такова жизнь

— потому что моя он сука, понимаешь, майор, моя.       игорь не понимает.       игорь смотрит на серёжу, разряженного в полупрозрачную белую рубашку, которая стоит как почка на чёрном рынке, через которую видно розовые соски, затвердевшие от грубых прикосновений толстых пальцев, и чёрные штаны, не оставляющие простора фантазии.       на нём нет трусов.       тошнит.       бехтиев улыбается снисходительно, почти по-отечески, почти сострадательно, словно ему правда жаль игоря — хотя, может, и правда жаль, идиотов ведь частенько жалеют по поводу и без, глядя сверху вниз и прощая мелкие косяки.       в том, что он идиот, сомнений нет — иначе никогда не впустил бы в свою жизнь и сердце такого, как серёжа. что может быть глупее, чем сойтись с вечной содержанкой, с элитной подстилкой, привыкшей ходить по шёлку, купаться в шампанском и умываться блёстками?       мало что, и игорю почти смешно — он бросился в это поганое казино, едва узнав, что серёжа здесь, готовый бить морды и прятать трупы на пару с бустером, а вышло…       а вышло так, что он стоит посреди зала, как полный кретин, и пялится на своего — бывшего? — парня, устраивающегося на коленях у бехтиева, словно так и надо, словно нет ничего проще и естественнее, прячущего глаза за волосами. игорь хочет заглянуть ему в лицо и хочет никогда больше его не видеть, хочет разбить лживые губы в кровь, хочет переломать тонкие рёбра в крошево, хочет схватить за пряди и бить об пол пока рыжий не сменится чистым красным — но за что, какая глупость, знал ведь, что так будет, что иначе не может быть, что они не в сказке, а в россии, что не бывает счастливых концов у таких историй. что не бывает счастливых концов у него — не с людьми.       игорь хрипло смеётся, и бехтиев хмыкает, закуривая и выпуская пахнущий яблоками дым.       серёжа сжимает пальцами острые колени, таращась в пол, и игорю любопытно, скажет ли он хоть что-то.       хотя зачем, если его хозяин уже всё сказал?       игорь трёт лицо, теперь прекрасно понимая всё — и почему бехтиев не препятствовал уходу серёжи, и почему не «беседовал» с ним, и почему разрешил забрать все вещи, и почему вообще не принимал участия в их жизни. он просто ждал, он просто знает серёжу лучше, чем кто-либо, чем серёжа самого себя, и от этого смешно.       глаза ужасно печёт.       игорь хочет водки без закуски и спать. — прости, майор, такова жизнь.       бехтиев гладит тазовую косточку, забравшись под рубашку, жестом привычным и автоматическим, как треплют по холке любимую собаку при встрече — не осознавая, не контролируя, просто заученное от частого повторения механическое движение, уже не вызывающее никаких эмоций, потому что так надо, потому что это обыденность.       игорю хочется блевать.       серёже хочется трахаться — он елозит, сдвигая бёдра, и кусает губу.       господи. — какая заезженная трагедия, боже. уверен, у шекспира найдётся что-нибудь на тему «святой шлюхи» и влюблённого рыцаря.       стрелков, как и всегда, не вовремя и бесцеремонно — пьёт кофе из крошечной чашечки на блюдце, с неизменной улыбкой, намертво разрезавшей лицо.       терпкий кофе бьёт по нервам, и игорь сглатывает, на секунду прикрывая горящие веки. что за отвратительный день. — я ведь тебя предупреждал, игорь, но разве ты меня слушал? нет, разумеется.       выслушивать нотации и типичное «я же говорил» нет никакого желания и сил, тем более от этого человека, силы есть только на то, чтобы выхватить пистолет у ближайшего громилы, пустить по пуле в бехтиева, стрелкова и серёжу, а после и себе в висок, украсив роскошную комнату в позолоте мозгами и кровью, пропитав запахом смерти и гнили.       хочетсяхочетсяхочется.       нельзя.       серёжа всё ещё не смотрит на него.       действительно — сука. — тебе здесь больше делать нечего, как видишь, твой питер тебе кроме разочарования ничего не даст, а в москве тебя ждут перспективы, приличная зарплата и отсутствие аллей памяти.       игорь тяжело сглатывает, не отводя глаз от серёжи, ожидая, что тот поднимает голову, взглянет хотя бы на мгновение, произнесёт хоть слово, расстроится или попросит не уезжать — но серёжа даже не вздрагивает. серёже всё равно. почему игорю не должно быть?       ладони почему-то не сжимаются в кулаки.       стрелков, пахнущий варёным кофе и солёной туалетной водой, кладёт руку на плечо и ловит его взгляд — игорь завидует его спокойности и уверенности, не исчезающей каменной улыбке и мраморным глазам. — нам пора, нужно ещё забронировать билеты и уладить всё в отделе. но этим займусь я и мои ребята, а ты собирай вещи и прощайся. вылетаем вечером.       игорь кивает.       стрелков впервые улыбается по-настоящему.       бехтиев удовлетворённо крякает.       серёжа молчит.       какое счастье, что он не любит оружие и не носит табельное.       какая жалость.       стрелков мягко направляет его к выходу, держа широкую ладонь между лопаток, и игорь ступает, не чувствуя пола и ног — его огрели битой по затылку и бросили в переулке под ледяным равнодушным питерским дождём, и никто не будет его искать, никто не будет переживать и обрывать телефоны больниц, никто не будет лить слёзы и писать заявление уже через минуты после задержки.       никто.       некому.       игорь уходит, не оборачиваясь, и садится в любезно распахнутую начищенную машину, глянцево сверкающую на редком для города солнце.       стрелков улыбается бехтиеву и подмигивает, а бехтиев кидает короткое «сочтёмся» и гладит серёжу по макушке.       серёжа закрывает глаза.