Вы спрашиваете, зачем я так подробно рассказываю о том, как завязались наши отношения с Гермионой? Ответ прост: чтобы вы правильно поняли, почему она одна из немногих, кто отнесся к интрижке своего друга с молоденькой практиканткой адекватно.
Она не смотрела осуждающе, как это делал Рон, хоть и у этого персонажа рыльце было в свое время в пушку. Она не пыталась выведать все подробности, как это делали журналисты и многочисленные сплетники Минестерства.
Она понимала, как это бывает, когда голову туманит чувство запретной страсти, и что из этого может получиться.
После нашего бешеного, ураганного, спонтанного секса на рабочем месте мы лежали на ковре в моем кабинете и не смотрели друг на друга. Точнее, она пыталась отдышаться и отворачивалась, а я исподтишка наблюдал за совершенно непривычным и очень занимательным зрелищем. Полуобнаженная Грейнджер… Девушка, женщина, которую я никогда, НИКОГДА не представлял рядом с собой даже в самых бредовых мыслях.
Она не была запретным плодом и уж тем более не была мне противна, как это было в школьные годы. Просто она была чем-то вроде разумной, говорящей совы, с которой можно вести интеллектуальный диалог, даже ходить в кафе или прогуливаться по улицам, но никаких эротических желаний к ней быть просто не могло. И тут такое…
Через несколько минут в окошко над дверью влетел голубой самолетик с запиской от одного из моих подчиненных. Этот шелест показался нам громовым раскатом. До нас обоих только сейчас дошло, что все это время дверь была не заперта. Благо, что, боясь досужих ушей, которые могли бы разнести по всему свету о ее подозрениях касаемо мужа, Гермиона наложила на кабинет заглушающие чары.
Она вскочила с ковра и начала поправлять измятую одежду. Мало того, что делала она это в полном молчании, так еще и без помощи магии. Я не торопясь встал, дотянулся до палочки, которая все это время лежала на столе, и заклинанием расправил складки на юбке и блузке.
Ее взгляд без всяких слов говорил: «Сама справлюсь». А мне приходилось очень постараться, чтоб сдержать клокочущий в груди смех. Это было бы не очень этично. Еще объясняй потом, что смеялся я не над ней, а над ситуацией в целом.
Мы оба понимали, что рано или поздно кому-то придется прервать молчание. Не сейчас, так завтра. Служебный роман имеет массу плюсов, но и немало минусов. Перчинку постоянного риска, что вас раскроют, можно отнести и к той и к другой категории. С одной стороны, это может распалять страсть и делать отношения непередаваемо острыми и незабываемыми. С другой, некоторые быстро устают от необходимости прятаться по углам.
Она вышла, так и не сказав ни слова. А я стоял и ухмылялся, представляя, как будут развиваться наши отношения дальше. Но вскоре улыбка сама собой сползла с моего лица. В голове крутилась масса вариантов, но ни один не казался мне правдоподобным. Все-таки Грейнджер — совершенно особенная женщина, не похожая ни на одну из моих любовниц.
Одно я знал точно — я хочу ее снова. И снова. Но как это устроить? Зажать в темном углу и взять свое? Или строить из себя нежного романтика, присылая милые подарки с двусмысленными записками?
Пока я размышлял, мой взгляд блуждал по комнате. На ковре лежало несколько белоснежных лепестков. Омела отцветала так же быстро, как и распустилась. Чувствуя свое бессилие в попытках найти правильное решение, я испепелил лозу на потолке.
Бездействие — это тоже действие. Иногда стоит выждать и посмотреть, как судьба распорядится тобой. Можно двигаться против течения, выдыхаясь от попыток сопротивляться стихии. Можно плыть по течению, с легкостью, подгоняемый волнами, нестись навстречу горизонту. А можно лечь, расслабиться и позволить волне вынести тебя на берег. Там ощутить твердую почву под ногами и выбрать направление самостоятельно, не думая о том, как на твое решение повлияют потоки воды.
Несколько дней я не видел ее и получал лишь сухие, деловые письма. Отвечал так же сухо, не пытаясь ни словом, ни делом напомнить о том дне. Наконец она сама снова ворвалась в мой кабинет.
— Малфой, ты сволочь!
Я лишь вопросительно приподнял бровь. Кажется, это и была та самая волна, которая вынесла меня на берег. Теперь можно было начинать действовать. Но решения, в какую сторону идти, по-прежнему не было.
— То, что между нами произошло… Это у тебя огромный опыт измен жене, а я чувствую себя так погано, что готова прямо сейчас удавиться. Рону в глаза смотреть не могу. И поговорить не с кем! Это ужасно.
— Во-первых, твое эмоциональное состояние заставляет тебя быть очень нелогичной. Ты чувствуешь себя погано, а сволочью называешь меня. Во-вторых, как бы это ни было печально, в этот раз я никому не изменял. Мы развелись с Асторией месяц назад.
Ее глаза округлились, а ротик начал беспомощно открываться и закрываться, не произнося ни звука.
— А в-третьих, — продолжил я, не сдержав улыбки от этого зрелища. — Не говори, что тебе не понравилось; не говори, что не хотела бы повторить; не говори, что оно того не стоило.
Гермиона вспыхнула и залепила мне такую звонкую пощечину, что казалось, весь наш этаж ее услышал. Сколько усилий ей стоило спокойно развернуться и с достоинством выйти из кабинета, осталось вечной загадкой покруче тайны мироздания.
Спустя неделю я узнал, что миссис Уизли уволилась и уехала куда-то за границу. Эта новость так меня задела, что я еще долго срывался на младших служащих по поводу и без. А когда отговорки и предлоги уходить от разговоров и посиделок с четой Поттеров кончились, Гарри просто силком вытащил меня в старый бар на окраине Лондона.
— Что между вами с Гермионой произошло? — проницательность его была вполне объяснима, но раздражала смертельно.
— Секс, — произнес я максимально развязно, делая вид, что мы говорим о чем-то настолько тривиальном, что объяснений не требуется.
— Что? — Гарри аж поперхнулся глотком отличного сливочного пива.
— Поттер, я удивлен, что при наличии двух детей тебе приходится расшифровывать значение этого слова.
— Ты и Гермиона?
— А что в этом такого? Неужели ты думаешь, что твоя подруга так же мало осведомлена в этом вопросе?
— Хватит ерничать, Малфой. Какого черта происходит? Ты либо очень глупо шутишь, либо это самая скверная история, в которую тебе удалось вляпаться, со времен школы.
— Я не шучу, — короткий ответ, кажется, разъяснил собеседнику больше, чем весь предыдущий разговор.
— Ты же понимаешь, что она не уйдет от Рона?
— С чего ты взял, что меня это интересует? Это простой перепих на рабочем месте. Жаль, что из-за каких-то предубеждений ей пришлось сменить работу.
— Если бы для тебя это был простой перепих, ты бы вел себя совсем по-другому.
— Не преувеличивай, — меня распирало от желания вывалить на Поттера все свои соображения по этому поводу, но очень не хотелось давать ему повод осознать, что он прав в том, что для меня эта ситуация являлась действительно чем-то из ряда вон выходящим. В тот момент я и сам не хотел себе в этом признаваться. — Тем более, Уизел сам виноват. Не надо было искать карман для своей палочки в чужой мантии. Тогда и у его жены не возникло бы научного интереса по этому поводу.
— Вот дерьмо, — от избытка чувств Поттер стукнул по столешнице кулаком так, что стаканы чуть не перевернулись. — Она знает?
— Догадывается. Меня больше удивляет то, что ты знаешь и при этом ничего ей не рассказал. Как-то это не по-дружески. Не находишь?
— Рон тоже мой друг. И я узнал совершенно случайно, когда застал их с Алисией, целующихся в подсобке.
Я заржал в голос, привлекая внимание немногих вечерних посетителей бара. Имя любовницы Уизли было мне знакомо. Гермиона упоминала его, когда рассказывала о своих подозрениях. И Алисия была именно тем человеком, у которого обманутая жена пыталась узнать правду.
— Не разделяю твоего веселья, — хмуро произнес Гарри. — Если раньше мне с трудом удавалось хранить одну тайну от друга, то теперь придется молчать о двух.
— Зная Грейнджер, она сама долго не сможет молчать. Слишком уж совестливая. И сбежала она, пожалуй, не от меня, а от своего муженька. И все-таки я не понимаю, почему ты ей не рассказал, раз ты такой хороший друг.
— Во-первых, они уехали вместе, а во-вторых, это их личные дела. Знаешь, когда мы все разбились на парочки: я и Джинни, Гермиона и Рон — то отдалились друг от друга. Мы по-прежнему очень близки. Нас объединяет общее прошлое, пережитые непростые приключения. Но все же… когда появляется семья, а тем более дети… Все остальное уходит на второй план. И как бы мы ни были дружны раньше, теперь я не вправе лезть в их жизнь и диктовать, как стоит поступать.
— В чем-то ты прав. Только этого не стоит делать никогда, если тебя об этом не просят. Даже с близкими друзьями и собственными детьми.
Мы еще долго разговаривали в тот вечер, значительно удалившись от темы неверных супругов. О том, какими, как нам кажется, должны быть идеальные родители и существует ли идеал вообще. Я утверждал, что как бы взрослые ни старались, дети всегда будут недовольны происходящим. Заботливых и внимательных они будут считать чересчур навязчивыми и излишне контролирующими жизнь отпрысков. Тех, кто старается дать как можно больше свободы — безразличными и нежелающими помогать.
Гарри же настаивал на том, что каждый родитель должен в отдельный момент времени подстраиваться под желания и потребности ребенка, чувствуя, в какой момент ему нужна поддержка, а когда стоит оставить человека в покое. Но, по-моему, правильно почувствовать и интерпретировать сигналы подростка практически невозможно. Поттер пару раз пытался объяснить мне те эмоции, которые испытывает отец, но я открещивался и напоминал ему, что у меня нет возможности прочувствовать это. А слушать о них бесполезно, не имея собственного опыта.
В конце вечера, когда мы уже прилично набрались, Поттер спросил: «Ты вообще детей-то хочешь?»
— Нет, — без раздумий ответил я. И тут же понял, что соврал. Но идти на попятную не хотелось. — Мне неплохо живется в одиночестве. После развода — так вообще прекрасно. Астория получила от меня все, что хотела. Наигралась в статусную леди, влюбилась в какого-то журналиста и решила, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на видимость, завистливые взгляды окружающих и мнимое благополучие. А ведь наша семья действительно была лишь видимостью. Зато секс с Грейнджер был вполне себе реальным и горячим. Как и с многими другими. Вот в этом мой вкус жизни. В непостоянстве: новых эмоциях, новых женщинах, новых ощущениях. А ребенок — это навсегда. Это то, от чего ты никогда не сможешь отмахнуться. С женой можно развестись, с работы — уволиться, выпивку — вылить и купить другую. А дети, они никогда не уйдут из твоей жизни, даже если будут жить на другом конце света с новым папочкой — мужем твоей бывшей. Они не станут менее или более родными. Мне ли тебе об этом говорить?
Не знаю, кого я пытался убедить, но, думаю, что в первую очередь себя. Мне было противно от мысли, что я могу быть такой размазней и нюней, как Поттер четверть часа назад, в тот момент, когда чуть ли слюни от восторга не пускал, показывая колдографии своих отпрысков. Старшему Джеймсу было уже почти пять, как и дочери Гермионы, а младшему Альбусу на днях исполнится два.
Но наряду с брезгливостью внутри сидело и еще одно чувство. Имя ему подобрать не возьмусь, но было оно сродни безысходной тоске по несбывшемуся. В склепе Малфоев, куда я не наведывался уже Мерлин знает сколько времени, находилась маленькая усыпальница. Ее оформили крупными каменными цветами по заказу моей матери, занимавшейся этим вопросом. На табличке значилось «Астра Фиона Малфой 2002 г.»
Я никогда не приходил туда на годовщину смерти дочери, не пытался представить, какой бы она была сейчас. Перевернул страницу, не желал вспоминать и воскрешать те чувства. Боялся их. Боялся того, что горе, непонятное мне самому, сможет сломить и снова выбить меня из колеи.
Но после нашего разговора с Поттером в баре на окраине Лондона ноги сами понесли меня туда. Даже не ноги, а трансгрессия. Я собирался отправиться домой, но в последний миг что-то заставило меня представить не мягкий зеленый ковер малой гостиной, а жухлую траву магического кладбища Ворожей.
Холодный камень склепа, покрытый январской изморозью, встретил меня безразличием, а свет вечно горящих свечей — холодным недрогнувшим пламенем. Здесь было так тихо и спокойно, что захотелось выть на луну, как чертов оборотень. Моя шесть раз «пра» бабка — первая, кто был похоронен здесь, смотрела на меня сапфировыми глазами своего изваяния. Ее муж, Либерий Малфой, заказал статую лучшему из живущих тогда скульпторов. Он рано потерял любимую и пожелал видеть ее образ каждый день, хотя бы на могиле.
По мне, так это немного жутковатое желание. Но статуя, что сказать, вышла потрясающая, хотя магия к ней применялась только в самом конце — для того, чтобы время и разрушения не были властны над творением. Все остальное делалось вручную. Тонкие черты молодого лица, распущенные по плечам длинные волосы, множественные, очень натуральные складки мантии… Если бы не серый цвет камня, можно было бы подумать, что это живая женщина, лишь на мгновение застывшая с полуулыбкой на губах.
Как же нужно было любить человека, чтобы создать такую копию, видеть ее каждый день и не умереть от невозможности прикоснуться. Хотя коснуться, конечно, можно было. Но бесстрастность камня — еще большее мучение, если помнишь тепло живого тела.
Повинуясь какому-то порыву, я поднял руку и прикоснулся к щеке статуи, закрыл глаза, и вдруг сердце наполнилось такой неимоверной тоской, такой болью и горечью, что казалось, вот-вот разорвется на части. Но вместе с тем там еще было нежное тепло радости, горячее дыхание страсти, запахи леса, звуки чьего-то мелодичного голоса. Я отдернул руку, но все эти ощущения не пропали бесследно. Они лишь превратились в отголоски на задворках моего сознания.
Это и была Любовь. Та самая, о которой говорят с придыханием, обязательно шепотом и с полуулыбкой. Любовь, которую нельзя описать словами, как ни пытайся. Которую можно только почувствовать. Любовь, приносящая сладостную боль, которую не хочется прекращать.
Мне захотелось снова почувствовать это в полной мере. Захлебнуться от счастья, одновременно зажмурившись от осознания величайшего горя. Это ощущение будто одновременно, за одну секунду проживаешь всю свою жизнь: радуешься неожиданным встречам и долгим вечерам с человеком, присутствие которого делает мир ярче; грустишь от неизбежных расставаний, осознавая, что новая встреча не за горами; улыбаешься в ответ на самую сладкую улыбку; сгораешь от жаркого дыхания и леденеешь от ласковых прикосновений… И самое страшное — осознаешь, что все это не продлится вечно. И когда-нибудь кто-то из вас останется наедине с памятью и невозможностью снова почувствовать тепло. Но от этого понимания все чувства еще больше обостряются, становятся еще более острыми и желанными. Как последний глоток воды в пустыне, когда нет уверенности, что к вечеру найдешь новый источник, но уже не можешь терпеть и цедить каплю за каплей. Ты бросаешь эту глупую затею и выпиваешь все без остатка, надеясь только на то, что за горизонтом скоро появятся зеленые пятна оазиса, сулящего новый глоток прохладной благословенной жидкости.
Я не поэт. И все эти мысли и чувства, пронесшиеся тогда в моей голове, казались чужими, слишком пафосными и неуместными. Но в то же время они так явно и отчетливо обретали почти физические очертания, запахи и тактильные ощущения, что принять их за чужие было крайне сложно.
Новое прикосновение к щеке статуи не принесло ничего. Просто камень, слегка прохладный и безупречно гладкий. Мое разочарование было таким сильным, что я заплакал. Впервые за двадцать с лишним лет. Последний раз горячие струйки соленой воды бежали по моим щекам, когда умер отцовский филин Руди, которого я тогда считал самым необыкновенным и восхитительным существом этого мира. Он часто прилетал в мою спальню и подолгу сидел на шкафу, наблюдая за тем, как я читаю, играю или сплю. Я доверял ему все свои детские секреты и делился переживаниями. Казалось, что он все понимает и сочувствует, сопереживает. А главное — никому и никогда не расскажет.
Тогда, узнав о смерти своего любимца, я рыдал в голос с завываниями и конвульсиями. А отец, вместо сочувствия, прочитал мне длинную лекцию о том, что подобное поведение недостойно звания лорда Малфоя. С тех пор настоящих слез на моих глазах не было никогда (хныканье из-за травмы на квиддиче не считается). Даже когда я осознавал, что загнал свою жизнь в тупик и мне придется убить Дамблдора или умереть, пытаясь выполнить волю господина… Даже в день смерти своей дочери, когда сердце рвалось на куски от непонятных ему чувств… Я не плакал. А теперь… Осознание того, что все, что я пережил несколько мгновений назад, никогда не повторится, будто вывернуло меня наизнанку.
В Мэнор я вернулся под утро и сразу завалился спать. Забвение пришло так быстро, что переход из яви в сон мне не удалось осознать. Рядом со мной на кровати лежала Гермиона и читала какую-то тонкую книжку в мягком переплете.
— Соленое на ночь — вредно, — произнесла она, не отрываясь от чтения и будто продолжая какой-то незаконченный разговор.
— Читать в полутьме — тоже, — парировал я.
Она вздрогнула и подняла на меня глаза. Сначала пытаясь осознать происходящее, потом, примирившись с ситуацией, сделала вид, будто так и надо, снова углубилась в чтение.
— Что читаешь? — наконец не выдержал я.
— Гамлета, — голос ее был безразличным, а глаза энергично бегали по строчкам.
— Ни разу не слышал. А что он написал?
— Это не он написал, а его написали. Магловский автор — Шекспир.
— А…
— И не надо так презрительно поднимать бровь, — она даже не взглянула на меня. — Ты вполне разумный и современный человек, чтобы понимать: приставка «магловское» вовсе не значит «второсортное». Может быть, раньше ты так и думал под влиянием своих родителей. Но сейчас это давно не так. Прямое свидетельство — твое увлечение кино.
— Подумаешь, кино…
— Не мешай читать, Драко. Я почти закончила. Потом поспорим столько, сколько захочешь.
Но возобновить дискуссию мы не успели. Я проснулся.
Большие напольные часы из красного дерева в гостиной пробили одиннадцать. Подумать только, сколько я спал. И ощущения от сна были такими странными и ярким. Каждая фраза, каждое движение, каждый запах запомнились так четко, будто это происходило не в моем воображении, утомленном переживаниями предыдущего дня, а в действительности.
Спустя несколько дней мне снова приснилась Гермиона, а потом еще и еще… Теперь чуть ли не каждую ночь мы оказывались в самых разных местах. Хорошо мне знакомых или неизвестных. Это были бары и рестораны Лондона, гостиная Слизерина и библиотека в Хогвартсе, моя давно опустевшая детская и самая дальняя беседка в саду Мэнора, кабинет в Министерстве и поляна, усыпанная желтыми цветами, маленькая комнатка с обоями цвета морской волны и хижина Хагрида, последний ряд в каком-то незнакомом кинотеатре и густой лес с великанскими соснами, книжные лавки магические и магловские… И всегда мы были только вдвоем. Даже в тех местах, в которых по идее так или иначе должны были быть другие люди.
Каждую ночь мы оба старательно делали вид, будто это совершенно естественно. И ладно, если бы это были эротические фантазии. Но нет. Мы даже почти не прикасались друг к другу. Чаще всего разговаривали на самые разные темы. Порой прогуливались по паркам, наслаждаясь пением невидимых глазу птах. Однажды я даже сидел на берегу моря и наблюдал, как Гермиона на закате плещется в теплой черной воде.
Хорошо помню тот момент, когда понял, что это не она снится мне, а мы снимся друг другу. Эта догадка пришла в то утро, когда я проснулся от осознания: какой бы изощренной фантазией ни наделила меня природа, подобных мыслей в моей голове просто не могло возникнуть.
В тот раз мы ехали в Хогвартс-экспрессе. Как всегда бывало в этих снах, я просто обнаружил себя сидящим в купе и смотрящим за проносящимся мимо однообразным пейзажем зеленых полей. Гермиона держала в руках небольшую плоскую коробочку с кнопками, нажимала на них, подносила коробочку к уху, тихо ругалась и снова нажимала на кнопки.
— Что ты хочешь услышать? — поинтересовался я.
— Маму, уже несколько дней не могу до нее дозвониться. И это меня настораживает.
— Дозвониться? — конечно, мне давно объяснили, как функционирует телефон вообще и сотовый в частности. Уж очень часто персонажи фильмов пользовались этими приспособлениями. Но вживую мобильник я видел впервые. И почему-то никак не ожидал, что увижу его у Гермионы.
— Да, что в этом удивительного?
— Не думал, что ты этим пользуешься, — презрительно буркнул я.
— Какие же вы, маги, узколобые и консервативные! — ее раздражение было не только написано на лице, но и четко слышалось в голосе.
— Это не узколобость, а следование традициям.
— Какими бы восхитительными ни были традиции, но слепое следование им — высшая степень глупости. Ты знаешь, что Отталин Гэмбл только в 1849 году смогла добиться принятия использования Хогвартс-Экспресса, хотя первая железная дорога была открыта маглами за 24 года до этого. И с тех пор состав никаким образом не обновлялся. А если бы хоть кто-то поинтересовался новыми достижениями в этой сфере, ученики бы добирались до школы в два, а то и в три раза быстрее.
Автобус Ночной рыцарь вообще начал функционировать полвека назад. Я уже не говорю про шариковые ручки, телефоны и прочие удобные изобретения тех, кого чистокровные маги так презирают. Они значительно облегчили бы жизнь.
Магия развращает своим мнимым всемогуществом. Захотел порезать картошку — взмахни палочкой, захотел переместиться в соседний город — произнеси заклинание, захотел договориться с кем-то несговорчивым — примени Империо, кто-то встал на твоем пути — просто пусти в него Аваду.
Раньше все это восхищало меня, в детстве я чувствовала, что оказалась в сказке. Волшебство — это же так здорово. Но, как бы я ни любила людей, окружающих меня сейчас, я понимаю: отбери у них палочку — и они станут совершенно беспомощными. Хуже пятилетних детей. Более чем уверена, что моя уважаемая свекровь, лишившись возможности колдовать, не приготовила бы и обычного супа.
Даже мистер Уизли, так любящий все магловское, смотрит на эти вещи с мыслью «как бы дополнить их чарами»?
Она умолкла, переводя дух. Горящие страстью глаза делали ее похожей на ту Гермиону, которой эта женщина была много лет назад на уроках трансфигурации и зельеварения. Девчонкой, с блеском отвечающей на вопросы и аргументированно доказывающей свою точку зрения в дискуссиях.
— Мне страшно за свою дочь. Уже сейчас, еще даже не получив палочку, она надеется на магию как на единственную опору в жизни. А мне страшно, потому что кажется, что с ней может случиться что-то такое, в чем волшебство не сможет помочь.
— Интересно, что же такое может произойти? — скептически поинтересовался я.
— Не знаю. Но почему-то меня это пугает.
— Вот и я не могу такого представить. У магии есть ответы если не на все, то почти на все вопросы и решение почти всех задач. Нужно только правильно спрашивать и искать в нужных источниках. Кому, как не тебе, это знать. А брать изобретения маглов и пользоваться ими? Это не умнее, чем пытаться разобраться, как обезьяны используют камни и палки для раскалывания кокоса. Зачем это нам, если у нас есть для этого специальное заклинание, которое не только позволит вскрыть орех, но и не пролить ни капли молока?
— Медицина, наука, техника — за последние сто лет маглы настолько резво шагают вперед во всех областях, что кажется, они вот-вот догонят и перегонят волшебников. Да, есть множество вещей, которым вряд ли найдется альтернатива. Трансгрессия, например. Или некоторые области в лечении, зельеварении. Но все это пшик. Потому что, имея доступ к скрытым от маглов веществам и существам, у которых мы берем составляющие для зелий, они, возможно, придумали бы массу всего полезного. Во всяком случае больше, чем волшебники за последние пятьсот лет.
Ты, например, знаешь, что за сто лет правления Первого Английского Магического Парламента было создано около трех тысяч новых зелий, а за последний век — всего лишь три дюжины? Про заклинания и говорить бесполезно.
Американцы еще пытаются что-то делать. Но в основном это сфера развлечений. Спасибо, что одно из их изобретений помогло построить Ринг Вилидж.
Магам не хватает фантазии и желания менять мир к лучшему. У них и так все хорошо. Вот когда Волдеморт припер всю Великобританию к стенке, сразу начали появляться новшества. Оказалось, что необходима технология, которая позволяет сообщить максимально оперативно большому количеству людей некую информацию. Что сделали волшебники? Позаимствовали магловское изобретение — радио. Не придумали что-то свое, а именно нашли подходящую вещицу у таких слабых, глупых, неприспособленных и непросвященных…
Магическая медицина — это вообще отдельная тема. Огромное количество достижений в этой сфере помогло бы развиться зельеварению до таких невероятных высот! Возможно, работая вместе, ученые волшебники и маглы смогли бы найти лекарства от всех возможных и невозможных болезней.
А я смотрел на нее и не мог найти, что ответить. Мне бы хотелось возразить, сказать, что магам все это не нужно, что благодаря волшебству мы можем перевернуть мир и сделать невозможное. Зачем оглядываться на тех, кто не имеет сил совершить даже возможное. Но слова не находились.
— Знаешь, Статут о секретности — вещь хорошая. Но он сводит магический мир в деградацию. Маглы не знают о нас. Это хорошо: пока они не готовы к такой информации. Но мы-то знаем о них. Мы можем не только жалеть, что не всем людям досталась неведомая мутация, которая позволяет куску деревяшки с закованной в нее мумифицированной частью животного по любой прихоти совершать невероятные вещи. Почему маги не могут этого понять и продолжают топтаться на месте?
— Нам трудно признать, что люди, лишенные статуса избранных, могут быть в чем-то лучше, чем мы, — резюмирующие слова сами сорвались с моих губ.
— Вот именно. И из-за этой гордости…
Она не договорила, посмотрела на лежащий на столике телефон, он как раз заиграл какую-то противную мелодию, схватила его, поднесла к уху и растаяла. Через пару секунд в собственной спальне меня не покидало ощущение чего-то невозможного.
Наконец до меня дошло, что подобные мысли о вреде магии могли быть чьими угодно, но только не моими.
Несколько дней, точнее ночей, я не спал. Просто не мог себя заставить закрыть глаза, понимая, что в этот момент кто-то станет хозяйничать в моем сознании. А пока бодрствовал, не мог выкинуть из головы довольно веские аргументы Гермионы, соглашаться с которыми мне не давала гордость, но противоречить которым не позволял здравый смысл.
Наконец усталость просто вырубила меня на рабочем месте. И я не увидел ни единого сна. На следующую дюжину дней из меня получилась прекрасная сова, ночью с остервенением игнорирующая собственную постель, зато сладко спящая днем на диванчике в собственном кабинете. Благо начало года обычно довольно спокойный период в нашем отделе.
Это могло продолжаться еще долго, но в середине февраля мы случайно встретились в Косом переулке.
— Привет, Грейнджер, — приветливо произнес я, галантно придерживая для нее дверь одного из книжных магазинов. Она вздрогнула и внимательно посмотрела на меня, будто хотела найти какой-то подвох.
— Это не сон, — ответ на ее немой вопрос сорвался у меня автоматически.
— Я догадалась, — сухо и сдержанно.
— Давно вернулась?
Наш разговор короткими фразами больше походил на аккуратный пинг-понг, где каждый старается не выиграть, а не дать проиграть другому.
— Я не возвращалась, просто пришла купить кое-какие пособия. Читать на шведском достаточно быстро у меня пока не получается.
— На шведском?
— Да, мы сейчас живем в Стокгольме.
— Вы?
— Малфой, у меня мало времени, мы можем отложить этот разговор на потом?
— Сегодня вечером жду тебя в гостиной Мэнора. Пароль каминной сети «Фафнир».
На ее лице одновременно отразились два чувства. Раздражение (говорить со мной и тем более на моей территории казалось не лучшей идеей) и удивление, причину которого я понял не сразу.
Фафнир — чародей-дракон из скандинавской мифологии. А Швеция — как раз одна из скандинавских стран. Для справедливости стоит сказать, что пароль я поменял задолго до того, как Гермиона сбежала в Стокгольм, а точнее в тот день, когда Астория, собрав свои вещи, покинула Мэнор. Так что, чего бы Грейнджер там ни напридумывала, это было чистым совпадением.
Вечером я сидел перед камином и ждал встречи. Нервно теребил в руках стакан с огневиски, вздрагивал от малейшего треска камина. Она не пришла. Ни в этот вечер, ни в следующий. Спал я в этот период без сновидений и днем, и ночью, так что встретить ее ни наяву, ни в сновидениях не выпадало никаких возможностей.
Прошло еще около месяца. Надежда на то, что Гермиона когда-нибудь все-таки воспользуется моим приглашением, умерла в страшных муках, но традиция проводить время в малой каминной гостиной за чтением книг и бокалом огневиски мне нравилась.
Как раз тогда я нашел в хрониках семейства Малфоев полную историю Либерия и Жанны. Был бы я нежной барышней, обязательно расчувствовался бы. Но вместо этого сделал вполне интересные выводы о том, что случилось со мной после прикосновения к статуе.
В те далекие времена ни о каком Статуте о секретности, конечно, речи не шло. Маги сосуществовали вместе с маглами. У всех них были разные отношения друг к другу. Кто-то из людей боялся волшебников, кто-то боготворил, кто-то ненавидел. Мои предки были из тех, кто пользовался уважением, причем порой очень неплохо на этом выигрывая.
Например, право первой ночи, которое сейчас считается мифом во многих культурах, было любимым законом Либерия Малфоя. К моменту встречи с Жанной Кофф он был двадцатипятилетним лентяем, получившим наследство от предков и не желавшим тратить время и силы на его преумножение.
Бабник из него вышел покруче меня. Причем предпочтение ложилось на молоденьких замужних девушек… Ну, вот такой фетиш у парня, с кем не бывает? Кстати, возможно, Либерий сам придумал правило, что король или герцог может заявиться к любым молодоженам, которые заключили брак на территории, принадлежащей вассалу, и потребовать, чтобы новобрачная возлегла сначала с ним, а уже потом со своим мужем.
Так случилось и в этот раз. Очень юная, почти девчонка, Жанна была отдана собственными родителями в счет долга одному зажиточному фермеру в качестве жены. Первой ночи с толстым сорокалетним стариком она боялась хуже смерти. И тут в альков заявляется красивый, светловолосый да еще и богатый волшебник и делает из нее женщину, да так, что она еще долго не может забыть его горячих рук и страстных поцелуев.
А для Либерия она была одной из многих, даже имени ее он не спросил. Но у Жанны, оказалось, имелся дар. Была ли она маглорожденной или ее родители были волшебниками-неудачниками (всякое бывает), не известно. Но через какое-то время она нашла способ приходить во сне к Малфою каждую ночь и ублажать его так, что вскоре мой предок вовсе перестал наслаждаться тем, что происходило наяву, с трудом переживал день и старался скорее уснуть, чтобы вернуться к прерванному удовольствию.
В конце концов Жанна намекнула ему, что неплохо бы перевести их отношения в реальность. И только тогда Либерий понял, что это не сон, а настоящая девушка, каким-то образом проникшая в его сознание.
Сначала он разозлился, потом удивился: «Как так? С волшебницами такие шутки, как право первой ночи, шутить нельзя. Ведьмы имеют довольно мстительный характер и терпеть не могут, когда их воспринимают как вещь. Значит эта девушка — жена одного из маглов, живущих в долине».
Как он ее нашел и как смог забрать у законного супруга, в книге написано не было, но подозреваю, что зажиточный фермер расстался со своей головой и женой в один и тот же день. Жанна стала леди Малфой, родила Либерию троих сыновей. Они были счастливы и любили друг друга как никто и никогда, да так, что не могли расстаться ни наяву, ни во сне.
На этом обычно заканчиваются детские сказки. Но я-то читал не сказку, а, можно сказать, хронику своей семьи. Так что расшифровка «и жили они долго и счастливо» еще ждала меня впереди.
Спустя пять лет после свадьбы начались серьезные «терки» между несколькими магическими кланами. И как бы ни хотелось Либерию остаться в стороне, ехать на разборки пришлось.
Он оставил жену с тремя детьми в замке, велев Жанне сниться ему каждую ночь и рассказывать, как идут дела. Так и было, пока однажды в его сновидении никто не появился.
Почуяв неладное, Малфой, конечно, трансгрессировал в свое имение и застал там ужасное зрелище. Старших мальчиков подвесили к потолку без помощи магии, а Жанне перерезали горло. Младшего сына, которому еще не исполнилось и года, нигде не было.
По всему выходило, что орудовали не волшебники, а маглы. Либерия охватила такая невообразимая ярость, что в отместку он перерезал половину деревень и ферм в округе, а в поисках ребенка перевернул вообще все графство. Но так и не нашел.
Уснул, убитый горем, лишь на третьи сутки. И, как ни странно, к нему пришла Жанна. Рассказала, кто погубил ее и детей. Малфой, конечно, признался ей, что уже отомстил, но от счастья видеть любимую чуть не забыл спросить, где же самый младший сын.
Оказалось, что каким-то невероятным образом Жанне удалось спрятать мальчика во сне. И если Либерий хорошенько представит у себя на руках ребенка, то ему не только удастся увидеть его тут, но и забрать малыша в реальность.
Конечно, первым же вопросом супруга было: «Может, мне удастся и тебя так отсюда вытащить?» Но жена покачала головой. Она уже мертва, а вот мальчик жив и сладко спит уже несколько дней, пора бы ему проснуться в отцовских объятьях. Но пропадать из снов Либерия Жанна не собиралась. Хотя мир мертвых, конечно, тянул ее с возрастающей силой. И ей было бы легче, если бы некий якорь держал дух ближе к живым. Статуя в полный рост была бы самым лучшим вариантом.
Все получилось, как и говорила Жанна. Либерий проснулся с сыном на руках, заказал точную каменную копию жены и прожил до ста трех лет, каждую ночь видя возлюбленную во сне.
Если бы это была не реальная история, а какой-нибудь любовный роман, который так любили прятать под подушками слизеринские девчонки, то кончилось бы все, конечно, тем, что Либерий умер во сне. Там, став снова молодым, воссоединился со своей женой и они красиво ушли в закат.
Но автор книги придерживался фактов, а персонажи этой истории не стали привидениями, поэтому, как обстояло дело после их смерти, доподлинно не известно.
После прочтения этой истории у меня родилось сразу две версии происходящего между нами с Гермионой.
Во-первых, возможно, когда я прикоснулся к статуе, она каким-то образом передала мне способность сниться человеку, к которому, скажем так, я испытываю желание.
Вторая идея родилась довольно спонтанно и больше насмешила меня, чем являлась реальной версией. Просто мне показалось, что наша с Грейнджер история немного смахивает на ремейк (модное словечко из мира маглов, спасибо моему увлечению киноиндустрией) произошедшего с Либерием и Жанной. Она — маглорожденная, я — Малфой. Она замужем, я с ней переспал. А тут еще и сниться друг другу начали. В общем, у меня появилась версия о том, что это некое переселение душ, будто мои предки решили снова пережить свою любовь в современном мире. Это бы объяснило даже мой неожиданный интерес к женщине, которую я никогда не воспринимал как объект желания, необычный порыв коснуться статуи, которую я видел ежегодно с самого детства и трогал не один десяток раз, ничего в этот момент не чувствуя.
Увлекшись другими легендами своего рода, однажды вечером я даже не сразу понял, что за звук нарушил тишину. Это был треск камина, возвещавший о том, что через несколько секунд в нем появится гость. Странно, но я удивился, увидев Гермиону, ведь совсем забыл о том, что именно в ожидании этого визита появилась моя традиция сидеть вечерами именно тут.
— Привет, — тихо сказала гостья. Кажется, она сама не совсем понимала, как и зачем тут оказалась.
— Привет, — голос был чуть хрипловатым от долгого молчания и выпитого бокала огневиски. — Присаживайся.
— Что читаешь? — попытка завязать светскую беседу была такой же беспомощной и неуместной, как и ее взгляд.
— Историю своей семьи.
— Интересно?
— Вполне.
Мы помолчали. Было что-то неуместное и нелепое в этой ситуации. Но никто из нас не мог понять, как это изменить.
— Как Стокгольм?
— Прекрасно. Правда, сегодня было пасмурно.
— Зима, — констатировал я.
— Зима, — кивнула она.
— Когда ты поняла, что мы снимся друг другу? — этот вопрос настолько сильно интересовал меня, что пришлось озвучить его, чтобы не жалеть потом, когда она уйдет.
— Помнишь ночь у моря? Я купалась, а ты сидел на берегу?
Молча кивнул в ответ, ожидая продолжения.
— Я вылезла на берег, но тебя уже не было. Лишь на песке я заметила запонку с монограммой. Зажала ее в руке и проснулась. Вместе с ней.
Решила, что схожу с ума, еще некоторое время пыталась хоть как-то объяснить себе это. Но ничего логичнее, чем общий сон, не было. Какое-то время было очень тяжело сосредоточиться и в самом сне осознать это, вспомнить, понять… Через какое-то время получилось. И тогда стало еще интереснее. Сон стал продолжением бодрствования. Я смогла выбирать место действия, окружающие предметы…
— Кстати, как твоя мама? — я вспомнил, что в последний раз она никак не могла до нее дозвониться.
— Все хорошо. Ее телефон упал в водопад на экскурсии, когда она пыталась сделать фото. А возможности купить новый не было несколько дней.
Вся эта беседа была так похожа на те, что проходили в наших снах, что я невольно потянулся к предплечью, чтобы ущипнуть себя. Убедившись, что все происходит наяву, наконец не выдержал.
— Зачем ты пришла?
— Ты сам приглашал меня, — первый раз за весь разговор она посмотрела мне в глаза.
— Это было больше месяца назад. Почему сейчас?
— Я больше не могу с этим бороться, — в ее голосе зазвучали едва сдерживаемые слезы.
— С чем?
— С желанием увидеть тебя. Я не понимаю, что это, откуда появилось и почему происходит со мной. У меня есть муж и дочь. Я люблю их. Но за то время, что мы провели вместе, пусть и во сне, ты стал мне необходим, как воздух. От этого страшно, противно, но в то же время… Я сейчас просто счастлива видеть тебя на расстоянии вытянутой руки, что весь стыд и неловкость отступают на второй план.
Мне стоило что-то ответить на это, но слова застряли в горле. Малфой во мне был категорически против сентиментальных рассуждений и розовых соплей. Я просто смотрел на нее, пытаясь запомнить картину прекрасной женщины с каштановыми волосами в интерьере своей гостиной. Впитывал каждую черточку ее лица, каждую складку мантии, каждый взмах ресниц. Пытался записать все это на внутреннюю кинопленку, чтобы сегодня же ночью лежать в кровати и пересматривать фильм под опущенными веками сотни раз.
— Мне пора, — наконец сказала Гермиона, так и не дождавшись ответа.
— Погоди, — я протянул ей книгу. — Думаю, тебе будет интересно, что я узнал о том, как нам удалось увидеть один сон на двоих. Не то чтобы это моя вина. Так получилось случайно. И до недавнего времени я сам не понимал, откуда это появилось. Надеюсь, тебе станет легче понять. Почитай главу о Либерии и Жанне Малфой.
— Спасибо.
Долю секунды книга была в наших руках одновременно, долю секунды я готов был отбросить ее, чтобы не разделяла нас, долю секунды я медлил и не решался притянуть Гермиону ближе и поцеловать, ощутить наконец, что она не видение, а материальная, настоящая, живая…
Но этой доли секунды хватило, чтобы фолиант перешел из одних рук в другие, и магия момента успела разрушиться. Я проводил ее взглядом до камина, услышал труднопроизносимый адрес, увидел зеленый свет каминной вспышки и замер, прислушиваясь к своему сердцу, которое отплясывало такую чечетку, что казалось, оно вот-вот разобьет мои ребра в щепки.
Следующим вечером она снова пришла. Ни о чем таком мы не договаривались, но почему-то у меня была полная уверенность, что это произойдет.
— Невероятно, — шагая из глубины камина, Гермиона была такой яркой и возбужденной, что в первый момент я даже не сразу узнал ее. — Это какая-то древняя магия. Никогда о таком не слышала. Общие сны, да… Но перенос вещественного в мир снов! Тем более мертвая мать смогла спрятать живого сына во сне! Я бы сказала, что это сказка, но остальные хроники написаны довольно достоверно. Это невероятно!
— Ты что, прочитала всю книгу?
— Да, еще вчера ночью… И весь день думала только об этом.
— Но ты же сама рассказывала о запонке, которую забрала с пляжа.
— Это другое. Общий сон — явление редкое, но я читала об этом еще в библиотеке Хогвартса. Двум магам надо договориться о том, что они уснут в один час, выпьют определенное зелье с частичками друг друга, как это делается при применении оборотного зелья, и представят одно и то же место. Тогда окажутся там одновременно и смогут передать любой материальный предмет. Так в древности поступали с очень важными и тайными посланиями.
Но мы же не пили с тобой никаких зелий. В истории Либерия и Жанны тоже нет упоминания об этом. И она смогла, будучи мертвой или близкой к смерти, не только уснуть, но и затащить в сон ребенка, продержать его там трое суток, еще и передать отцу живым и невредимым.
Я смотрел на нее и не понимал, как раньше мог не замечать этих горящих глаз, жарких губ, взволнованных интонаций. Как раньше все это не было для меня красной тряпкой, сигнализирующей о том, что передо мной объект, которым я хочу завладеть немедленно.
На этот раз я не стал мешкать, упускать момент, а шагнул ближе и требовательно притянул Гермиону к себе. Наши лица были так близко, что стоило огромных усилий не впиться в ее губы прямо сейчас. Но томительное ожидание было таким же сладостным, как и то, что за ним вскоре последует.
— И что это значит для нас? — мой срывающийся в хрипотцу голос ничуть не напугал ее.
— Не знаю, — тихо произнесла Гермиона. — Но, если ты прямо сейчас меня не поцелуешь, я просто умру на месте.
Мы стали любовниками наяву и собеседниками во сне. Никогда до этого я не тяготился работой так, как в то время. Каждую четверть часа смотрел на стрелку наручных часов, потом сверял время по настенным, висящим в моем кабинете. И несся домой, как только позволяло минимальное приличие.
Гермиона рассказала, что после пощечины, которую она залепила мне в то утро, они поговорили с Роном. Раскрыли все карты и решили, что измена обоих — не повод рушить семью. Роза очень любила родителей, и развод сильно бы навредил в первую очередь ей. Тогда чета Уизли приняла решение, что лучшим выходом будет перебраться куда-нибудь подальше от постоянных напоминаний прошлых ошибок и попробовать начать все заново.
Выбор пал на Стокгольм, так как именно там открывался новый филиал «Волшебных Вредилок». После того как оба близнеца и основателя бренда погибли в битве за Хогвартс, Рону пришлось взять управление на себя. Хотя с фантазией у него было не так хорошо, как у Джорджа и Фреда, зато обнаружились необыкновенные организаторские способности. Он быстро набрал штат талантливых магов, которые каждый месяц придумывали, чем удивить покупателей, подобрал отличных продавцов, которые могли и драконий навоз в Шармбатон продать, отыскал спонсоров, новые помещения для магазинов по всей Англии, а в прошлом году уже открыл два иностранных филиала — во Франции и Германии. А к зиме как раз должен был заработать большой трехэтажный магазин на Голдгатан (аналог нашего Косого переулка) в Стокгольме.
Все бы было хорошо, но в одну прекрасную ночь на новом месте Гермиона увидела сон обо мне.
По ее словам, днем она была образцовой мамой и женой, но ждала ночи с такой неуместной жаждой, будто именно это была ее настоящая жизнь. А то, что происходило наяву, — лишь нелепые и необходимые ритуалы, поддерживающие организм в перерывах между самым главным — Снами.
Потом ей наскучило сидеть дома, и Гермиона увлеклась магическими газетами и журналами, которых в Швеции было более дюжины против наших двух — «Ежедневного пророка» и «Придиры».
— И ни одной из Британских нельзя доверять полностью, — констатировала она, когда в очередном сне мы прогуливались по узким и тихим улочкам Стокгольма. — Зато тут издают сразу четыре узкоспециализированных журнала о зельеварении, трансфигурации, прорицании и магическом животноводстве. Есть издание для школьников, в котором постоянно публикуются различные занимательные задачи, письма читателей, поэтические и литературные опусы юных волшебников и многое другое. Новостных газет тут целых три. Первая — двухстраничная и выходит каждый день. Вторая и третья — более толстые и печатаются раз в неделю разными организациями — политической и общественной. И еще куча самых разных изданий.
Но самое главное — все это по подписке. Только ежедневная листовка с новостями распространяется бесплатно. Многие шведские магические семьи получают сразу по три-четыре издания. И платят за это деньги.
Изучение этого вопроса настолько поглотило ее, что в конце концов она записалась на журналистские курсы, которые преподавались представителями сразу всех газет. А в душе лелеяла мечту вернуться домой и начать издательское дело тут.
Я смотрел на нее и не мог не восхищаться энтузиазмом, с которым она все это рассказывает. И не смотрите на меня так. Вы прекрасно знаете, что в итоге все получилось. Компания «МеджикПресс» уже сейчас выпускает две газеты и три журнала, а в будущем году запланирован запуск нового проекта. Да, поначалу дело шло непросто и «МеджикНьюс» никто не хотел покупать. Тиражи оседали в издательстве, а нанятые совы пухли от безделья.
Но потом, когда в еженедельном новостном издании появились колонки с интервью «Честный разговор» и «Житейские советы», люди заинтересовались. Им было любопытно, какое нижнее белье раскопала новая газетенка и чему их хотят научить. Конечно, ничего горячего и предосудительного они там не находили, но здравомыслящие волшебники стали интересоваться жизнью и становлением великих современников уже не как сплетнями, а как правдивыми рассказами. И, если раньше все, что мы читали в прессе, можно было делить на десять, то на сегодняшний день, по оценкам нанятых Гермионой иностранных колдосоциологов, доверие к «МеджикНьюс» более восьмидесяти девяти процентов! А тираж ежемесячного журнала «Меджик Хоум» раскупают за первые же сутки. Вырезают и копируют полезные статьи оттуда и передают тем, кто не успел приобрести свежий выпуск. Я уговаривал Гермиону увеличить количество экземпляров хотя бы на четверть, но ее ужасно забавляло то, что хозяйки по всей Британии в первую пятницу месяца встают пораньше, чтобы первыми быть у мест, где утром появляются тележки с разносчиками прессы. Она говорила, что дефицит лучше перенасыщения, это дополнительный стимул дорожить тем, что попало тебе в руки.
Отказ от системы подписки, который мы предприняли после года мучений, тоже оказался неожиданно выгодным. Во-первых, вместо безмолвных сов мы наняли болтливых продавцов, которые первое время крутились только в Косом переулке, громко возвещая о самых интересных статьях выпуска. Потом поняли, что большинство волшебников скучают в очередях госучреждений, и по старой дружбе получили разрешение на установку павильона «Пресса» в атриуме Министерства. Это было самое лучшее решение. Оно и принесло популярность «МеджикНьюс», потому что его стали покупать не только посетители, но и работники, чтобы скоротать время в обеденные перерывы, а потом вечером пересказывали или давали почитать газету домочадцам, друзьям и знакомым.
В течение первого же года тираж вырос с тысячи до восьми тысяч экземпляров и начал распространяться по всей стране.
Знаете, издательское дело, которым меня заразила Гермиона, это, пожалуй, вторая тема, которую я могу обсуждать вечно. Поэтому, видя ваши недовольные взгляды, затыкаюсь и двигаюсь ближе к теме. Хотя, мне кажется, вы до сих пор не понимаете, зачем я рассказываю вам нашу с ней историю.
Но, надеюсь, к концу поймете.
Итак, я остановился на том, что в течение следующего полугода мы оба жили двумя жизнями: во сне и наяву. Утром просыпались, занимались своими делами, с трудом дожидались вечера, встречались у меня дома (спасибо каминной сети), трахались как умалишенные и без лишних слов расставались. Только для того, чтобы через час встретиться во сне и гулять, разговаривая обо всем на свете до самого будильника.
Я знал, что ее тяготит эта связь, никогда не расспрашивал о Роне и Розе. Изредка она говорила о дочери, но чаще всего быстро смущалась и умолкала, будто эта тема была неуместной.
Она лишь однажды сказала, что чувствует себя предательницей по отношению к дочери и мужу, но ничего не может с собой поделать. И счастье, которое накрывает ее с головой в моменты нашей близости, как духовной во время разговоров, так и физической во время секса, всегда приправлено горечью вины. Но от этого, как ни странно, становится только слаще.
В ту ночь я узнал, что Гермиона не хочет больше детей, что она совсем не чувствует в себе жажду материнства. И Розу, конечно, любит, но не настолько, насколько стоило бы. Даже вполовину не настолько, насколько любила каждого своего ребенка миссис Уизли.
Гермиона всегда стремилась к самореализации, к общественной жизни, а ребенок тяготил ее, заставлял тормозить. Она разрывалась перед чувством долга материнства и своими желаниями. Три года в роли домашней курочки она еще худо-бедно выдержала, хотя много раз порывалась найти работу. Но все вокруг убеждали ее: «У тебя есть прекрасная возможность быть с дочерью, видеть ее первые шаги, слышать ее первые слова. Не упусти ни минуты, иначе будешь жалеть об этом всю жизнь!»
И она слушала, как ей казалось, мудрые речи. Старалась наслаждаться материнством. Но с каждым годом это было все сложнее, и она уже горько жалела о том, что теряет время впустую, что упускает что-то очень важное там, за границами дома и семьи. Но ни Рон, ни его родня не понимали, как можно быть одновременно хорошей матерью, женой, еще и работать. Это не укладывалось в их головах. И под воздействием чужого мнения Гермиона стала думать так же. Лишь к моменту, когда Розе исполнилось три года, терпение кончилось.
И оказалось, что все не так страшно, как описывали все вокруг. Вполне возможно совмещать все выпавшие ей роли. Да, она перестала находиться рядом с дочерью двадцать четыре часа в сутки. Но маленькой Розе этого и не требовалось. Она была очень общительной, и вдвоем с мамой ей было скучно. А вот в компании с Джеймсом и Альбусом, который еще даже не выбрался из пеленок, — самое то.
Поттеры часто брали племянницу на весь день, мать Рона обожала внучку и при любом удобном случае бралась присмотреть за ней. А уж в Норе всегда было полно народу, так что скучать малышке не приходилось. И вечерами, когда Рон, Гермиона и их дочь оставались наедине друг с другом, ребенок явно скучал.
Именно это больше всего удручало Гермиону.
— Она совсем перестала нуждаться во мне. Что я за мать такая, что ребенок в пять лет уже не хочет проводить время со мной? Я не создана для материнства. Это не мое призвание, во всяком случае, точно не сейчас. Мы слишком поторопились заводить ребенка. Возможно, если бы я сначала занялась карьерой, то спустя несколько лет появление малышки было бы более уместно. Я бы набралась опыта, реализовала свои потребности, смогла бы добиться чего-то стоящего. И пришла бы к материнству более осознано.
***
Второй момент, в корне изменивший мою жизнь, случился в июне 2008 года. И снова я не помню ни погоды, ни запахов, ни каких-либо других примет, окружающих меня.
Гермиона вошла в Малфой-Мэнор не через камин, как это обычно бывало, а через парадную дверь. Я был удивлен, но не успел даже поприветствовать, потому что первое, что она сказала, стоя прямо на пороге холла: «Драко, я беременна».
•••
Тихий вздох задних рядов вызвал у мистера Малфоя злорадную улыбку. Как любой лингвист, он любил играть словами и вести повествование так, чтобы вызывать неподдельные эмоции.
Большинство присутствующих, конечно, в общих чертах знали историю его семьи. Но узнать такие подробности из первых уст явно не рассчитывали. И поэтому рассказчику доставляло большое удовольствие затягивать паузы, приберегать самое интересное для таких вот эффектных фраз. Даже председатель Визенгамота больше не прерывал рассказ. То ли тоже заинтересовался, то ли махнул рукой, решив, что легче дослушать до конца все, что хочет сказать свидетель, чем пытаться призвать его отвечать на вопросы без пространных рассуждений.
Пожалуй, лишь один человек сейчас не разделял энтузиазма присутствующих, желающих узнать, как оно было на самом деле. Мистер Малфой оглянулся на скамью подсудимых, пытаясь поймать взгляд, обычно такой ясный и уверенный, а теперь затуманенный болью и усталостью. На минуту Драко пришла в голову мысль, что в Азкабане снова заправляют дементоры, уж слишком мало было в этой измученной душе жизни. Тряхнув головой, будто это могло прогнать наваждение, мистер Малфой продолжил свой рассказ.
