легко скрывала обитателей, как и их угрюмую ярость и мощь. Обычно. Мельничиха-самозванка же, на удивление, целенаправленно и безошибочно шла к центру. А не будь за плечами ноши, корзины со снедью и питьём, да будь не боса, а обута - путь её был бы и лёгок. До поры. - Кухарка, ты пришла снова? Оставь свои помои здесь. Позже мы бросим их в пещеры. Там им самое место. Стой! Широкая, как завершение могучей, подобной полену, либо стальному брусу, руки, ладонь хватает за горло. Не так чтобы бесповоротно сдавить, но достаточно чтобы обездвижить. - Ты стала выше! Натужно хриплый, клокочущий в окончаниях слов, голос, теперь, сменяется на расщеплённый рёв. - Кто ты!? Топор, отложенный в сторону, достаточно грубо скованный, что многое прояснило о его владельце, вдобавок к тому что было известно ранее - тот сам, собой, то поведал, освободил руку молодого зверя. Прижавшегося теперь почти что вплотную. Так что липкая, если не жирная, капающая слюна, уже обильно промачивала наброшенный капюшон, а отчётливый мускус легко пробивался через скрывающую большую часть лица ткань. Так близко что будь то - мелкую, пульсирующую дрожь от пупка, до излома колена, будь то упирающийся, если не прижатый почти вертикально, от округлого живота к колыхающейся груди, проснувшийся ствол, было уже невозможно. Особенно когда тот, повинуясь движениям таза, будучи всё более склизким и склизким, предстал елозящим вверх-вниз. Заламываясь, тычась то в живот, то вовсе ударяясь о каменную стену. Вскоре, так и не найдя истинного для себя места, будто комками жира, а затем - полупрозрачной струёй, прыснул. Оставив одеяние самозванки пахучим и липким, а в себе зародив пожар той злобы, которую обычно испытывают к себе, но вымещают на том кто достаточно слаб чтоб не дать отпора. Вот и сейчас, зверь отступивший на пару шагов, тут же схватился за отложенный было топор. Уже было занёс его над головой. И тут же... Вспышка. Стенобитный лоб лопнул. Вспух и раздался кровоточащей трещиной, бурлящей, выплёскивающейся, под напором льющей на стены. - Ха-х, а кровью ты делаешь это лучше! Сбросив капюшон. Сбросив и всё прочее, ненужное теперь одеяние, Сефинрот открыла корзину