Смотри, я в хлам

Дверь такси ударила прямо по мозгам. Нырнуть в промозглую ночь, похлопать по карманам в поисках пачки: безрезультатно. Точно, ещё днём ведь последнюю сигарету сцедил сквозь зубы, как раз перед подготовкой к рейду. Сплюнуть тихое злобное «с-с-сука» и всё-таки зайти в парадную, пропахшую горелым маслом, луком и едкой краской. Голова начала ныть мгновенно, разумеется. Преодолеть бесконечные ступеньки на последний этаж — лифт не работал уже как третий месяц, заставляя бессильно беситься от раза к разу всё сильнее. Особенно сегодня. К концу лестницы от Пети уже ни черта не осталось. Всё человеческое вытекло вместе с воспалёнными глазными яблоками сквозь ресницы, испарилось с кожи, смешавшись с потом и впитавшись в прилипшую намертво форму. И ноги превратились в месиво от новеньких грубых ботинок на тугой шнуровке. Пете не нужно было расчехлять ступни, чтобы с точностью назвать площадь кровавых мозолей в квадратных сантиметрах. Это всё назойливо копошилось в голове противным довеском к общей глобальной заёбанности, которую теперь не заглушишь порошком или таблетками. Хотя иногда было даже жаль. Рефлекторно. Входная дверь поддалась с третьего раза, когда Петя уже был готов выламывать её с двух рук. Захлопнувшись за спиной, она послала очередной разряд по и без того пульсирующим вискам. Осталось только обессиленно сползти по стенке на тумбочку и сгорбиться над шнурками, которые ещё несколько часов назад он самолично же вязал. Игоревы длинные ноги было видно из коридора. На них покоился ноутбук; атмосфера в кухне вообще оказалась какая-то совершенно противоположная петиной реальности. Пахло вкусно — жареной картошкой и стиральным порошком. Окно было открыто наполовину — весна. Игорь вечно нараспашку держал, чтобы воздух свежий шёл, из-за чего Хазин по ночам недовольно просыпался и кутался в одеяло плотнее, прижимаясь к горячему боку и путаясь ледяными лодыжками в чужих. — Ванна? — Гром даже не поднял глаз от экрана, продолжая между делом выстукивать по клавиатуре вордовскую морзянку. — Ванна, — Петя тяжело опустился на стул напротив, не без труда стаскивая через голову влажный и оттого противный плотный бадлон. Тот полетел на пол; Петя запрокинул гудящую голову, в изнеможении созерцая трещину на потолке. Надо бы заштукатурить. Кипяток набрался на удивление быстро. Игорь отложил наконец ноутбук, впервые долгим взглядом оглядывая оставшуюся от Хазина тень. Кивком указал на облако пара за шторкой и сам поднялся, чтобы стащить с себя домашние шмотки. Петя смотрел, не отрываясь, из-под свинцовых век. Гром в принципе не особенно запаривался насчёт стеснения своей наготы: встречать гостей в полуголом виде было для него обычным делом. Это подкупало. Но то было выше пояса; а степень доверия, затянувшаяся канатом, в какой-то момент стала измеряться лёгкостью снятия трусов друг при друге. Было в этом что-то правильное, укоренившееся. Получается, человек давно перестал быть просто красивым куском мяса; выросло подобие быта, привычности, обоюдного комфорта. Вид обнажённой спины, исчерченной шрамами, покатых плеч, линии мышц, изгиба позвоночника, трогательности бледных бёдер — вызывал мягкое тепло глубоко в груди, а не жгучее желание. Другой уровень интимности. — Идёшь? — оказалось, за размышлениями Петя едва не задремал прямо на стуле. Пришлось остервенело сдирать с себя брюки и бельё в попытке проснуться, а затем осторожно залезать в горячую воду. А та была действительно обжигающей. С тихим шипением, зная, что спустя пару секунд кожа воспалённо покраснеет от кончиков пальцев ног вплоть до самой шеи, Хазин опустился спиной к Игорю. И лёг, стёк на него, беспрекословно с тяжёлым выдохом отдаваясь в умелые руки. Это было ещё одним уровнем вглубь: поддаваться чужой воле, на какое-то время полностью гася собственную. Нечто терапевтическое, нечто непередаваемое. Игорь почему-то всегда чувствовал его именно так, как надо, и давал то, что хотели оба. Громовские ладони взмылили шампунь и массировали кожу головы неторопливо, проходясь по чувствительным точкам и вызывая волны мурашек по всему телу. Петя закрыл глаза, пребывая в состоянии, близком к заоблачному блаженству: скрученное тугим узлом тело понемногу расслаблялось под влиянием кипятка и давления пальцев. О нём никогда прежде так бережно не заботились, за ним никогда прежде так тщательно не ухаживали. Петя не променял бы это таинство даже на самую видную красавицу, даже на самый чистый первый. Руки спустились ниже, массируя шею и плечи. Мышцы поддавались со скрипом, но боль от нервных зажимов постепенно отступала. Петя откинулся на чужое плечо, ощущая, как и голова следом легчает, и вся гадость, слипшаяся комком в мозгах, тает. Он нашёл в себе силы повернуться чуть вбок, чтобы мазнуть губами по колючей от щетины щеке — в благодарность. Это означало: я прихожу в себя, я здесь, спасибо, что снова вытащил. Игоревы ладони в ответ спустились с плеч к груди, в мягкой ласке обтирая пенной губкой распаренную кожу. Он всё и так знал. Щётка ткнулась в губы, вынуждая пошире их приоткрыть. Игорь придерживал чужое лицо за подбородок, аккуратно надавливая и направляя, пока Петя следил за ним из-под ресниц. Самое сложное — задние зубы; Гром подходил к делу со всей тщательностью, тем не менее, осторожничая, чтобы случайно не травмировать дёсны. Из уголка рта всегда неизбежно подтекала мятная паста, которую легко можно убрать подушечкой большого пальца. Игорь так и поступал; а когда дело было сделано, наклонялся, чтобы широким мазком языка убрать остатки. Петю всегда страшно, до ломоты вело в такие моменты. Закономерно следовавшие мокрые, глубокие мятные поцелуи продолжались судорожно крепкой хваткой на чужих плечах и шее; каждый вдох усиливался и морозился от осевшего на рецепторах ментола. Острота контраста с горячей водой скапливалась душным возбуждением и кололась на кончиках пальцев. Игоревы руки, мнущие задницу где-то внизу под слоем пены, разумеется, ничуть не облегчали дело. — Хочу тебя, — сипло выдохнул Петя, глядя в потемневшие глаза снизу вверх. Он всё ещё сидел спиной, вполоборота, млея от жара чужого тела, к которому был вплотную прижат кольцом сильных рук. Одна из них неторопливо скользнула по груди вверх, ложась на горло, заставляя невольно сглотнуть и ощутить движение собственного кадыка. Игорю не нужно было повторять дважды. Быть распятым, максимально открытым, когда чужие зубы кусают за загривок и у основания плеча, сбивая дыхание. Ловить сладковатые от мяты губы, цапая в отместку; давиться стоном от ощущения заполненности и абсолютной блядскости собственного положения. Плавиться от контраста температур за бортом и внутри. Прогибаться, насаживаться глубже, мстительно выбивая из чужой глотки ответное хриплое «бля-ять, Хазин» и чувствовать, как крепче сжимаются пальцы на горле. Кончать от особо глубоких рваных толчков, закатывая глаза следом за сладкой судорогой. Смешивать своё тяжёлое дыхание с игоревым, целуясь уже медленно; но так по-прежнему мокро, что от чужого шершавого языка на своём разбитое истомой тело подрагивало от острого вторичного желания. Рейд? Нахуй рейд. И неудобные ботинки, и уродов, об которых регулярно приходится сбивать костяшки. И воду, в процессе расплескавшуюся по всей кухне, тоже нахуй. Сегодня Петя будет спать как младенец — вновь чувствуя себя человеком, а не машиной для убийств. А затылок согреет мерное дыхание Игоря, ради которого можно загрызть кого угодно и всё-таки не сойти с ума.