Ангел и Демон

Достоевский считал любовь лишь чувством слабаков. Считал, что любовь может погубить, но ни как не спасти мир. И в то же время Федор знал, что сам попался на эту приманку. Это была часть его плана. Он знал, как, когда и где должен встретить человека, который встанет у подножия трона демона Федора, даже выше и ближе, чем это позволено Ивану Гончарову. Человека, который будет своими ласковыми, безхитросными речами успокаивать взбудораженный очередным планом мозг Достоевского. Человека, который остановит эту нескончаемую трагедию из боли и страдания. Человека, к чистоте и честности которого Федор будет тянуться из последних сил. Тянуться из окружающей его тьмы и насилия. Достоевский уже тогда, когда выделил для Сигмы ключевую роль в своем плане, знал, что любит его. Понимал, что не сможет послать Сигму на смерть и будет защищать его до последней капли крови. Но даже великий разум мирового гения не мог представить его таким, каким Сигма был на самом деле. Дрожащий от страха перед Федором и осознанием того, что могло случиться, парень свернулся на сидении, поджав под себя ноги и обняв колени руками. Такой беспомощный, нежный и прекрасный. Даже в своей рабской тунике, почти не прикрывавшей тело, Сигма казался демону самым идеальным существом во всей Вселенной. Серые, испуганные глаза парня, его длинные волосы и нежная кожа выглядели так же, как представлял себе Федор. Но вот понять характер Сигмы погрязший в убийствах и лжи Достоевский не мог. А раз не мог, то пытался. - Что они делали с тобой? - привыкший приказывать голос Федора предательски огрубел. Тон получился совершенно не таким ласковым, каким ему следовало быть. Достоевский скрипнул зубами. Даже такая незначительная деталь могла оттолкнуть от него Сигму и усугубить положение, сильно повлияв на план. -Избивали, заставляли работать на них и учавствовать во всех преступлениях… - ответил парень. Да, эффект от голоса был не таким, какой ожидал Федор. - Использовали в своих целях моего светлячка… Ненавижу. Достоевский сжал кулаки так сильно, что у него хрустнули кости. Дыхание перехватило, в глазах появилась белая пелена. Чей-то далёкий, слабый голос бесновался, кричал, заставляя Федора плакать. - Ненавижу этот грешный мир... Ненавижу всех, кто в нем живёт. Тут везде воняет гнилью, каждый пытается выбраться, намеренно утопив другого. Кругом одни ничего не стоящие ничтожества, не думающие о других, - прошипел демон. - Господин, Вы меня спасли... Что я могу для Вас сделать? - голос Сигмы, слабый, дрожащий от слез и уставший, успокоил это безудержное чувство боли. Достоевский поднял голову и посмотрел на него. Детское лицо, окружённое копной двухцветных прядей, показалось демону самым ласковым из всех, что он помнил. Сигма совершенно не умел скрывать свои эмоции и все они четко прорисовывались на его лице. - Ничего не нужно. Просто останься со мной навсегда... Федор вдруг начал проклинать свой гениальный ум. Ему так хотелось сейчас отдаться на волю случая, говорить с Сигмой на равных, почувствовать любовь во всей ее полноте, а не как необходимое и ожидаемое чувство. Все, что оставалось человеческого в демоне поднялось на борьбу против его плана. Он хотел забыть все, начать заново и перестать сравнивать события с предположениями, но, увы, не мог. И эта злость на самого себя, эта ненависть к своему могуществу вдруг утонула в...серых, преданных глазах Сигмы. Теплые пальцы длинноволосого коснулись холодной ладони Достоевского. - Господин Федор, я согласен... Я останусь с Вами навсегда... - Нет никакого господина. Давай просто Федор, хорошо? - нежность проскользнула в его голосе. Это послужило будто кнопкой спуска. Сигма кинулся на шею демону, сжал его в своих объятиях, окропляя меховой воротник Федора своими радостными слезами. И сейчас Достоевский решил сказать. Решил, что пойдет наперекор судьбе и разрушит свой план. Ведь именно сейчас и именно так он мог вырваться из оков долга и побыть собой. - Я люблю тебя, Сигма... - Я тебя тоже, Федор. Это было какое-то странное, необычное чувство. Федор будто нашёл то, что искал всю свою жизнь. Чувства не страстные, а скорее родительские. Достоевскому хотелось прижать Сигму к себе и защитить от всего.