Галантное празднество

Весь путь до покоев ее величества Николай размышлял. О, ум у него был такой же неугомонный, каким уродился он сам. В мыслях роились философские идеи и грандиозные планы, но иной раз он дозволял себе помыслить о чем-то более патетическом – о поэтических формах и ритмических фигурах. Дело на редкость затейное, нет, правильнее будет сказать, курьезное, ведь нынче музой сочинителя стал не кто иной, как Николай, в недавнем возмутительном фельетоне прозванный именем положительно прецедентным. Не то чтобы Николай в самом деле был возмущен. Отнюдь. Положа руку на сердце, окутанного тайной фельетониста он уважал и, более того, восхищался его трудами – а его, Николая, похвалу еще нужно было заслужить. К тому же Николай с детства души не чаял в людях остроумных, а тонкую сатиру считал явлением бесповоротным и не менее выразительным, чем королевский балет. Временами он даже жалел, что языкастым писакой был кто-то другой. Кто именно – это Николай поклялся себе узнать, но сегодня, шагая по агатовым коридорам Большого дворца, размышлял о другом – надо полагать, о последнем пассаже рифмоплета, в коем упоминались некие матримониальные вопросы. Дело в том, что уже как год их милостивая королева одно за другим отклоняет предложения руки и сердца, хотя, справедливости ради, сватаются к ней мужчины и благородные, и порядочные, и пригожие собой. Неужто, читал Николай, ее величество отдает предпочтение некоему господину (чье имя автор не в праве называть из соображений исключительно практических), господину, безусловно, обаятельному и словоохотливому, однако ж в обществе скандально известному – не в меньшей степени за счет своей родословной, столь же неопределенной, как порода очаровательного щенка, родившегося в прошлое воскресенье в конюшнях князя Демидова. Николай не был человеком обидчивым и за двадцать четыре года жизни о своей поистине многогранной персоне наслушался всякого, да и некоторые острые толки, напротив, он с радостью поощрял и даже обращал в свою пользу. Но Николай вовсе не желал отдавать под суд Зою. Газетчики, хоть и не лезли за словом в карман, были люди рассудительные и прагматичные, а вот слушки, такие же неотвратимые и стремительные, как прогресс, распускались сплетниками и распространялись в обществе со скоростью выпущенной пули. Подобные кривотолки, разумеется, тотчас же решительно пресекали, коли умудрялись их отловить, но сардоническое изречение, однажды сорвавшееся с уст во время чаепития или променада, имело обыкновение перекатываться на языках сплетников, как мятный леденец, – и так, и этак, на каждом музыкальном утреннике и каждом балу, пока в голодных до разговоров ртах не оказывалось что-то повкуснее. Шептались, что ее величеству, не уродившейся аристократкой, должно поскорее выйти замуж за знатного мужчину, дабы род ее был если не безупречен, то сносен до той степени, чтобы в дальнейшем царские отпрыски составили достойную партию благородным сударям и сударыням, чистокровным дворянам в двадцатом поколении. Николай знал, что пройдут годы, а то и десятилетия, прежде чем им удастся добиться расположения равкианской знати, во многом потому, что Зоя, упрямая и гордая до безобразия, не намеревалась идти на уступки. Однако, как бы ни заботился Николай о благополучии страны и ни стремился задавить любую назревающую революцию, за своеволие и нежелание мириться с условностями он любил Зою больше всего. Святые! Николай давно должен был сделать ей предложение, но никак не мог собраться с духом. Предупреждая вопросы – вовсе не потому, что волновался о своем происхождении. Он, может, и был бастардом, а к полноте стыда, которого, впрочем, не испытывал, – еще и ребенком мезальянса, но по линии матери в нем, извольте, текла кровь самих фьерданских королей! Но даже будь он гол как сокол, без роду и племени, никогда не отказался бы от своих намерений. О нет, он ничуть не сомневался в том, что был вправе бороться за Зоину руку не меньше, чем господин Демидов, дьявол его побери! Вот же докучливый репей, который никак не удавалось стряхнуть, сколько его ни дери. Воистину, Николаю следовало просить Зоиной руки очень, очень давно, но едва ли он не пытался! И вместе с тем Николай отлично сознавал, что все это увертки и отговорки, не достойные мужчины, которым он себя считал. От досады за самого себя он едва не сорвал дверь с петель, правда, то была дверь уже в спальни, а перед первыми он, как того требовали приличия, остановился и постучал – точно так, как они с Зоей условились. У личных покоев королевы по ее же приказу не томилось ни души, и это, нет нужды скрывать, им обоим каждый раз оказывалось очень даже на руку. Не было у Зои и фрейлин, а камеристки являлись только тогда, когда надобно было одеть ее величество к разного рода празднованиям, куда не явишься в начищенных сапогах и гришийском кафтане, будь он хоть простым, хоть золотым. Зоя, как водилось, за версту почувствовала его нетерпение. – Тебе что же это, не жить не быть хочется увидеться с Демидовым? Коли так, ты окажешь мне большую услугу, если позволишь ему сопроводить на сегодняшний балет тебя, – вместо приветствия бросила она шпильку и продолжила примерять перед зеркальцем серьги. О, как удивительна она была в этом платье из переливчатого синего шелка, тонкого, как цветочный аромат, повторяющего все движения гордого девичьего стана; удивительней даже, чем в соблазнительном неглиже, подумал Николай, потому что не было ничего приятнее необузданных фантазий, которые порождали фестончатые юбки и перчатки до острого локтя, и греховно открытая шея, стройная и нежная, побуждающая припасть к ней губами и упиваться сладостью женской плоти, наполняющей все естество, заполняющей до отказа. Царство разнотравья, разноцветья. Этот запах сводил Николая с ума, он проник в самую глубину, прямо в сердце, он владел им, запечатал в аромате, нет, в дыхании, источаемом телом, схваченным шелками. Николай боролся с безудержным желанием зацеловать Зою до умопомрачения. – Не говори глупостей, Назяленская. Мы оба знаем, что если кто из нас двоих – меня и Демидова, стало быть, – выступал бы в качестве кавалера, так это я. А моему дорогому кузену довелось бы довольствоваться ролью дамы. Впрочем, щедрое предложение, ведь не каждому удается набиться ко мне в компаньоны. Зоя поигрывала украшениями, и зеркальце отразило улыбку и хитрый взор. Эти бездонные синие очи, эта капризная извилина нецелованных губ. Если Зоя и отправится нынче вечером на балет в сопровождении другого мужчины, то случится это не раньше, чем Николай возьмет в осаду святыню ее неистовых чресл, побудит ее ухватиться за право прошения, пробудит в ней исступленную потребность воззвать к освобождению. – Николай, – предостерегла она, но мужские губы уже испытывали бархатную шейку, ласкали впадинки резных ключиц, безусловно, безоговорочно выточенных дланью самого Создателя. – Королева может позволить себе на минутку припоздниться, а ее незадачливому ухажеру, спутнику, если угодно, нелишним будет потомиться в неведении, посучить ногами, изводя себя опасениями, не передумает ли ее величество, не поддастся ли минутному капризу. Какова забава, Зоя, не находишь? И каков скандал – изнемогать от поцелуев упрямца, не желающего делиться твоим вниманием, пока подле твоих дверей ожидает верный паж. О, милая, он глядит на карманные часики, знать не зная, что первое действие давно началось. Какая досада, что наш любезный друг не услышит, как разогревается скрипка, как виртуоз любовно гладит ее струны. Николай улыбался медленно и лениво, покусывая Зоино ушко, касаясь языком крохотной родинки чуть ниже левой мочки. А рука, достойная смычка, двигалась в шелках, играла на оборках чулок с музыкальной страстью, аккомпанируя вокальной партии ее величества. – Николай, – сдавленно ахнула вышеупомянутая королева. – Ты должен остановиться. Сию же минуту. Это… это несвоевременно, слышишь меня? – Конечно, – легко согласился он, прижимаясь к ее щекам, к ее губам с яростной нежностью. – Если такова твоя воля. Ведь ты никогда не стала бы просить о том, чего вовсе не желаешь? Нет, это на тебя не похоже. Зоя не ответила, и тогда Николай зашептал ей на ушко одну тайну – с непринужденной простотой, с ребяческим озорством. – Святые, Николай… – пробормотала Зоя смущенно – уж чего-чего, а этого Николай от нее никак не ожидал. Он бесстыже ухмыльнулся, не позволяя рукам сбиться с курса. Зоя вздрагивала каждый раз, когда холодный металл его колец мучил пламенеющую плоть. Все выше и выше, но все равно возмутительно далеко от золотого сечения, от верхнего звука, подчеркнутого большей продолжительностью и сильной долей такта. Зоя обхватила свою грудь, и Николай, будучи от природы джентльменом, не посмел отказать ей в подмоге. Поймал ртом совершенную бусинку соска, захваченного шелками, и ощутил не глядя, как воспылали Зоины щеки, а губки приоткрылись в совершенном, в восхитительно протяжном «О». И тогда Николай рассудил, что надобно остановиться. – Что же ты делаешь? – нахмурилась Зоя, но вопрос, вопреки ее желаниям и строгим принципам, прозвучал не требовательно, а отчаянно. – О, Зоя, я не в силах продолжить, пока не узнаю твой секрет. Ведь я поделился с тобой своим и рассчитывал на ответную честность. Но теперь вместо того, чтобы заняться делом, я томлюсь от бесплодных догадок, – сокрушенно вздохнул он и – ой! – легонько и будто бы случайно щелкнул по вершинке ее лона. От неожиданности Зоя вскрикнула и дернулась вперед, опрокинув флакончик из стоящей на столе солидной батареи. – Клянусь… – сердито выдохнула она. – Клянусь, – радостно подхватил Николай, – нет чувства более мучительного, чем неудовлетворенное любопытство. Зоя сверкнула глазами – воистину, коротенькая вспышка молнии едва не расколола зеркальце! – Наклонись-ка поближе, и я тебе расскажу, что такое мучения. – Сердечно полагаю, Зоя, – продолжал он с веселой улыбкой, – наши с тобой секреты похожи. Более того, они, так сказать, из одной оперы. – Неужто? – отпарировала Зоя, но от Николая не укрылось, как от праведного стыда порозовела ее шея. Было нечто отчаянно эротичное в ее румянце, в зреющем признании, от мысли о котором Николай ощущал всю полноту собственного желания. О дьявол! Он славился своим умением владеть собой, но ситуация решительно обострялась, а дальнейший вопрос, извольте простить за каламбур, поднимался нешуточный. С неохотой пришлось помянуть тетушку Людмилу и ее предурного бульдога, с которым тетушка нередко делила одно пирожное. – Разреши мне угадать, – проворковал Николай и, недолго думая, все-таки дал волю пальцам. – Николай! – ахнула Зоя, позабыв и про убеждения, и про принципы. – О, Николай… Милостивые святые, да он сам не удержался от стона, долгого и глубокого, – до того совершенным было это чувство, до того совершенна была она, когда трепетала ресницами и с жаром покусывала губу. – Так что же, ты позволишь мне высказать догадку? Обещаю удовольствоваться одной попыткой и, коли ошибусь, более не стану мучить тебя расспросами, – заявил Николай, терзая Зоино лоно и жадно наблюдая за ее отражением в зеркальце, подергивающимся, как звенящая струна. – Помолчи, Николай, – взмолилась она, содрогаясь от желания. – Помолчи. – Я бы с радостью, помяни мое слово, да только язык не слушается, – пожаловался он и, без предупреждения нырнув под Зоины юбки, на пару с вышеупомянутым господином стал выделывать поистине акробатические фортели. – Николай, – хныкала его суровая, его безжалостная королева, вместе с принципами, однако ж, позабыв и про суровость, и про безжалостность, но прижимала его голову к себе и остервенело, и яростно. – Скорей, родной… скорей… Зоя никогда не называла его так, и на миг Николай даже пожалел о том, что намеревался сделать дальше. А учинил он вот что: так же без предупреждения кончил всякую акробатику и, явившись взору вспомнившей про безжалостность королеве, облизнулся с тем же удовольствием, с каким облизывается кот после горшочка сливок. – Говорю же, сам себя хозяин, этот язык. Этакий негодник, согласись? Так вот, стало быть, секрет. Ну надо же, только послушай: и ведь выражается за меня! Ничего не могу поделать, Зоя, никак с ним не справиться, – и в этом порыве чудовищного озорства Николай, не дав Зое опомниться, стал снимать с нее перчатку, превратив это действо в изысканную пытку, а как закончил, овладел ее мизинцем и принялся сосать, обводя языком кончик. – Поверить не могу, что, совершенно точно осознавая, что делаю, позволяю тебе мучить меня, – посетовала Зоя, но терпеливо ждала, что он вытворит дальше. – Расскажи мне об одиссее этих пальчиков, – мурлыкал он. – О долгих ночах блужданий… – С чего ты решил, что они были долгими? – вопросила Зоя, но не громко, и вновь начала истязать чувственные губы. – Сделай это еще разок… Поцелуй запястье. Здесь, милый… прямо здесь. Николай знал, какой чувствительной она была под драгоценными оковами из драконьей чешуи, и нарочно приберег нежную, податливую кожу запястья на потом. – Расскажи мне, Зоя, – шептал он, выписывая на ладони круги и арабески, и проник в нее одним пальцем, неспешно и испытующе. Вырвавшийся из глубин всего ее естества стон был безупречным стаккато, раздираемым раздосадованным хныканьем, и Николаю ужасно это понравилось. До чего мало было Зое томительных прелюдий, какой гнев она испытывала, как пламенела от неудовольствия, не получая того, что желала. На этой стадии вечера один из густых шелковичных локонов решил вдруг выскочить из затейливой куафюры и пуститься в свободный полет с ощутимым дуновением цветочного дурмана. О, этот аромат, это дыхание любимой женщины… Воистину, Николай достиг состояния жгучей потребности и чистого восторга и не мог более ждать ни мгновения. – Дай мне знать, Зоя, потому что незнание волнует и донимает меня. Скажи, как ты касалась себя – так неистово, так ненасытно… Чувствуешь? Фундаментально, основательно. Глубже, еще… правда, Зоя? Или все это я выдумал? Ну же, отвечай. Ресницы, густые, черные, задрожали в блаженстве и опустились, заслонили полярную синеву глаз, но Зоя все равно молвила: – Не спрашивай меня, я не отвечу. Цвело божественное тело, сиявшее до чресл наготой. Николай усилил натиск непринужденной легкостью движений, понуждая Зою раскрыться. Королева, нимфа, морская раковина, явившая взору удачливого ловца розовую жемчужину. Он обхватил ее ладонь и поцеловал с нестерпимой нежностью. – Когда ты лежала в своей постели в те безрадостные дни, позволяла ли ты себе… хоть на минутку, Зоя, хоть на миг, – Николай неутомимо ласкал ее, целуя идеальные округлости грудей, – … все то, что я делаю с тобой. Допускала ли мысли о желании, столь безумном, столько необузданном, что снедало твоего короля даже во сне… Если бы ты только могла помыслить, как часто он, твой король, находил на простынях доказательство своей страсти. А ты, Зоя? Скажи мне, прелестница моя, моя очаровательница, не молчи. Какие помыслы направляли твою ласковую руку… какие прихоти… – Перестань… перестань, Николай, не допытывайся. Ведь тебе все известно. Он опустил Зоину ладонь меж ее бедер, во влажный жар ее необузданного лона. – Какую музыку ты извлекала из струн скрипки? Не отвечай, Зоя. Это я знаю. Руки могут сказать о человеке больше, чем его взор, – палец подыгрывал ей – один, второй сопровождал в музыкальном слиянии третий. – Открой глаза, милая. Посмотри, как ты прекрасна. Ты само совершенство. Свободной рукой Николай приспустил брюки – положительно дернул вниз – и коснулся себя в точности так, как любил, – крепко и грубо. Собственный стон взбудоражил его, привел в движение бедра. Поймав в зеркальце отражение Николая, с наполовину обнаженными ягодицами, не щадя сил терзающим себя, Зоя ахнула. – Дай мне еще минутку, милая. Но симфония достигла своей безудержной и пылкой кульминации, и волна Зоиных чувств окропила пальцы Николая своим сладостным соком. Он наблюдал за ней в момент наивысшего наслаждения и постанывал от чистого удовольствия, рокочущего в нем бурным потоком, но собственное исступление поразило его с неукротимой силой, когда он приник губами к Зоиным пальцам и испил теплые соки. Он едва успел выхватить платок, сдавшись на милость дивного потрясения, хоть и знал, что Зоя не осудит его за шальной казус. Она склонилась над ним и обняла руками за шею, блаженная и счастливая, и тогда Николай вдруг со всей ясностью осознал, каким глупцом был. В синеве Зоиных глаз он видел неприкрытую и искреннюю любовь к нему, такую нежную и всеобъемлющую, что у него подкосились колени. В одночасье он оказался на спине, а Зоя обхватила его бедрами, лукаво улыбаясь. – Освободи меня от корсета, – повелела она. – Это невыносимо, и я не желаю более мучиться ни минуты сверх того, что я уже вынесла. И прежде чем ты спросишь, я отвечу. Я намерена запереть тебя в этой комнате и не выпускать. Быть может, до полудня. Завтрашнего, разумеется. Или того пуще – до обеда. Да, стало быть, до обеда. Решительно, эта мысль близка моему сердцу, – рассуждала Зоя, прижимаясь к его губам в требовательном, сводящем с ума поцелуе. – Зоя… – пробормотал он завороженно и немного отчаянно. – Не говори ничего, – потребовала она. – Помолчи. И люби меня. Только люби…