Не смотри в глаза безумию — они сияют чистотой

Кровь капает на пол слишком громко. Звук такой густой и гулкий, что навевает тошноту. Впервые за последние годы становится тяжело абстрагироваться от подобных рабочих мелочей. Он смотрит на несчастного забулдыгу, решившего попытать себя в роли насильника в темном закаулке как раз у арки его дома. И чувствует только одно — желание закончить, а потом закрыть глаза и закончиться самому.

........

По-хорошему нужно было вызывать бригаду, даже две — он точно слышал хруст, да и мужик хрипел подозрительно тяжело, но что-то в лице щуплого паренька, старательно сливающегося со стеной, только огромные остекленевшие глаза блестели из-под рыжей, сука, рыжей, хоть и явно крашенной лохматой челки, заставляло завязнуть в моменте, как в мазуте, продолжая уже без всякого азарта выбивать скорее добивать дурь из обидчика. Потому что надо. Потому что должен. Потому что задолжал. Свистящий шепот скорее чувствуется кожей, чем слышен, но действует не хуже окрика. Гром ощущает себя старой бойцовской сторожевой псиной. Тупое обреченное состояние, что родилось при затихающем испуганом хрипе под окном пару минут назад, сглаживает всю остроту восприятия. Тягучий дурман окутывает плотно и беспросветно. Он просто стоит, замерев в полу-обороте, сжимая кулак на шивороте куртки уже обмякшего тела, пока не чувствует ледяные пальцы на своей ладони. Потерпевший теперь прямо перед ним. Он сжимает челюсть, храбрясь и его загнанное выражение лица, в купе с горящими отчаяной решимостью глазами, слишком знакомое. Ватный купол раскалывается о заострившиеся черты, как прибой об отвесные скалы. Парень шепчет ему остановиться — медленно, хрипло, на одной ноте, будто зачаровывает кобру. Его огромные зрачки пульсируют в такт. Тело резко обретает вес, заставляя покачнуться в сторону, но парень принимает это на свой счет, сжимая губы. Это горечь и вина за то, в чем он не может быть повинен. Обреченность. Разумовский смотрел так же, пока он замахивался, резко дернувшись к нему, во время драки в казино, не зная о верзиле позади себя, что выскочил из-за угла, в развороте занося биту. В этот момент его белое потеряное лицо с упрямо заломленными бровями вдруг ослабило замах, и пришлось шагнуть ближе. Все это время Игорь пытался вытравить из себя воспоминания о том вечере. Когда он верил в него. Когда он видел его насквозь. Считал, что видел. Потому что потом, в офисе, внезапно оказавшимся и домом, эта лживая жертвенная мина его только разозлила еще больше. Досада и слабое далекое эхо боли — он так легко купился, почти забылся в желании уберечь. Когда застывшие на строчках досье глаза напротив начали блестеть, он понял, что попал в десятку одним ударом, только к привычному сытому удовлетворению примешалось едкое чувство непоправимого. Как сейчас. Руки плохо слушаются, все его тело закостенело, будто он тут жертва ситуации и помощь нужна ему. Налитые свинцом пальцы почти неощутимы и Гром просто смотрит как они медленно разжимаются, один за другим, выпуская темную от крови ткань. Мужик заваливается назад, на заросшие мхом и вековой пылью камни, фонари чадят теплым красноватым светом и теперь место преступления выглядит как одна из картин Караваджо с живописно раскинутым пьяным телом, полускрытым в тенях. Дурацкое с детства желание запечатлеть момент, чтобы показать близкому приводит к мысли о другом тонком ценителе классического искусства. И насилия. Он бы точно оценил. Больше Гром не гонит мысли о Сергее. И так вон, загнался до этой подворотни. Куда уж дальше. И кажется, напугал мальца. — Парень, все хорошо, жив он. Ты сам как? Больница нужна? Голос глухой и тихий, Игорь сам себе удивляется, парень тоже, судя по всему, так как шагает обратно, тревожно вглядываясь в него. Теперь, спокойно рассматривая перепачканное грязью и кровью лицо, Игорь не видит ничего общего: ну бледный, ну худой, и волосы в слабом свете отливают ржавчиной, обычный питерский дворовый модник. Это внезапно успокаивает, помогает включить голову окончательно. Быстрый осмотр не показывает ничего серьезного: наливающиеся следы на шее, порванный ворот кофты, рваная ссадина на щеке — явно после удара еще протащил по шершавой кладке, утыкая лицом в стену. Криво сидящие штаны и запачканный измятый край толстовки заставляют нахмурится в попытке придумать вопрос помягче о том как далеко успел зайти нападающий. Под сканирующим взглядом пацан нервно переминается, запоздало отдергивая руку, отводит глаза, снова искоса смотрит. Он не выглядит шокированным или злым. Скорее уставшим и напряжением. Расстроенным. Значит подобное для него не в новинку. В ответ на смурнеющий взгляд Грома тот открывает рот, хрипит, прочищая горло, наконец выдавая короткое: — Да. Нормально. Нет, не надо больницы. Такой ответ еще больше не нравится. Звучит как классический случай. Шаг вперед — и тот нетвердо зеркалит его движение, сохраняя дистанцию. Лицо кривится в саркастичной мине. Понятно. — Я – Ваня, кстати. — Я – Игорь. Пошли, герой, хоть лицо умоешь, у тебя вся флора и фауна этого двора скоро по венам потечет, нужно продезинфицироваться. Или у тебя дом рядом? Тяжело вздыхая в ответ на красноречивое молчание, Гром ультимативно просит немного постоять на месте, отворачиваясь к все еще не подающему признаки активности телу. Похлопывание по карманам не дает четкого понимания о профессии — больше четырех вариантов. Надо будет пробить его по базам. Обнаруженный паспорт оказывается очень кстати. Кладя его в карман, он замечает как пристально Ваня наблюдает за его действиями. Закончив с осмотром, проходится заранее смирится с незапланированной стиркой, так как мужик за это время успел стать не только воняющим, но и липким. Взгрузить на спину, отнести к проспекту, положить близко к фанарю, минуя камеры. Все просто. Пока он возвращается, мысли сворачивают к параллели с его "героическим спасением" Юли. Его вроде отпустило после ее клятвенного уверения больше не проворачивать подобное, по крайней мере с добросовестными гражданами, но сейчас...сейчас на контрасте, ситуация опять отравляет непримиримым гадостным послевкусием. Не потому что воспользовалась. Потому что решила поиграть в то, что почти всегда заканчивается однозначно. То, что ломает людей до самого основания. Ваня ждет его все там же у стены, сидя на кортанах как нахохлившийся воробей. При звуке шагов, он подрывается, изломанной тенью прижимаясь к стене, но разглядев его, явно расслабляется, опять стекая вниз. Оглядев двор по периметру еще раз, Игорь меняет "боевой" режим, на "сберегательный", замедляя шаг и нацепляя самое распологающее и простецкое лицо из нынешнего скудного арсенала. — Ну что, Вань, пошли тебя обрабатывать. По леснице норм будет подниматься? Парень в ответ морщится, инстинктивно стискивая толстовку на животе, немного медлит, но все же отлепляется от стены. На протянутую руку смотрит еще дольше, в итоге просачиваясь мимо нее и обходя Грома по касательной. Выжидательно смотрит. Ведя его по обшарпанной леснице, Игорь старается не вспоминать, как придерживал Юлю, думая, что у нее шок, еле касаясь плотной джинсовки на спине, старался дышать потише, видя ее напряженность. Получается плохо. Войдя в квартиру и оглядев темнеющие в сумраке кучи вещей, сиротливо лежащие тут и там посреди пустого пространства, продавленный диван в окружении стопок книг и баллонов со сливками, да чугунную ванную, что всегда заставляла всех недоумевать даже больше отсутствия дверей и штор, пацан выдыхает, шумно и долго, поворачиваясь к нему с посветлевшим, расслабленным лицом, криво тянет рот в улыбке, становясь сразу каким-то своим, давно знакомым, будто только сейчас признал школьного друга. Подавляя желание ухмыльнуться в ответ, Гром коротко инструктирует что где лежит, отыскивает стиранное полотенце и показательно отворачивается к кухне, громко гремя старым чайником. Базовый комфорт обеспечен. Услышав приглушенные чертыхания, он сразу идет за обезболом и марлей, в итоге выкладывая перед скрюченным у старого мутного зеркала, в котором патины было уже больше чем целой амальгамы, парнем все банки, склянки и бинты. Тот уже не смотрит волком, только вздрагивает и замирает на каждое прикосновение, тихо дыша и глядя исподлобья, когда приходится наклоняться ниже, чтобы качественно наложить повязку. Изначально распланировав разговор-допрос, сейчас Гром ловит себя на том, что эта тишина, мягкая, медленно переливающая между ними в полутьме его обычно крайне неуютной хибары — эта тишина стоит того, чтобы ее не нарушать даже ценой завтрашних проблем и возможных личностных взысканий, если его узнали в лицо. Он молча помогает парню закинуть одежду в стиралку, усмехается, видя как висит старая отцовская футболка на ком-то кроме него. В груди привычно щемит болью, остро колет, готовое вот-вот растечься вяжущим пеплом и ядовитой виной, делая все вокруг бессмертным мемориалом отцу и его, Игоря, личным склепом. Парень улыбается как-то совсем мягко, хитро щуря глаза, шуршит чем-то в рюкзаке, в итоге доставая изрядно помятый химозный торт-рулет. Кивает на табуретки у окна. И это почти хорошо. По-настоящему хорошо. Хочется на один вечер оставить все дела, все проблемы, всего себя, не думать, не ожидать. Просто пить горький чай, заедая приторным бисквитом, слушать шорохи редкого дождя за окнами. И он позволяет себе. Принимает щедро протяную сигарету, хотя уже много лет как не курит. Белесые кольца вдумчиво вальсируют к потолку. Воздух кажется застывшим теплым сгустком сахарной ваты. Видимо , наконец нормально заработало отопление. Ваня тихо напевает что-то современное, но звучащее, как то, что слушал бы Игорь в школьные годы в иной жизни. Отсвет фар проезжается по ним, подсвечивая парня напротив яркими теплыми красками, и на миг все преображается, и вот Разум...Серега, расслабленно сидит в его гостинной, в его футболке, пьет его старый чай, курит, запрокидывая голову и выпуская кольца, косит глаза и посмеивается, волосы подметают пыль на подоконнике, но никому до этого нет дела. Рядом мерно урчит его навороченный компьютер, в гостинной висит дорогое пальто, у входа брошенны стертые кеды, но даже они крайне естественно вписываются. Рыжий зачарованно разглядывает лепнину у потолка, скользит взглядом по резной деревянной раме, с удовольствием щурится, и сразу становится ясно, что он сможет поведать Игорю о его доме гораздо больше занятных искусствоведческих баек, чем живущие тут всю жизнь обитатели. Хорошо. Наконец-то он дома. Игорь смотрит, вдыхает жадно, пытаясь впитать как можно больше, и становится так тепло, что почти печет в груди. Свет заходит за угол, погружая все во тьму. Странное яркое видение смаргивается в моменте, гаснет с последним всполыхом, запекаясь под веками, и становится понятно, насколько он уставший и засыпающий. Ваня, видимо, смотревший на него все это время, понимающе и безрадостно хмыкает, поднимает кружку как тост и, не чокаясь, залпом допивает остатки, встает, пошатываясь, проходя мимо, похлопывает его по плечу, задерживая руку, немного медлит, шумно выдыхая в итоге. — Не надо так, чел. Если тот, кого ты вспоминал, еще жив, все поправимо. Напиши, позвони, прийди. Все лучше, чем так сидеть. Ты извини, если лезу. Хриплый, тихий, немного гнусавый из-за распухшего носа голос расползается по пространству шероховатым эхом, впитывается в стены, отражаясь ощущением ветхого бабушкиного одеяла, что холодит затылок и колет кожу, но все равно кутаешься в него сильнее, потому что это последнее, что осталось, что еще хранит память рук давно исчезнувшего человека. Игоря мажет, безбожно мажет до горячих брызг в уголках глаз. Это слишком. Слишком много на сегодня. Слишком много для него вообще. Парень деловито шуршит в прихожей, собирая мокрые вещи. Звук мерный, успокаивающий. Наверное, нужно завести таки какую-нибудь неприхотливую животинку, чтобы по приходу в пустую квартиру его не заключало в вакуум безжизненной тишины. — Ты можешь оставить вещи, завтра вечером могу закинуть после работы. Или сам остаться. Слова даются тяжело, скрипучие, лишенные сил. Как и весь Гром. Сейчас по-хорошему нужно встряхнуться, подняться и .... Но сил решать так фатально не хватает, что хочется малодушно закрыть глаза, накрыться чем потяжелее, повернуться лицом к спинке дивана, вжаться как в детстве, чтобы со всех сторон только тьма. Даже если пацан что-то унесет, тут все равно нет ничего такого, а шахматы, может даже и к лучшему.. Завтра он себя обязательно морально распнет за всю эту слабость и попустительство. Обязятельно распнет. Сон накатывает неслышными волнами, стесывая остатки воли, омывает сначала робко, заставляя тело наполниться теплом и тяжестью, почувствовать как исчезают границы тела и все смешивается, а потом разом накрывает с головой.