Идиот

Мое понимание счастья шло вразрез с тем, как понимают его другие люди, и это становилось источником беспокойства, которое не давало мне спать ночами, сводило меня с ума. Так все-таки, каково же мне: счастлив я? Или нет? Осаму Дазай “Исповедь неполноценного человека”

— Ты идиот! — говорит Куникида шёпотом, и именно шёпот страшнее всего, потому что Куникида должен бы орать, должен беспощадно трясти Дазая за плечи. Вместо этого он стряхивает снежинки с лацканов пальто — почти ласково. И Дазай понимает: всё. Вот она, точка невозврата. — Куникидушка, — говорит Дазай виноватым тоном. Рождественские огни отражаются в очках Куникиды, глаз не видно. Крупные снежинки тают в растрёпанной чёлке. Дазаю хочется её взъерошить, стряхнуть снег, но он суёт руки в карманы. — Ты идиот? — устало спрашивает Куникида. Дазай уже хочет, чтобы наконец рвануло, чтобы Доппо высказал ему всё, чтобы в его голосе прозвучало разочарование, чтобы в груди стало больно — так, чтобы нечем и незачем дышать, потому что это именно то, чего Дазай… — Идеальная жертва? Очередной дебильный способ самоубиться? — Куникида берёт его за плечо и тащит к машине, и Дазай покорно-привычно позволяет себя тащить. — Ты знал, что он придёт за тобой! — Ты тоже знал, что он придёт за мной, — ехидно поддевает Дазай, плюхаясь на заднее сиденье такси. Он с сожалением оглядывается на огромную ёлку — там, на площади, было легче, всё казалось слегка нереальным, словно рождественская мелодрама, в которой не может произойти ничего по-настоящему плохого. Куникида садится рядом и называет водителю адрес — Дазай удивляется. — Мы не вернёмся в Агентство? — Не сейчас. Его глаз всё ещё не видно. В полумраке салона мягко поблескивает металлическая оправа. Дазай косится на мрачный профиль Куникиды, пытаясь решить, какой линии поведения придерживаться дальше. — А как же отчёт? Вскрытие? — Йосано с этим справится и без нас, — напарник слишком спокоен. Не хочет говорить при водителе? Раньше Куникиду не смущали посторонние зрители. Дазай смотрит. Руки Куникиды лежат на коленях, кулаки сжаты — он сдерживается? Дазай думает — ударит. Довыпендривался. Сам этого хотел. Мысли прыгают в голове, как попкорн в автомате, и не хотят останавливаться. Это адреналин, думает Дазай, остаточный эффект, это бешеное веселье и предвкушение боли и чего-то бесповоротного — того, что изменит всё, разрушит то, чего Дазай на самом деле не заслуживает. Так будет правильно. — Я бы сказал, что ты растёшь, как руководитель, но, кажется, ты всё ещё берёшь работу домой. Ему бы заткнуться. Насладиться последними минутами рядом. — Помолчи, — тихо просит Куникида. — Просто помолчи. Ты умеешь? — Возможно. Дазай знает, что если он сейчас заткнётся, если позволит тишине затопить салон такси, если нечему будет его отвлекать, эта нечаянная близость уничтожит всю его решимость. Между ними все каких-то тридцать сантиметров. Между ними несколько лет, поросший травой холм, мучительно догорающий золотой закат и запах крови. Дазай отворачивается и смотрит в окно, на проплывающие мимо улицы. Куникида молчит, и дыхание у него рваное, неспокойное — Дазай не столько слышит его, сколько чувствует. Это пугает — то, что он чувствует Куникиду даже не на поле боя, вот так, спиной, боком, всем телом постоянно ощущает его присутствие рядом. Пугает, что хочется чувствовать ещё больше, хочется трогать, прислониться, прижаться телом к телу, кожей к коже. Куникида не заслуживает такого — и никто не заслуживает. Йокогама подмигивает Дазаю — белыми фонарями, неоновыми вывесками, жёлтыми квадратами окон. Снежные хлопья тают на стекле, размывают картинку, и Дазаю вдруг кажется, что это у него глаза слезятся. — И всё-таки, Куникидушка, — он торопливо смаргивает несуществующие слёзы, — что это ты задумал? Неужели… двойное рождественское свидание?! Куникида вздёргивает подбородок. — Размечтался, — резко говорит он. — Какие тебе свидания, у тебя пальто в крови… идиот. — Оу, — Дазай ёрзает и пихает его в бок, — так мы едем в химчистку? Куникида поджимает губы, но не выдерживает и минуты: — Ни одна химчистка уже не работает. Его кулаки подрагивают на коленях — ну же, думает Дазай, давай, пихни меня в ответ, коснись меня, хотя бы так, давай, скажи мне снова, что я жалкий глупец, и всё станет, как прежде. Одна часть Дазая очень хочет, чтобы ничего не менялось, другая изнывает от мучительного предвкушения боли. Сколько можно оттягивать неизбежное, шепчет эта уставшая нездоровая половина его души, всё проходит мимо, в будущем нет ничего, кроме страдания и позора, так почему бы не отдаться им сполна прямо сейчас. Дазай знает только один способ справиться с этим тихим въедливым голосом — он смеётся. Он кривляется и виснет на плече Куникиды: — А жаль! Там обычно работают премиленькие дамы. Ты не пробовал знакомиться в химчистках? Твоя идеальная женщина наверняка сторонница чистоты и порядка! Упомянуть про проклятый список — верный способ разозлить Куникиду ещё сильнее, но сегодня вечером решительно всё идёт не так. Вместо того, чтобы разораться и оттолкнуть его, напарник смущается и краснеет так, что заметно даже в полумраке. — Забудь ты про этот список, — ворчит Куникида. Дазай прижимается щекой к его плечу — влажная шерсть пахнет морем и снегом, Рождеством пахнет и одиночеством. — Я не могу, — жалуется Дазай совершенно серьёзно, зная, что напарник всё равно поймёт его неправильно. Дазаю нельзя забывать о том, что Куникида мечтает об идеальной женщине, целиком и полностью состоящей именно из тех качеств, которых Дазай начисто лишён. Куникида собирается что-то ответить, но такси останавливается — и к лучшему. Дазай выбирается на тротуар, прячет руки в карманы, покачивается с пятки на носок. Вот сейчас, пока между ними машина, пока Куникида отвлёкся, Дазай может исчезнуть, сбежать, спрятаться от того, что случится между ними сегодня вечером, что бы это ни было. У него несколько мгновений, чуть меньше минуты, но он никак не может решиться. Раньше, с прежним Куникидой, не доведённым до точки кипения, он бы не колебался. Но как поведёт себя этот, новый Доппо, Дазай ещё не знает. Ему страшно любопытно. Ему страшно. Дазай делает полшага назад, но уже поздно. — Не вздумай, — строго говорит Куникида, не глядя на него. Внутри что-то горячее выплёскивается, словно кровь из пробитого сердца — от этого тона, от того, что Куникида тоже его чувствует, предугадывает его движения и дурные мысли. Это тоже пугает. Дазай покорно идёт следом — по лестнице, по балкону вдоль одинаковых дверей, машинально отсчитывая: одна, вторая, третья… Перед четвёртой Куникида останавливается и достаёт ключ. Дазай ещё может спрыгнуть вниз на растрескавшийся влажный бетон. Он представляет, как это будет — переломанное, раскинувшее конечности тело, тёмное пятно под затылком, слетевший ботинок, крупные хлопья снега. Грязные бинты. Куникида хватает его за руку и оттаскивает от шатких перил. Заталкивает в квартиру, в тишину, в темноту, прорезанную насквозь лучом от фонаря. — Не вздумай, — зло повторяет он, прижимая Дазая к стене. — Слышишь? Куникида нависает сверху, закрывая Дазая, пряча от всего мира, от яркого света. Дазай нащупывает плотные лацканы его пальто, жилет под ними, тонкую ткань рубашки, ленту галстука — ловит её, наматывает на пальцы. — Слышу, — говорит он и улыбается. — Испугался? — Болван, — руки Куникиды на его плечах сжимаются, до боли, до синяков, и Дазай чувствует себя совершенно счастливым. — Однажды я не выдержу и сам тебя прибью, ты этого добиваешься? Голос его ломается, падает до шёпота, руки опускаются, отпускают. «Лучше бы я прыгнул», — думает Дазай. Слышать этот шёпот —громче любого крика — невыносимо. — Ну что ты, — ласково говорит Дазай и кладёт ладонь на холодную щёку. — Куникидушка, хочешь я извинюсь? Под кончиками пальцев тонкая дужка, и так легко её потянуть, снять с Куникиды очки, только потом куда их деть, непонятно. Дазай неловко стискивает их в ладони, пытается нащупать хоть что-нибудь — тумбочку, полку, стол, и пропускает момент, когда Куникида наклоняется ниже. Только что между ними был воздух, и вот его уже нет, есть только горячие потрескавшиеся губы, твёрдые и неумелые, но отчаянно настойчивые. Дазай забывает про очки, про несостоявшийся прыжок, про всё забывает Дазай. Он лихорадочно отвечает на поцелуй, бесконечно долго, пока Куникида наконец не отстраняется. — Что мне сделать? — несчастным голосом спрашивает Куникида, уткнувшись носом в его волосы. — Что? Глаза Дазая закрыты, в голове абсолютный вакуум, ни одной мысли. Он трогает припухшие влажные губы языком. — Просто продолжай, — предлагает он и, не открывая глаз, распутывает его галстук. — Ты… — Я идиот, — соглашается Дазай. — И ты, вероятно, тоже. В этом доме есть кровать? Футон? Он отмахивается от всех ещё не произнесённых «ты уверен?» и «завтра мы пожалеем», он стаскивает с Куникиды пальто, роняя его прямо на пол (он точно знает, что именно об этом завтра пожалеет), и очки куда-то пропадают, и сейчас совершенно неважно, куда. Завтра ещё не наступило, а вчера уже исчезло, догорел закат на травянистом холме, запах океана растворил в себе все остальные запахи. Они целуются снова — под душем, вдавливая друг друга в кафель. Руки, плечи, грудь в белой пене. Куникида растерянно близоруко моргает, распутывая мокрые бинты, трогает осторожно рубцы шрамов и гладкую кожу. Дазай позволяет. Дазай запускает пальцы в его волосы, распускает длинный хвост, держит крепко-крепко, и, наверное, Куникиде больно, но он ничего не говорит, ни единого слова, только прикусывает кожу прямо под ключицей. Дазай впивается пальцами в его плечи. Ему очень нужно держаться за Куникиду прямо сейчас, потому что под ногами больше нет опоры, и ничего больше нет, кроме этого знакомого и одновременно совершенно незнакомого человека рядом, и самого Дазая тоже не будет — если он отпустит Куникиду. Если Куникида отпустит его. — Подожди, — шепчет Куникида. — Дазай… проклятье, куда ты торопишься? Дазай и сам не знает. Его руки живут своей собственной жизнью, гладят, обхватывают твёрдые члены, прижимая друг к другу, скользят вверх и вниз. Ему хочется опуститься на колени, но Куникида не позволяет, он держит его крепко и рвано дышит над ухом. С мокрых волос течёт вода. Вода нежно смывает с кожи дорожку спермы и белую ароматную пену, уносит судорожные стоны и нетерпение. Дазай расслабленно повисает на Куникиде, позволяет вытирать себя полотенцем, закутывать в халат, сушить волосы и поить чаем. Куникида снова молчит, лишь изредка коротко командует. Но это совершенно другое молчание — Дазай его не боится. Сейчас он позволяет себе ничего не бояться, позволяет себе тоже молчать и смотреть на Куникиду — на то, как подрагивают его руки, как наливаются пурпуром свежие следы от укусов на бледной коже, как он неуверенно улыбается, когда Дазай отбирает у него полотенце. Куникида не умеет улыбаться. Он и целоваться не умел, но он быстро учится. А Дазай не умеет обращаться с длинными волосами — раньше ему никогда такое не доверяли. Куникида сидит с напряжённой спиной, пока Дазай осторожно перебирает тёмное влажное золото, промакивая каждую прядь — и это почему-то интимнее любой самой откровенной ласки. В груди опять щемит, но Дазай не позволяет себе провалиться в это ощущение. Не сейчас. Шампунь Куникиды пахнет свежей весенней травой. Дазай запускает пальцы в его волосы, тянет на себя, заставляя запрокинуть голову и целует. Футон у Куникиды, разумеется, жёсткий. Куникида и сам жёсткий и твёрдый на ощупь, он ощутимо придавливает Дазая своим весом к полу и к реальности. — Я никогда не был с мужчиной, — признаётся Куникида и хмурится. Дазай разглаживает его упрямые брови пальцами. — Это несложно, — говорит он. — Уверен, у тебя получится. Ты же ко всему подходишь ответственно. И обхватывает его ногами. Куникида краснеет так, что Дазаю хочется опрокинуть его на спину и немедленно всё продемонстрировать на практике. Но он лишь насмешливо улыбается. Сегодня он хочет по-другому. — Теоретически я представляю себе, как… — Неужели ты готовился? — удержаться невозможно, Дазай даже не пытается. Куникида дёргается, но Дазай держит крепко, не позволяет ему отстраниться, не разрешает сбежать от ответа — как сам Куникида никогда не позволяет ускользнуть ему самому. Месть сладка на вкус — как поцелуй с привкусом зелёного чая. — Я составил список, — говорит Куникида. Список. Куникида составил список. Нашёл ему место в своём блокноте, вписал в свою тщательно спланированную жизнь. «Идеальный секс с Дазаем»? Дазай замирает, усмешка умирает на его губах, оставляя его беззащитным, захлёбывающимся своими чувствами. Возможно, тот несчастный эспер под рождественской ёлкой всё-таки успел превратить его мозг в счастливое желе. Откуда-то — Дазай слишком потрясён, чтобы заметить — Куникида достаёт неоспоримые доказательства того, что происходящее — результат планирования, а не спонтанно прорвавшегося желания. — Куникидушка, — начинает Дазай и осекается, когда щёлкает крышка флакона. Прозрачная густая смазка льётся на длинные пальцы, и Дазай чувствует, что задыхается от нетерпения. — Ты должен мне сказать, если что-то не так, — лучшим своим наставительным тоном говорит Куникида. — Дазай? Дазай хватает его за запястье и притягивает к своему паху, к широко раздвинутыми бёдрам. — Заткнись, — просит он. — Сделай это уже. Пожалуйста. Физическая боль — это небольшая цена и он готов её заплатить, но Куникида, проклятый педант и зануда, ему не даёт, он готовит Дазая тщательно и последовательно, медленно сводя с ума. И затыкает рот поцелуем каждый раз, когда Дазай пытается вывести его из себя насмешками, чтобы хоть как-то ускорить процесс. Это невыносимо. Это ужасно. Дазай ёрзает, насаживаясь на его пальцы, восхитительные, твёрдые пальцы, которые скользят внутри, лишь мимоходом касаясь простаты, но не задерживаясь на ней. Дазай кусает его губы, требуя большего. Куникида непреклонен, и куда делись эти его смущение и неловкость? Всего на мгновение Дазай теряется в ощущениях, выпадает из здесь и сейчас — кто-то стонет, и он не сразу понимает кто именно. Куникида заполняет его полностью, а боли всё ещё нет — это неправильно, думает Дазай, а потом снова перестаёт думать, потому что Доппо начинает двигаться. Дазай уверен, что он на самом деле умер. И одновременно Дазай очень давно не чувствовал себя настолько живым. Он ощущает всем своим телом каждый толчок, горячую кожу Куникиды там, где они соприкасаются, сливаются воедино, всё ещё влажные пряди волос, скользящие по груди. Он слышит тяжёлое дыхание Куникиды — или это его собственное дыхание? Куникида нависает над ним, опираясь на напряжённые руки. Он открывает глаза и смотрит на него огромными потемневшими глазами, и это уже слишком для Дазая. — Прости, — шепчет он и кончает. Куникида замирает. У Дазая нет сил просить, чтобы он продолжал. Он видит, как Доппо собирает капли спермы с его живота и облизывает пальцы — и это тоже слишком. Сегодня всё слишком. Куникида наклоняется и целует его, и Дазай устало смеётся в поцелуй, чувствуя свой вкус на его губах, и то, как он содрогается внутри его тела, выплёскиваясь. За окном всё ещё кружится крупными хлопьями снег — и это странно, потому что Дазаю кажется, что прошла целая вечность, а рождественская ночь даже не закончилась. Луч фонаря прорезает тёмную маленькую спальню пополам, ложится поперёк футона. Дазай трогает жёлтую полосу на одеяле — на ощупь нет никакой разницы, но всё остальное во тьме, а вот это — свет. — Если оргазм — это маленькая смерть, — говорит Дазай лениво, — То секс — это двойное самоубийство? А, Куникидушка? — Ты идиот, — вздыхает Куникида и крепко прижимает Дазая к себе.