− · −
У Господина ледяные руки. Алебарду мнится, что он помнит их касание. Ладони самую малость согревались о древко оружия. Согревали древко. Это не точно. Алебарда была Господину «родненькой». Алебард — едва ли. Он смирился бы с таким убогим в своем просторечии эпитетом дабы еще раз ощутить прикосновение. Не ради самого ощущения, лишь для проверки того, что дочеловеческая память его не подводит. Однако наличие человеческого тела, греховного и непристойного во всем своем естестве, накладывает определенные органичения. Сплошные ограничения. Что позволено оружию… Ноготь соскребает с холста тончайшую чешуйку краски. Собственный узловатый палец Алебарду отвратителен. Мадонна неприкосновенна, но не отстранила бы его уродливую руку. Парадокс ли? Нет, глупость, пустое все. У Господина ледяные руки и покрасневшие костяшки пальцев. Кожа на них трескается до крови и шелушится. Точь в точь чешуйки краски. Застирывать на руках свои простыни и ночные сорочки — что за блажь? Однажды утром Алебард подлавливает Господина на горячем. На ледяных руках в стылой воде. Белые пальцы, нервно вцепившиеся в ткань, напоминают тонкие обмылки. Того и гляди растворятся. Сотрутся. Господин склоняет голову набок, неестественно выгнув шею, и смотрит настороженно. Отмалчивается. Алебард со всей мягкостью, на которую только способен, пытается увещевать, что тому нечего стыдиться, что в столь юном возрасте сны определенного толка и непроизвольная реакция тела на них естественны. — Какие сны? Вещие? В голосе Господина звучит не то недоумение, не то обида. Укоризну додумывает Алебард, тотчас делаясь самому себе омерзительным. Нечистым. Господин разводит руки, демонстрируя мятую белую простыню. Девственно чистую, как его помыслы, совесть, душа. Все эти понятия, поистрепавшиеся за долгие проповеди. Застиранные до дыр Алебардом самолично. Белая простыня кутает саваном неловкую попытку — сколько их было, уже не упомнить — заговорить о чем-то, помимо формальностей. Сблизиться ли? Господин имеет обыкновение тихонько, оттого не менее бесцеремонно, просачиваться в каминную залу, когда Алебард репетирует речи. Алебард — оружие, не орало. Не прирожденный оратор. Однако он очень старается, что требует сосредоточения. Господин отвлекает. Алебард отвлекается, но не успевает перейти в нужную тональность с грозного пафоса и этим пугает. Отдаляет. Алебард держит картину на вытянутых руках. Стоит лишь согнуть их в локтях, и можно коснуться полотна кончиком острого, комично длинного носа. Отставить и вновь приблизить. Сблизиться. Полуулыбка Мадонны остается одинаково кроткой, с какого расстояния и под каким углом ни смотри. Неужели что-то в жизни бывает таким простым?− · −
Господин тщедушен и склонен к простудам. Немудрено, почему. Но ни слова о климате — как можно усомниться в совершенстве творения Его! Господину не следовало бы соблюдать строгий пост. Однако это не столько вопрос аскезы, сколько солидарности со своим народом. Можно ли его упрекнуть? Календарь постов — всего лишь средство растянуть скудные урожаи — ни слова о климате — на целый год. Когда-то зонтопийцы дрались по весне за мерзлую кочерыжку, теперь дружно умерщвляют плоть согласно свыше данному графику. Какой-никакой порядок. И справедливость. Господин деликатен и милостив. Строг он к одному лишь себе, и строгость эта кажется невысказанной просьбой о снисхождении. Заботе ли? Алебард не умеет толком заботиться. Он — оружие и не предназначен для этого. Можно ли его упрекнуть? Разумеется, можно. Последний день седмицы, единственный выходной, снисходителен по своей сути и допускает послабления поста. Господин как нарочно не является к завтраку. То ли целенаправленно решил себя уморить, то ли забылся и потерял счет времени, заплутав в своих вещих снах наяву. Господин никогда не выказывает своих предпочтений в пище — он ни в чем их не выказывает — лишь опасения отравиться или подавиться. Он за все благодарен, но ничему по-настоящему не рад. Всякий сделанный выбор заставляет его тут же сожалеть об упущенных возможностях. Приходится решать за Господина, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки, и красноречиво помалкивать до поры до времени. Сейчас выбор не так уж сложен. Все дети любят овсяное печенье с овсяным молоком. Алебард бесконечно далек от греховных наслаждений чревоугодия, потому руководствуется этим стереотипом. Господина он безотчетно считает ребенком. Кто же тогда Мадонна? Проводить очевидную параллель стыдно. Стыд жгучий, огненный. Господин встревожен визитом в неурочное время, но дрожит под тончайшим батистом ночной сорочки совсем не поэтому. От банального холода. Воздух в его скромных покоях выморожен, а виной всему полукруглое окно, которое давно следовало бы застеклить. Господин противится. Дескать не гоже нарушать замысел архитектора и облик всего замка ради него одного. Направить бы такую принципиальность в правильное русло — но нет. Господин макает печенье в молоко. Еще раз. И еще. Острые плечи зябко приподняты, движения заторможены, взгляд выжидающий. — Вот видите, ваше святейшество, — наконец плаксиво тянет он, — Оно совсем размокло и расползлось. — Вы приложили к этому все усилия, мой господин, — Алебард силится скрыть раздражение, но то просачивается в голос холодной ехидцей, — Смею заметить, я ваш министр, а не нянька. — Однако явились вы ко мне не с докладом, а с этим. Господин кивком указывает на кружку. Брезгливости в его лице не угадывается — и на том спасибо. — Доклад через четверть часа в каминном зале. Будьте любезны позавтракать и привести себя в порядок. Уходя, Алебард не оборачивается и бесшумно прикрывает за собой дверь. Господин не выносит громких звуков. На доклад он не является. В который раз. Из безразличия, из вредности или из безоговорочного доверия, не так уж важно. В любом случае это развязывает руки. Попробуй их связать — что шелковую нитку накинуть на остро отточенное лезвие. От шелковых волос Мадонны струится мягкий свет. Быть такого не может! Это всего лишь отблески пламени. Всего лишь морок. Алебард греет руки у затухающего камина, греет в руке тонкостенный бокал вина. Темное и тягучее, оно напоминает венозную кровь. Девственниц, младенцев, граждан какой другой социально незащищенной категории — так рассудила бы народная молва. Пробудившаяся горькая самоирония свидетельствует о том, что последний глоток был лишним. Однако это позволит забыться сном на пару часов. Во сне Мадонна является девушкой из плоти и крови. Легкие доспехи, щит закинут за спину, нежные руки твердо, но ласково сжимают древко алебарды. Мадонна улыбается, ловя свое отражение на поверхности до блеска начищенного металла. Во сне Господин — всего лишь картинка на атласной карте. Безоружный и беззащитный валет. Где сам Алебард? Сторонний ли он наблюдатель или… Его сны к счастью не бывают вещими.− · −
По щеке Господина стекает хрустальная капля. Он не плачет, это всего лишь вода. Лед, обернутый тряпицей, подтаивает. Господин прижимает холодный компресс к подбитому глазу. Жидкий хрусталь — это терпимо. Лишь бы не поврежденный хрусталик. Не кровоизлияние, не отслоение сетчатки, не медицинский кошмар невнятной этиологии. Министр здоровья сыпал мудреными терминами и рекомендовал созвать консилиум из офтальмологини, травматологини, кого угодно-ини, лишь бы отвертеться от единоличной ответственности. Сколько ни юли, от Алебарда не отвертишься. Теперь в его руках баночка с мазью и склянка с успокоительным. Лекарствами ли? Алебард ничего не смыслит в химии, но порядком разбирается в людях. С министра здоровья станется подсыпать хитросочиненного яда, чтобы после театрально смахнуть слезинку с белесых ресниц и воткнуть себе в петлицу цветок, выросший на могиле. Баночка и склянка находят свой приют на каминной полке. Алебард не нянька, но готов уподобиться семерым из расхожей поговорки. Пусть его дитя тоже будет без глаза — в самом прямом смысле — зато живым. Без глаза в переносном смысле он Господина уже оставил — и вот, что вышло! Вырядился бродяжкой и улепетнул из замка, никому не сказавшись. Разве Алебард не предупреждал его, что люди жестоки и скверны? Что вместе они — толпа и уже не люди вовсе, а чудище о множестве голов, управлять которым нужно умеючи и исподволь? Что в священных местах, отделениях связи сиречь храмах, следует строго соблюдать правила? В наглого мальчишку-телеграфиста, который смел прикуривать от алтарных свечей, когда-то швырялись пресловутыми капустными кочерыжками. На скромном Господине, не преклонившим колени, поупражнялись в ближнем бою. Толпе не распознать, кто перед ними: конченая дрянь или святой. Кого заботит глубинная суть ритуалов, когда есть их форма, простая и милая сердцу каждого? Как бы то ни было, невежду, поднявшего руку на Господина ждет небыстрая и весьма мучительная смерть — решено! Алебард настолько на взводе, что впору менять имя на «Арбалет». Настолько на взводе, что господин читает его не как открытую книгу даже, а как перечень кратких тезисов. — Ваше святейшество, я полагаю справедливым наказать за драку обоих. Готов претерпеть все то, что вы замыслили для юноши, который наградил меня фингалом. После мы посмеемся над этой нелепицей. Голос Господина звучит очень тихо, но твердо. Худенькое тело под перепачканным балахоном бьет крупная дрожь. По бледному до зелени лицу стекают бутафорские ледяные слезы. Алебард согласно кивает. Он привык выбирать меньшее из зол. Господин же чужд всякому злу. Настолько, что это может его погубить. Мадонна улыбается с каминной полки и обнимает свое оружие. Покачивает его, словно баюкая. Единственная отдушина среди тягомотной фантасмагории. Бред наш насущный дай нам днесь… Алебард невесело улыбается в ответ.− · −
Анемичный министр здоровья, яркий образчик сапожника без сапог, не может побледнеть еще сильнее. Он лишь цепенеет под грозным взглядом Алебарда, того и гляди разлетится белым пухом одуванчиков. На этот раз ему повезло. В лекарствах для Господина не обнаружили известных ядов. Но что ему стоит изобрести неизвестный доселе. Или усыпить бдительность и действовать наверняка в следующий раз. Обвинять его не в чем, но неприятный осадок остался, поэтому Алебард находит, к чему прицепиться. Небезосновательно, конечно. — Мне донесли, что за последние три дня вы ни разу не посетили кладбище. Это правда? Министр здоровья нервно кивает и, дабы не сболтнуть лишнего, прикрывает рот полупрозрачными пальцами. Для пущей верности. Его речи могут быть весьма язвительны. Ядовиты. Его послушание — ухаживать за могилами скончавшихся во время эпидемии, которую он допустил. О которой не сообщил Господину. Вычитать в уме одну из дат, разделенных чертой, из другой. Складывать в живые имена буквы, высеченные в мертвом камне. Может быть, наконец осознать свои ошибки? Он не повар, чтобы скрывать их под соусом. Его ошибки погребены в сырой земле, надгробия их помечены голубыми крестами, такими же, как на его шапочке. У каждого из министров свое послушание. Справедливое наказание, жестокое настолько, насколько дозволил Господин. Он не велел обезглавливать никого из заговорщиков, и плакал тогда отнюдь не талой водой. С казнями в Зонтопии не задалось с самого начала. Гильотина сделалась посмешищем. Злые языки сравнивают ее с женскими прелестями монашки, которые существуют, но не используются по назначению, ибо Превеликий Зонтик не благословил. Мерзопакостная аналогия. Единственная казнь свершилась невольно. Ею по недосмотру закончилась публичная порка — нет, это не фигура речи. Господин, пусть и не сразу, согласился с тем, что иных неблагочестивцев не сдержит страх неотвратимого, но абстрактного наказания. Некоторым подавай кровавую конкретику телесных мучений и всеобщее порицание. Острую боль и гневные выкрики из толпы. Кому-то и этого оказалось мало. Мальчишка-телеграфист белозубо скалился, задорно огрызался и отчаянно храбрился до последнего. Тот еще храбрый портняжка, ладно скроивший заговор и латавший гнилое сукно агонизирующей страны стежками лживых точек и тире. Собственную казнь он умудрился превратить в балаган: деланно восхищался палачом, мол, вообще отвал башки, кривлялся и насмешливо кланялся зевакам. Как же беззаботно он лыбился — до сих пор в глазах стоит. Только когда его подвели к позорному столбу — телеграфному, разумеется — Алебард осознал, насколько все неправильно. Не с точки зрения морали и закона. В плане сценографии. Невысокий, щупленький и встрепанный, гаденыш смотрелся не одиозным государственным изменником, а набедокурившим подростком. Первый удар плети, укрепленной остатками телеграфного кабеля — ох уж этот символизм — прочертил поперек острых лопаток кровавое тире. Второй пришелся выше положенного и, перебив один из шейных позвонков, поставил точку. Дошутился мальчишка. Напророчил. Сделался мучеником за веру в собственную безнаказанность. Поломанное тело тряпично обмякло. Истошно завизжала женщина. Кто-то в толпе хлопал в ладоши, гоготал и улюлюкал. Многие плакали. Господин не плакал, только выстучал по столешнице что-то немузыкальное мерзлыми пальцами. Еще раз. И еще. — Это код SK. Silent key, умолкший ключ. В ином мире, где я гостил, так называют навеки ушедших радистов. Мне нечего сказать, ваше святейшество. Просто послушайте. Стоило ли напоминать Алебарду, как звучит смерть? Он — оружие. Он отчаянно не желал чувствовать вину, но Господин мастерски умеет перекладывать с больной головы на здоровую. Рваный ритм поныне отдается пульсацией внутри черепа. Теплые пальчики Мадонны невесомыми лепестками ложатся на холодный лоб. Разглаживают морщины. Унимают боль. Стирают воспоминания. Прощают — ах, полноте, милый мой, было бы, что прощать. Милый — это от слова «миловать».− · −
Господин раскинулся на кровати поверх одеяла, разметал тусклые волосы по подушке. Измятая ночная сорочка на нем перекрутилась вся, заголяя белое бедро так бесстыдно, что уже безгрешно. Синяк градиентом исходит от фиолетового в желтоватый. Ушибленный глаз цел, но кажется подернутым мутной пленкой. Здоровый ничем не отличается. Взгляд расфокусирован и устремлен в никуда. Господин одергивает подол небрежным движением вялой руки, нехотя приподнимается на локтях и тут же валится обратно. Матрас чуть пружинит. Господин будто бы парит на белом облаке черной меланхолии. Алебард молча наблюдает, оставив надежду достучаться и вразумить. Неужели Господин не понимает: для того, чтобы оружие раскроило череп, следует нанести удар. Чтобы щит уберег, нужно за ним укрыться. Тяжелые доспехи мертвым грузом утянут на дно, если не барахтаться. Господин не парит — тонет. Алебарду его не спасти и не сохранить. Молоком и печеньем вместо него завтракает голодранец, конопатый и смешливый. Армет. Отрока пришлось спешно спрятать в стенах замка, пока толпа завистников и любопытствующих, неверящих и верящих чересчур рьяно не разорвала его на сувениры. На память о чуде о прозревшем слепце или о чудовищной мистификации кровавого узурпатора Алебарда. Господин за свои отлучки в город успел немало начудить и даже начудотворствовать. Отрок не доверяет вновь обретенному чувству и норовит все украдкой ощупать и обнюхать. Алебарда в том числе. Насколько может достать. Алебард так измотан, что забывает его осаживать — это кажется началом нелепой приязни. Мадонна безгрешна. Алебард бесстыден. Таким он почитает себя за то, что смотрит на ее острые колени, обтянутые плотными лосинами. На ней костюм карточного валета. Алебард не верит своим глазам, когда Мадонна возносится, будто бы не заперта в рамках картины. Залы. Замка. Правил и обыденности. Стальные тучи расступаются, и Зонтопию озаряет теплым золотым светом. Мадонна парит в небесах.− · −
Алебард почти не помнит молитв, хотя лично редактировал каждый из стихийно сложившихся текстов. Без цензуры они напоминали нескладные тоскливые колядки. Без цензуры нецензурно. Алебард распоряжается церемонией, щедро окропляет священной дождевой водой благоговейно склоненные головы и читает проповедь. Он наставляет, порицает, внушает, стращает и порой входит в такой раж, что сам на краткое мгновенье верит своим словам. Как опрометчиво! Слова смешиваются с дымом свечей и застывают меж стрельчатых окон, чтобы после осесть копотью. На стеклах, на камне. На душах ли? Во время песнопений и молитв Алебард пристально всматривается в лица прихожан. Первый ряд на особом контроле — там кабинет министров в полном составе. Не кабинет, паноптикум поломанных марионеток. Алебард переводит взгляд с одного из них на другого, мысленно обращаясь к каждому, будто безмолвно допытывается по привычке. Круглые очки министра просвещения сползли на кончик носа, наморщенного так, словно он собирается чихнуть. Рот непроизвольно кривится. Заикается ли ваш внутренний голос также, как вы сами, когда еще могли говорить? Дар речи для вас, никчемного прожектера и гнусного сплетника, был проклятием. Густые брови министра работ разделила морщинка. Опять разболелась бедовая головушка? Кто поверит, что такой крепкий мужчина мучается мигренями. Вы до рассвета искали истину на дне бутылки. Не стоило утруждаться, истина относительна. Дно абсолютно, его вы давно достигли. Глупенькая улыбка министра продовольствия скошена набок и напоминает трещинку на поверхности фарфора. Могли бы и вдребезги разлететься, брызнув сапфирами и серебряными монетами. Копилку разбивают, как только она наполняется доверху. Вы ожидали чего-то иного, когда запускали руку в казну? По резко очерченному лицу министра защиты пробегает странная тень. Неужели от фуражки? Головной убор снят, но тень не сдала свой пост. Однако вы сдаете позиции. От былых полномочий осталась лишь тень, как и от вас самого. Со своими методами работы и подбритыми висками вы органично вписались бы в шайку бандитов, что заправляла подпольным казино. Воровской закон вы знаете назубок, не то что Закон Зонтий. Длинные ресницы министра здоровья подрагивают, веерами обмахивают точеные скулы, обтянутые нежной, как у девицы, кожей. Куда направлен взгляд, не понять. Миловидность заменила вам милосердие? Верно, вы не отражаетесь в зеркалах, иначе сами ужаснулись бы тому, как обманчивы ваша хрупкость и изысканная красота. Насквозь лживый, вы кажетесь одуванчиком, а на деле — ландыш, прекрасный и ядовитый. Алебард привык к их прошениям об отставке, подсунутым ему втихомолку. Какой нерачительный расход бумаги — исчирканная, она годится лишь на растопку камина. Нет, министрам не отделаться так легко, их чаши вины неупиваемы. Каждому придется исправить то, что поправимо, и отмолить остальное. Доверять никому из них нельзя, но они не слишком опасны, пока разобщены. Иначе не миновать очередного заговора. Паноптикуму есть против кого заново сдружиться. Разве вспомнят они, что не будь Алебарда, толпа растерзала бы их и втоптала в грязь. Как некрасиво! Алебард — оружие, он ценит в жестокости мрачную эстетику. Он велел бы подать головы министров на блюдах черненого серебра, убранных белоснежными ландышами. Свежими, сбрызнутыми каплями росы. Господин не проникся бы. Чувствительный, он готов оплакать каждый сорванный цветок. Почему не срезанный колосок ржи, из которого выпекли хлеб, что он вкушает? Не кустик льна, который пошел на его сорочку? Неужели он не видит, что весь мир, сотворенный им, дышит смертью? Мадонна приняла бы дар. Мадонна вдохнула бы жизнь. Алебард почти не помнит молитв, но преклоняет колени перед Мадонной. Голос против его воли звучит хрипло и отрывисто. Не отвергни… Избавь… Помилуй… Какой стыд! Алебард пресмыкается перед крашеным куском холста. При живом Господине! С этим пора кончать. Художник, что ввел его в искушение, поплатится.− · −
Художника вместе с барахлом из его мастерской доставляют Алебарду по щелчку пальцев. Художник оказывается художницей. Час от часу не легче. Берет ее залихватски заломлен, рубашка вся в белилах и угле — какая неряшливость! Девчонка робеет, но с нескрываемым любопытством озирается по сторонам. Алебард задает один лишь вопрос: что надоумило ее написать женское подобие Всеблагого Зонтика. Он готов услышать пространное рассуждение об образе матери-прародительницы, о женском начале, что наравне с мужским наполняет все сущее, о мудреных архетипах — богема любит о таком болтать. Ответ обескураживает. — Правило 63, ваше святейшество. У каждого персонажа есть версия противоположного пола. Это было темой коллаба. Мы в «Квинтэссенции синей палитры», артистическом кафе, порой так развлекаемся. Скетч показался удачным, вот я и решила сделать по нему полноценку… — девчонка вдруг осекается и добавляет пискляво, — Наверное, не стоило. Зонтик все-таки святое… Алебард с трудом сдерживает негодование и одновременно смех. Как глупо и нелепо! Его Мадонна появилась на свет в грязном кабаке среди неприкаянных юнцов и великовозрастных бездельников, мнящих себя творческими личностями. Из идиотской шутки. Другие работы художницы он осматривает молча. Господина она пишет часто — ни одна из картин нисколько не трогает. Аляповатой беспредметной мазней девчонка гордится, от своих дивных акварелек — городские пейзажи на них словно сотканы из дождя и в нем же растворяются — воротит нос. Приметив выполненную тушью длинную, устремленную ввысь фигурку, она тихонько оправдывается: — Мне не дается эта техника, не взыщите. Алебард узнает в фигурке себя, но почему-то не испытывает отвращения. Оно является после, когда методично дойдя до старых альбомов, он обнаруживает карандашный рисунок парнишки с мандолиной в руках. Угловатого, по несуразной моде выряженного и безмерно довольного собой — это же телеграфист! Девчонка пугающе неразборчива в выборе натуры. Как можно писать пресветлый лик Мадонны той же рукой, что начеркала такую мразь? Укол вины — и Алебард срывается. — Довольно! Не смейте более рисовать Великого Зонтика. Не смейте малевать ничего. Никогда. Художница вздрагивает и вся сжимается. Нервно комкая в дрожащих руках берет, она отвечает с обреченным спокойствием: — Боюсь, это невозможно, ваше святейшество. Я буду воспевать творение Его так, как умею, пока мои глаза могут видеть. Простите. За такую дерзость она будет жестоко наказана — решено! Девичий рот перекошен, раскрыт в немом крике. Тонкие руки тянутся к Алебарду, цепляясь скрюченными пальцами за воздух. Пламя вплетается в бирюзовый шелк волос. На коже выступают волдыри. Нет, это всего лишь краска пузырями пошла. Алебард не имеет обыкновения сжигать женщин заживо, какие бы слухи ни ходили о нем в народе. В камине сгорает картина. Мадонна мертва. Нет, ее никогда не было, она — глупая мечта, наваждение, плод больной фантазии. Есть только Господин.− · −
Господин рассеянно соскабливает кристаллики инея со стыков камней на оконном откосе. Синяк под глазом пожелтел. Черная меланхолия поблекла до того, что Господин соизволяет подобающе одеваться, листать книги и ковырять в тарелке с кашей. Однако он по-прежнему молчит. Болтает вместо него Армет. Доселе неграмотный, он выучил первые буквы алфавита и теперь радостно их декламирует: — Ш, Б, М, Н, К… Алебард настораживается. Это никакая не азбука, а таблица проверки остроты зрения. Какие опыты ставит над ним министр здоровья? Слишком уж часто он вызывает прозревшего отрока на осмотр. Впрочем, к министру есть еще один разговор. —… пока мои глаза могут видеть, — повторяет Алебард слова художницы. — Зрение — чувство деликатное и непостоянное, — манерно тянет министр здоровья, откровенно наслаждаясь тем, что сегодня ему дозволено чуточку поерничать, — Зонт дал, Зонт взял. На этот раз они понимают друг друга без лишних слов. — Миотики — это класс препаратов, сужающих зрачок вплоть до точки потери зрения. Нас, полагаю, интересует именно она. В зависимости от активного вещества, дозировки и индивидуальных особенностей организма, временный эффект может наблюдаться от нескольких секунд до пары недель. Чистая биохимия без примесей зонтьих промыслов. Алебард поражен. Немыслимое вероломство! На которое он охотно соглашается, привычно выбирая меньшее из зол. — Десяти дней хватит. Не ошибитесь в рецепте. Вы лишитесь головы, если покалечите художницу. — Конечно-конечно… Казни должны свершаться безопасно, — снова язвит министр здоровья, — Чтобы не вышло, как с телеграфистом. Недавно в оттепель, не в срок, на его могиле расцвели ландыши. Погибли, едва похолодало. Любопытно, к чему бы это. Алебард злится. Доколе ему будут припоминать мелкого поганца, словно тот безвинно осужденный! Мученик совести, хоть и бессовестный. — К тому, что некрополь — не место для вашего аптекарского огородика. Вы меня поняли. Ступайте. Прошлым летом министр здоровья втихомолку высадил там несколько кустиков запрещенных растений, когда отбывал послушание. Какая циничная практичность!− · −
Всевидящий Зонтик покарал слепотой нечестивую художницу за гадкую карикатурку на него! Слух разлетается по всей Зонтопии молниеносно. Министр здоровья официально заявляет, что медицина бессильна, когда речь идет о праведном гневе Всевышнего. Алебард старается не думать о морали и законе. С точки зрения сценографии выступление безупречно. Мелодичный тенорок министра здоровья звучит чуть взволнованно, но смиренно. Поза его выражает покорность, не лишенную достоинства. Элегантный наклон белобрысой головы, грациозная линия шеи и даже позвонок, выпирающий над воротом фуфайки под очень правильным углом — все слишком идеально. Алебард восхищается талантом к лицедейству не без толики зависти. Он разбирается в людях, но едва ли в том, что движет сейчас министром здоровья. Стремление выслужиться в любимые марионетки? Козырнуть своими познаниями в медицине? Поставить эксперимент in vivo? Предотвратить большее зло, которое постигло бы художницу, не предложи он изящное в своем коварстве решение? Поиграть в бога на пару с Алебардом? Он не выдерживает и спрашивает прямо. — Чего вы хотите? — Разве я похож на того, кого обуревают желания и страсти? Министр здоровья скрещивает руки на груди, отгораживаясь остренькими локтями. Ответа не будет, хоть умасливай его, хоть пытай. Алебард не добьется ни доверия, ни откровенности, ни элементарной честности. Тому и быть. Алебард — оружие, а не тридцать зонталеров, чтобы нравится всякому предателю. Памятуя об инциденте с картиной, он издает декрет о каноне изображения Господина. Пол — мужской, три глаза, четыре руки, ничего лишнего. Превеликого Зонтика не должны путать с обычным человечишкой. Министр здоровья отправляется в карцер, когда в обещанный одиннадцатый день ничего не происходит. Художница прозревает на тринадцатый. Слух о том, что Всемилостивый сжалился над дурехой, распространяется с привычной скоростью — моментально.− · −
Художница пугается при виде Алебарда в своей мастерской, но принимает его радушно. Суетится, извиняется за творческий беспорядок — он востину колоссален — предлагает травяного чаю с печатными пряниками и снова пугается. Пост в пятый день седмицы строже всего. Пряники хуже, чем незаконны. Рубашка ее изгваздана черной глиной — ну как так можно! Художница воодушевленно поясняет, что вернулась к лепке, пока ничего не видела. Временную слепоту она сочла не карой, а откровением зонтьим. Оно побудило разнообразить выразительные средства и полагаться на свое воображение, вместо того, чтобы попросту копировать созданное Превеликим. Оно наставило на истинный путь творца. Алебард возмущен и готов осадить девчонку, невесть что о себе возомнившую, но вдруг содрогается, увидев ее скульптурные эскизы. Они омерзительны. Черные человекоподобные фигуры предельно схематичны, тонки и резки. Гибкие хребты бугрятся шипами. Руки изломаны. Узкие длинноносые морды недобро щерятся. Алебарду слышится их шипение, в котором различимы слова: Вина… Расплата… Смерть… Портретное сходство сомнительно, но в каждом из чудовищ Алебард узнает себя. — Правда, замечательные? Они только кажутся злыми, — робко дает знать о себе художница, — Это химеры. Они пригрезились мне в тот день, когда я ослепла. Имя их тоже привиделось — острое, словно лезвием по глазам. Алебард не в силах шевельнуться, а девчонка сует ему в руки альбом и снова тараторит: — Представьте их в камне на крыше храма… Вот бы каждый дивился многообразию чудесных созданий Всевышнего! Экзарх Морион такого не одобрит, ему одни гвоздички мещанские подавай, но ваше эстетическое чувство куда тоньше и… — Довольно, — обрывает ее Алебард, — Вы слепили уродов. Вы неверно трактуете замысел Всеблагого Зонтика, хотя даже права не имеете это делать. Вы женщина и не принадлежите клиру. Распаляясь, он не дает возразить: — Творение Превеликого совершенно, потому изображать его следует реалистично и согласно канону. Зарубите себе это на носу, иначе зарублю я. Алебард — оружие. Он создан, для того, чтобы рубить. Алебард — урод. Он создан Господином в минуту исступленного отчаяния, потому не воплотил в себе ничего светлого. Художница сникает и выдавливает из себя тоненько: — Я не хочу проблем. Пощадите. Алебарду чудится звук крошащегося угольного грифеля. Звук всякий раз разный, но его не спутать ни с чем. Так ломаются карточные люди.− · −
Министр здоровья когда-то сломался со стеклянным треском хрупнувшей ампулы. Двое суток в карцере его доконали. Страшно осунувшийся и насквозь простуженный, он по-прежнему опрятен, но растерял весь лоск и едва держится на ногах. — Химеры, говорите? Препарат не мог вызвать галлюцинации. Пациентка пережила нервное потрясение и просто впечатлительна. Богема, знаете ли. Что ни чих, то образ, — в слабом голосе сквозит беззлобная ирония, — За время моего вынужденного отсутствия накопилось немало работы. Я могу идти? Алебард коротко кивает. Но нет, не все на свете зонтьем готово свершиться по его приказу и с его высочайшего повеления. Идти министр здоровья не может. Прокручивает на каблуках пол оборота, чуть покачивается и валится, словно в неловком балетном па. Алебард невольно, не отдавая себе отчета, успевает его подхватить. Удерживать кого-то в своих руках — это так странно. Алебард — оружие и до сих пор бережно хранит тени воспоминаний о том, как держали его. Министр здоровья пугающе бесплотный и удивительно теплый, совсем как живой. Ах да, он и правда живой. Лихорадочного румянца на щеках нет, но он весь горит, жар чувствуется даже сквозь ткань фуфайки — вот что прикажешь с этой бледной немочью делать? Алебард растерян, и пропускает мгновенье, когда тот приходит в себя. В следующее на него направлен ледяной взгляд из-под морозно-белой вуали ресниц. — Не прикасайтесь ко мне. Никогда. Алебард припечатывает к стене невесомое тело, трепыхающееся в стальной хватке его жилистых рук, и позволяет тому сползти вдоль нее на пол. Министр здоровья обнимает свои колени, складываясь аккуратной бумажной фигуркой, и замирает. — Предпочитаете отказ в медицинской помощи? О да, это же ваш конек! На совести министра здоровья бессчетное число таких случаев. Бессчетное, потому что однажды он перестал вести статистику по населению трущоб и настрого запретил докториням с медсестричками посещать небезопасные районы. Неужели, берег своих девчат, пригожих и прилежных беляночек? Вот пусть помучается и ощутит хоть толику отчаяния, на которое обрек бедняков.− · −
Отчаяние заразно. Алебард старательно накручивает себя, но благородная ярость в нем все не никак разгорается. Камин тоже, хотя его хорошенько почистили после сожжения Мадонны — картины, разумеется. Зала без нее осиротела. В огонь сегодня полетят не прошения об отставке, а альбомные листы. Угольные химеры на них шастают по карнизам и нависают над водосточными трубами — как же они уродуют крышу храма! Как уродует сам Алебард все, к чему прикладывает руку. Рука чувствует легкое касание. Не кожи к кожи, конечно, рукава о рукав. Это Господин! Подкрался по своему обыкновению незаметно, приблизился и тут же опасливо сделал шаг назад. Теперь он переминается с ноги на ногу и теребит завязки балахона. Волосы встрепаны, глаза блестят, щеки запеклись, как после быстрого бега. Алебард встревоженно спрашивает, что стряслось, не надеясь на ответ, и тут же его получает. Когда надежда утрачена, когда нечего ждать, все свершается самой собой — всегда так. — Я лазил на крышу. Оттуда открывается восхитительный вид. Облака так близко, вот-вот рукой дотянешься. А как хорошо там дышится! Это придало мне сил, и я немного воспрял духом. Не убился — уже хорошо. Алебард качает головой, вспоминая хлипкую лебедку и шаткую лесенку. Не мешало бы запереть технические этажи и прицепить еще один ключ на свою связку. Алебард не находит для Господина слов. Словно отвык. Словно жить в молчании проще. Господина это нисколько не смущает. — Я вдруг подумал о послушании, которое вы определили для министра здоровья. Такой хрупкий и без кровинки в лице, он кажется болезненным. Ему на пользу свежий воздух и нетяжелый физический труд, пусть кладбище и не самое веселое место. Вы ведь так рассудили? Алебарда передергивает. Не бывает таких «вдруг»! Господин наделен поразительной интуицией, пусть и стихийной, сумбурной. Научись он управлять ею вкупе со столь же неоформленным даром предвидения, и миф о его третьем глазе станет не просто выдумкой. Господин добр, и видит добро в деяниях каждого, потому готов оправдать любого. Алебард этого не просил — не ему оправдываться! — Я не судил. Я лишь облек объективную справедливость в конкретику. Каждый живет по грехам своим, а болезни и страдания посланы во очищение души. К чему очищать, если можно марать углем и замазывать белилами? Душа — не рубашка, на ней не заметно. Не подрамник картины, как подсказывает больная память. Господин — не Мадонна. Разговор с ним, когда-то столь чаянный, тяготит. Новое касание тоже. Зачем оно, робкое и недосказанное, рукав о рукав? Зачем, если от него никому уже ни тепло, ни холодно. Даже не холодно. Господин выворачивает шею в попытке углядеть, что там на альбомных листах. Алебард беспрекословно их отдает. Господин все равно выманит, идя на поводу у своего детского любопытства. — Это замечательно! — Это химеры, — поясняет Алебард. — Правильнее называть их горгульями. Химера — несколько иное мифическое существо. Или, в переносном смысле, причудливая неосуществимая фантазия. Хотя какая разница! Я порой бываю жутким занудой, извините… Господин листает альбом. Движения рук его отрывисты и ломки, не порезался бы о край бумаги. — Не устаю поражаться, с какой точностью народ Зонтопии воссоздает то, что существует в ином мире, где я гостил. Например, эти эскизы скульптурного убранства храма. Чудовищные и чудесные существа, которые… — Уроды, — раздраженно перебивает его Алебард, — Безобразные злобные уроды! Подобный проект никогда не будет утвержден, даже если его оформят по всем правилам. Об этих набросках и говорить нечего. Господин вздрагивает, и вдруг лицо его озаряет слабая рассеянная улыбка. Сейчас он выглядит гостем даже в том мире, который сам создал. В любом из миров. — Вы слишком к ним строги. Если они — зло, то малое и прирученное, призванное защитить от катастрофы и настоящего кошмара. Зло на страже добра. Впрочем, вы правы. Говорить нечего. Химерам самим решать. Уродам решать. Решать ли Алебарду? Алебард — оружие. Его послушание — служить Господину до самой своей смерти также, как он служил до жизни. Выбора нет. К счастью нет. Господин смотрит на него — или это кажется — глазами мертвой Мадонны.− · −
Осколки стекла, серебряные кокарды на черных папахах, лезвия коротких мечей — все сверкает в свете холодного весеннего солнца. Отряды полиции нравов разносят богемный квартал с его пестрыми мастерскими и кабаками, мелкими лавчонками и развалами толкучего рынка. Рассадник порока и вольнодумства. Поделом. Высокое голубое небо того же цвета, что и кресты на могилах, подновленные специально для министра здоровья. Меж надгробиями мелькает его беленькая накидка. В руке блестит ведерко, ноги-соломинки забавно торчат из здоровущих сапог по колено, аккуратную прическу безнадежно растрепал ветер. — Пожалуй, я вхожу во вкус своего послушания. При таком настоящем отрадно жить и умирать прошлым. Алебард осаживает его резко, но по своим меркам добродушно. Он пришел не за бессильным плевком яда в лицо, а за ландышами. Он приносит цветы на могилу Мадонны. На полку нерастопленного камина. Нет, в этом крематории уже никогда не загорится огонь. Довольно. Алебард — оружие. Он больше не хочет им быть, но быть ничем другим не умеет.КОНЕЦ