Венти спал довольно редко, и почти всегда в эти моменты он был смертельно пьян. «Смертельно», в этом контексте, даже не речевой оборот: простой смертный вряд ли выбрался бы живым из объятий такого литража вина. Сон в такие моменты наступал резко, нападал исподтишка и был вязким, мутным, скупым на чёткие изображения; больше походил на обморок или кому. Венти беспечно парил в тёмном безвременье, воспоминания о далёком прошлом не заставляли сердце ускорять свой ритм, ведь походили скорее на размытые акварельные пятна где-то на границе видимости. В его голове не роились, сменяя и вытесняя друг друга, навязчивые мысли, количество которых переваливало за отметку допустимого. Он вовсе ни о чём не думал. Он был спокоен. Спокоен и бесконечно зол на того, кто смел прерывать его забытие грубым толчком в плечо и настойчивой просьбой «убраться из таверны и прекратить слюнявить барную стойку».
Но вот когда усталость человеческой оболочки брала верх над многовековой выдержкой бессмертного разума… в эти моменты Венти был от всей души благодарен любому оказавшемуся поблизости человеку, не поленившемуся его растолкать и привести в чувства. К счастью, такие моменты слабости приключались с ним заметно реже. В последний раз это произошло после слишком затянувшейся вылазки в очистившееся от бушующей стихии логово Ужаса Бури вместе с путешественницей. Руины старого Мондштадта кишели разного рода нечистью, засим Люмин и обратилась к бывшему архонту с просьбой о помощи: Венти знал эти руины как свои пять пальцев, к тому же его способности хоть и обзавелись некоторыми ограничениями после утраты сердца бога, но всё ещё были удивительно полезны в пылу борьбы. Бард упирался недолго, зная, что чересчур целеустремлённая и вечно рвущаяся в бой натура Люмин не позволит ей так просто принять его ленивый отказ, а если бы он показал ей,
как сильно на самом деле не хочет туда возвращаться, любопытная девчонка засыпала бы его вопросами. Что ж, это может быть простой проверкой на прочность, так ведь? Венти ужасно хотелось верить, что при взгляде на обломки места, за которое погиб
он, паника не накатит удушливой волной и ему удастся сохранить самообладание. По крайней мере перед Люмин. По крайней мере до возвращения в Мондштадт. По крайней мере до момента, когда он, основательно надравшись, не сбежит к дереву леди Венессы и не упадёт перед ним на колени, сотрясаясь от рыданий, крича обо всём болезненном и воспалённом, обо всём, что сейчас зверем ест душу, и одновременно ни о чём конкретном — просто так, в пустоту, ведь она, Венесса, тоже его бросила. Они оба так с ним поступили: оставили на его плечах целую нацию, которую сами так страстно и ревностно оберегали, оставили его один на один с темнотой и демонами собственной издевательски-бессмертной души. Оставили одного и, будто злорадствуя, вместе с тем оставили ещё и ненавязчивые напоминания о себе, которые постоянно всплывали там и тут, не давали просто похоронить в памяти их образы. И если в случае с Венессой упоминания о ней ещё умудрялись находить в сердце капельку света, связанную с тёплой памятью о днях её правления, и дерево в долине ветров, названное её именем, даже стало для Венти настоящим приютом в моменты сильнейшего душевного волнения, то
он…
Что уж говорить, когда о
нём напоминало даже собственное лицо?
К сожалению, именно в этот тёмный закоулок памяти его предательски завело подсознание, когда они с Люмин, поборов за день, наверно, пять или шесть руинных стражей, облюбовавших это место как никто другой, больше двух дюжин хиличурлов и магов бездны разных сортов и размеров, а так же одно безумно надоедливое око бури, упали, обессиленные, в подсохшую от жары траву и безмолвно согласились: привал. Небо давным-давно почернело и покрылось до безумия яркими звёздами. Какое-то время они лежали рядом, едва заметно соприкасаясь плечами, и Люмин всё ждала, когда же обычно столь многословный, если не сказать болтливый, бард наконец подаст голос, но этого почему-то не происходило. На лице у Венти не отображалось ровным счётом ничего, он смотрел прямо перед собой до того отстранённо, что путешественнице на секунду почудилось, будто он в неком трансе, не здесь, не с ней. Через неопределимое количество времени веки Венти мучительно закрылись и Люмин, не подозревая ничего неладного, свернулась калачиком в полуметре от приятеля, позволяя и себе провалиться в сон.
Венти позволить не мог. Не должен был. И всё же свинцовые веки были слишком тяжелы, сознание ускользало слишком быстро и бард, сам того не заметив, провалился в зыбкий, тревожный и омерзительно-трезвый сон.
Он парил в абсолютном одиночестве в бесцветном пространстве и панически боялся открыть глаза: знал наверняка, что увидит. Сознание, абсолютно, казалось бы, бодрствующее, бунтовало против происходящего, внутренний голос навзрыд кричал, приказывая немедленно проснуться, и Венти, бессильно мотнув головой и прошептав «нет» одними губами, закрыл ладонями и без того крепко сжатые веки.
—
Зачем ты прячешься от меня?
Голос проникал в уши как змеиный яд проникает в открытую рану. Венти взвыл, падая на колени и лихорадочно тряся головой из стороны в сторону. Руки точно приросли к лицу, они оставались его последним бастионом защиты от призрака прошлого, но защита эта долго не продержалась. Мертвецки-ледяные пальцы виноградной лозой оплели запястья под тугими манжетами и грубо потянули на себя. Под аккомпанемент судорожного вдоха взору архонта открылось… его же лицо. Вот только оно никогда ему не принадлежало. Его старый друг и верный боевой товарищ, один из предводителей революции против тирании Декарабиана, глядел на него с неизменной, светлой и открытой улыбкой. Венти оцепенел, не в силах ни вырваться, ни отвести взгляд от лица, которое следило за ним с каждой зеркальной поверхности.
—
Здравствуй.
Клон (хотя был ли он клоном или на самом деле фальшивкой был сам Венти?) заливисто рассмеялся и отошёл на пару шагов. Всё же, между ними была пара различий. Концы косичек юноши напротив не переливались изумрудом, его одежда была надиктована сугубо практическими целями вперемешку с обычаями древнего Мондштадта, но даже это не отрезвляло больной разум Венти. Он вечно терялся в догадках, задавая себе вопросы, на которые сам не знал ответов: был ли он личностью до встречи с этим человеком или же, приняв его оболочку, превратил себя в его продолжение до самого основания, не оставив от себя ничего? В таком случае, заслуживал ли он быть анемо архонтом? Стал бы он им, не погибни его друг в тот день? Или это его вечное бремя — быть не более чем отголоском памяти кого-то великого, самостоятельно, в сущности, не будучи никем?
Квинтэссенция всех этих вопросов, их физическое воплощение, стояло сейчас перед ним с издевательски-приветливой улыбкой, которая впивалась в кожу ядовитыми шипами. Венти обессилено уронил голову чтобы разорвать чересчур болезненный зрительный контакт. Глаза, такие же, как у него, до мельчайшей чёрточки и реснички, чуть сузились в усмешке — он не увидел этого, но услышал её, сквозящую в приторно-сладком голосе крохотной горчинкой.
—
Даже не поздороваешься в ответ? Разве ты не рад меня видеть, дружок? Разве не соскучился? Мы так давно не болтали по душам.
— Как я мог соскучиться, — кривится Венти, прожигая взглядом собственные колени. — Когда ты преследуешь меня каждый день моей жизни?
—
И каково это?
Барда передёргивает от резкой смены тона с медово-сладкого на ледяной и резкий, точно наконечник стрелы. Тело моментально холодеет, пустота вокруг сгущает краски и будто бы смыкается вокруг них, настолько, что Венти даже в абсолютном отсутствии стен ощущает клаустрофобное удушье. Не найдя другого выхода, он боязко поднимает изумруды глаз на фигуру напротив. Его (
их) лицо исказил зловещий оскал, глаза налились кровью и вытянулись как-то по-змеиному. Юноша, бывший когда-то его другом, неестественно склонил голову вбок, с гримасой неподдельного интереса глядя прямо на Венти. Тот, в свою очередь, через силу проглотил сухой ком в горле и произнёс надтреснутым голосом:
— О ч-чём ты?
—
Каково это: видеть в отражении не себя, а своего погибшего друга?
Лицо напротив окончательно теряет какие-либо человеческие черты, заполняет собой всё обозримое пространство, искривляется жуткой трупной гримасой с глазами на выкате, множится со страшной скоростью, появляясь везде, куда бы Венти не устремил вусмерть перепуганный взгляд. Запах чужой крови и факельного дыма бьёт по ноздрям: так пахла их победа над Декарабианом, так пахла его смерть. Нельзя спрятаться от того, что тебя клеймит. Нельзя сбежать из собственной — чужой — кожи.
— Венти, проснись.
Поэт подскакивает, теряя от резкого движения неизменный берет, и дышит так, словно только что вынырнул из-под воды. Прилипшие ко лбу тёмные пряди и взмокшая от холодного пота блузка добавляют этой иллюзии долю реалистичности. В безветренной тишине глубокой летней ночи слышно, как колотится, надрываясь, его уставшее человеческое сердце. Из распахнутого глаза вниз по щеке обжигающей дорожкой бежит одинокая слеза. Всего одна: больше не осталось.
Холодные ладони Люмин на пылающих щеках заставляют сфокусироваться. Венти медленно оборачивается, боясь доверять своему сознанию — а вдруг его обманули и он все ещё в плену кошмарного сна? Но нет, как минимум в эту минуту напротив него не призрак давно погибшего человека, изуродованный до безобразия его собственным чувством вины, а копна солнечно-светлых волос и янтарные глаза, в которых плещется искреннее беспокойство.
— Ты кричал во сне. Тебе приснился кошмар?
От усталости, больше эмоциональной, чем физической, бард скрывает испуг во взгляде под пушистыми ресницами и, недолго думая, валится вперёд, приземляясь горячим лбом на плечо подруги.
— Скажи, Люмин. У тебя ведь в прошлом тоже есть такой момент, который не даёт тебе дышать полной грудью и беспрестанно следует за тобой по пятам, но ты ничего не можешь ни изменить, ни исправить?
Люмин молчит, зарываясь маленькой ладонью в волнистые локоны. Скорее всего, больше он не спал: просто приходил в себя в тишине и темноте, которые она нарушать была не намерена. Когда оба были готовы, пара приключенцев двинулась обратно к воротам Мондштадта. Приближался рассвет.
***
То ли в ту ночь внутри у Венти что-то окончательно надломилось, то ли подобные видения прежде не возникали у него достаточно долго, чтобы оставить чересчур яркий отпечаток, но после того похода в старый город поэт был сам не свой. Шугался окон и зеркал, почти ни с кем не говорил, просаживал в барах, кажется, всю мору, что ухитрился собрать с выступлений (как минимум недельной давности, ведь к лире он не прикасался с самого возвращения в Мондштадт), ничего не оставляя на еду или ночлег. Апогеем захлестнувшего его безумия был момент, когда жуткая, искалеченная многовековым самокопанием и рефлексией, гримаса привиделась ему в отражении собственного лица на стенке массивной кружки. С криком подстреленной птицы Венти швырнул пресловутую кружку в противоположную стену. Все посетители таверны, кроме тех, кого огрело градом из осколков и хмельных капель, моментально притихли. Десятки глаз устремились в сторону музыканта, и все эти взгляды его воспалённый мозг моментально переиначил на собственный лад. К лицу каждого человека в баре приросла кошмарная маска, терроризирующая его сознание уже невесть сколько бессонных часов. Паника мёртвой хваткой сомкнулась на горле, Венти слишком резко вскочил с места, опрокинув слегка шаткий стол вместе со стоящей на нём полупустой бутылкой. Грохот разбитого стекла и недоброжелательные перешёптывания доносились до него откуда-то издалека, едва пробиваясь через сводящий с ума звон в ушах. Со всех сторон в него впивались мириады кроваво-красных глаз. Какая-то отдалённо-знакомая фигура пробивалась сквозь затуманенное зрение и уверенным шагом приближалась к барду, находящемуся на грани истерики. Венти вскинул перед собой беспощадно трясущиеся руки.
— Н-не подходи! Не приближайся! — голос дрожал пуще побледневших тонких пальцев. — Убирайся!
Не помня себя, архонт опрометью выскочил из таверны во влажную духоту летней ночи. Небо затянуло тяжёлыми тучами, сквозь которые свет луны пробивался пугливо и неубедительно. Недавно прошедший дождь оставил по себе небольшие лужицы. Венти бежал по брусчатке, поскальзываясь и цепляя пальцами влажные камни. В каждом встречном человеке он видел
его. Каждый взгляд стремился забраться под кожу и впиться в сердце ядовитой иглой. Язвительный смех звенел в ушах, смешивался с невесть откуда взявшимся колокольным звоном, превращаясь в омерзительную какофонию клокочущего, глубинного страха. Он бежал, пока в одном из узких переулков не зацепился за что-то и не свалился с грохотом и всплеском прямиком в особо крупную лужу. Белые колготки пропитались грязно-серой водой, и, кажется, порвались на коленях вместе с кожей, на которой остались небольшие ссадины. Венти внезапно осознал, насколько невыносимо болела его голова, и с силой сжал виски, будто мог таким нехитрым способом отвадить мигрень. Боль не прекращалась, звон в ушах только нарастал, и барда, кажется, стошнило куда-то перед собой, но он не успел заметить: вестибулярный аппарат подвёл его и он безвольной марионеткой, которой обрезали ниточки, свалился на бок, в паре сантиметров от лужи, в которую он угодил. Дождь обрушился слишком внезапно, настолько, что почти распрощавшийся с сознанием бард нашёл в себе силы открыть глаза и перевернуться на спину. Где-то перед ним сквозь гул разбивающихся о камни капель послышались чьи-то неторопливые шаги. Венти знал, кто это, потому даже не подумал поднять головы.
—
Во что ты нас превратил.
Короткая фраза сработала как самый настоящий удар под дых. Лежащее на земле тело вскинулось, отползая назад, с ужасом наблюдая за тем, как фигура напротив снимает капюшон плаща. Снова до боли знакомые косички, снова горящие глаза — совсем не его, не из памяти, а появившиеся скорее как результат бесконечного страха Венти перед самим собой.
— Прошу, оставь меня, — начал Венти полушёпотом, но быстро сорвался на истошный вопль. — Оставь меня в покое! Я сдаюсь, слышишь? Я сдаюсь! Ты выиграл! Я больше не знаю, кто я такой, и больше не хочу нести на себе твоё клеймо! Я хочу только спокойствия и свободы от тебя, прошу! Прошу…
Горячие слёзы контрастировали с холодным дождём, но быстро смешивались на вымокшей до нитки рубашке. Речь барда не стёрла злорадную ухмылку с лица жуткой тени.
—
Почему тогда ты не сменишь облик? Зачем продолжаешь носить лицо, которое украл?
— Потому что я… я…
Зрение расплывалось. Кажется, сейчас снова наступит обморок, и даже в нём Венти будет бессилен против сводящего его с ума наваждения. Не спрятаться, не скрыться, не сбежать. Не забыть.
— Потому что это лицо — последняя память о тебе… нет, о нём, — непослушными губами скандировал архонт, будто уговаривая себя в том, что навязчивая галлюцинация, преследующая его — не погибший друг, а создание, порождённое его собственной горечью и болью, принявшее такую прискорбную оболочку и стремящееся осквернить светлую память ещё больше, чем она уже была осквернена. — Я должен… носить его… чтобы
его смерть не была напрасной.
Это было последнее, что сумел изречь Венти, прежде чем провалиться в темноту.
***
Очнулся он всё ещё под дождём, но уже в относительно-вертикальном положении. Свет из окон какого-то дома неприятно бил по глазам, а чьи-то сильные ладони до боли сжимали худые плечи и то и дело встряхивали. Венти нахмурился с мучительным стоном и расфокусированно уставился в лицо напротив. Лиц оказалось два: одно было обрамлено копной синих волос и пересечено глазной повязкой, а другое сияло бледной тенью в слабом лунном свете и пыталось заглянуть через плечо своего высокого компаньона. Венти слабо усмехнулся. Его снова выручили друзья.
— Как ты умудрился так надраться, приятель? — Кэйа, убедившись, что поэт пришёл в сознание, устало плюхнулся на скамью рядом с ним, издав взмокшей одеждой влажный шлепок. Люмин с горьким пониманием присела перед ними на корточки и попыталась заглянуть в слегка припухшие и покрасневшие глаза своего друга.
— Это снова произошло, да?
Венти издал ещё один безрадостный смешок, запрокидывая голову назад и подставляя уставшее лицо под ниспадающие капли.
— Ты не понимаешь. Он никогда меня не оставит. Он всегда рядом. Всегда прямо тут, — Венти неопределённо махнул рукой, показывая на себя, убрал с лица мокрые тёмные волосы и, наконец-то, со спокойной душой закрыл глаза. Вряд ли его борьба с самим с собой когда-то закончится. Вряд ли он найдёт ответы на все свои вопросы и успокоит мечущуюся душу. Но как бы то ни было, даже из самой кромешной темноты его вытащит спасительная рука помощи — та, что сейчас изучает ранки на коленях, или та, что тормошит за плечо, не позволяя снова провалиться в сон, или ещё какая.
Нельзя спрятаться от того, что тебя клеймит. Но можно научиться с этим жить.
