о цветах и запахе смерти

Сирил ненавидит разноцветные бутоны цветов эвионы. Они искрят, застилают взгляд, переливают от одного к другому, качаются под дуновение ветра, ласково трутся друг о друга, будто пьяные товарищи, и так сладко пахнут, что поперек горла застревает ком. Мутит и тошнит; Сирил не подаст и виду, конечно. Поморщится, может быть. Нахмурится чуть мрачнее обычного, стиснет зубы в привычно-напряженном жесте, желваки его чуть задрожат, высказывая недовольство, но так и останется молчаливо-опустошенным лежать на плечах его груз немых забот и страхов. Страж давно привык скрывать их от чужих глаз; проворных, хитрых, выискивающих, но натыкающихся лишь на леденящий душу взгляд и всегда лежащую на ножнах кисть руки. И когда его стали волновать эти глупые цветы? Наверное, когда он впервые понял, что все это время сдавливало и заставляло страдать не днями, а целыми, мучительно долго тянущимися годами его графа. Или когда он был мимолетным свидетелем восхищений Эллаиры напротив этой злосчастной клумбы? Когда ярость и злость от несправедливости и невозможности собственными руками исправить ситуацию сковали его сердце так плотно и болезненно, что Сирил замер неподалеку, врос корнями, закаменел на этой проложенной в саду дорожке, наблюдая за графом и его целительницей? Когда слепая ненависть стояла, сверкая яснее некуда, в серых глазах Рейнхольда, как никогда раньше? Когда Сирил впервые настолько явственно почувствовал исходящую от графа злобу и отчаяние, вырывающееся из самых недр души, заставляющие рвать и метать, изматывая последние бутоны этих красочных цветов? Когда Эллаира остановила его графа от уничтожения этих цветов? когда успокаивала его, сидя в неуцелевших лепестках эвионы, и выглядела как чертов добродетель; тот самый, что всегда находит какой-то выход и прощение для всех; кто всегда всех оправдывает и понимает; кто всегда будет где-то на ступень выше, чем все остальные? И такая нас ждет королева? Какая бы она ни была, цветы эвионы Сирил будет ненавидеть теперь до самых последних дней своих. Они всегда будут предзнаменовать все ужаснейшее, по-настоящему страшное, по-настоящему несправедливое. Эти воспоминания будут преследовать его; пышные бутоны будут приходить во снах, запах заставлять вновь и вновь сглатывать этот гребанный ком в горле, глаза — слезиться, а сердце болезненно сжиматься в груди, обливаясь кровью. В опустившихся сумерках они будут мелькать своими цветными ребрышками лепестков, резво искрясь и будто бы улыбаясь другим; но уже никогда ему. Сирил будет каждый божий день, каждый чертов вечер, каждую ночь, каждый свой дозор бороться с желанием растоптать и изрезать оставшиеся цветы. Сложить у ног графа последние знамена его прошлой жизни и прошлых страданий; заставить вдохнуть его свободной грудью — и вдохнуть самому. О, граф Рейнхольд, неужели вы не сожгли бы последнее напоминание о своих слабостях и вместе с тем зависимостях? Неужели не хотели бы отпустить это? вырвать из сердца? прогнать далеко-далеко и надолго? навсегда? Сирилу кажется, Сирил почти уверен, что дело не в этом. Просто граф Рейнхольд, такой величавый и серьезный, с чуть вздернутым гордо подбородком и холодными глазами, на самом деле и не боится; его на самом деле больше не сковывают эти слабости и зависимости. Они его не касаются. Точнее, касаются, конечно. Только не так сильно, не так плотно, не так по-собачьи преданно, как теперь касается этот искрящийся сад всех бедствий Сирила. Они — каждый бутончик, каждый лепесточек, листочек, каждый едва уловимый приторно-сладкий цветочный аромат, — теперь всегда будут возвращать его в прошлое и в самое начало. Напоминать о клятвах перед Рейнхольдом; о проклятии его семьи; о воинственной выдержке перед кем-то выше; о зудящем желании быть рядом, быть верным, быть охваленным, быть каким-то (по-детски наивно) незаменимым, просто быть. Просто защищать. Просто напоминать о том, как сердце щемит от болей графа сильнее, чем от своих собственных. Как мелькающие совсем рядом лезвия и острия кинжалов и мечей целятся не так страшно, как нависшее над домом Рейнхольда предчувствие чего-то нехорошего, чего-то неуловимого, чего-то непредсказуемого и опасного. Как хочется порой ценой собственною жизни избавить графа ото всех его страданий и сковывающих кандалов. Почему Эллаира, а не он, освобождает Рейнхольда от этого? сможет ли теперь граф смотреть на него другими глазами — или все теми же; теми же холодными и отстраненно-молчаливыми будет смотреть, без изменений? Быть может, лучше все же срезать эти цветы, граф Рейнхольд? изувечить (как когда-то кто-то вас)? отсадить подальше? высадить за стены? подарить на блюдечке врагам? Сделать что-нибудь для вас? Рейнхольду не нужно ничего, кроме времени. И немного горе-мяты. Сирил готов, в общем-то, срывать их голыми руками, совсем не опасаясь яда. Но, по обычаю, прислушивается к словам мужчины, и шагает чуть унылее в саду с оставшимися цветами. Они никуда не денутся, как бы ни хотелось их не видеть. Вместе с ними не исчезнут чувства, не исчезнут опасения, не исчезнут подло догоняющие Сирила мысли. Они прорастают не столько в саду у графа, сколько в мыслях, заполоняя больную голову новыми травмами и совсем не воинственными шрамами. Жалеет ли воин об этом?

(Воинам присуще гордиться своими шрамами, Сирил. Даже полученными не в бою.) (И, все же, кажется, врагов нужно держать к себе поближе, чем друзей. Так вот, быть может, почему и цветы эти все еще тут?) Сирил уверен, что эвионы пахнут смертью. Сирил рад, что граф больше ими не пахнет.