***
— Кто-нибудь слышал, как Юнги вышел? Куда он мог пойти? — спросил лидер, выглядывая из комнаты Юнги. — Мне вас что, верёвками друг к другу привязать, чтоб больше никто никуда не ушёл без предупреждения? — буквально взвыл он. — Может за Чимином пошёл… — предположил Чонгук. — Ага, сто раз, покурить он вышел, — съязвил старший. — Он что, опять? За что мне это всё… — устало плюхнулся Намджун на один из диванчиков в холле. — Это его проблемы, Намджун. Он большой мальчик. К тому же, не глупый, не попадётся, он расчётливый таракан, сто раз подумает, прежде чем что-то сделать, — безразлично подметил Сокджин. — Давай, вдох-выдох, успокаивайся, а то так нервный срыв схлопочешь, а твоя мудрая голова нам ещё пригодится, — будто бы мантру читал, успокаивал старший хён лидера, массируя его плечи. — Уу, я чувствую себя здесь третьим лишним, — произнёс Хосок, прыская в кулак. — Скорее пятым! — сверкнул опасный и предупреждающий взгляд в его сторону, а в лицо прилетела подушка. — Ай! — смешно хрюкнул парень, прежде чем повалиться на пол с края дивана, на котором до того сидел, чем вызвал хохот у всех. — Так уж и смешно… Я вообще-то копчиком ударился… — обиженно протянул Хосок, потирая поясницу. — А нечего смешки тут свои кидать. Бедный мой, ну давай ушиб твой поцелую, тогда вмиг пройдёт. Поворачивайся, — наигранно заботливым тоном произнёс старший, протянув руки к Хосоку и идя в его сторону, надув губы уточкой. — А, нет, уже всё прошло, больше не болит! Нет! А-а-а! Не надо! — кричал брюнет, убегая с визгами от своего хёна. Со стороны это выглядело крайне нелепо и смешно, но именно это и заставило всех немного повеселеть, а осязаемое напряжение, что до того висело в воздухе, наконец частично развеялось. Но тут же вновь образовалось, и даже пуще прежнего, стоило только Юнги опасным вихрем влететь в общежитие, таща за собой кого-то, кто плёлся за ним бесцветной и обессиленной куклой (бедняга). — Разбирайтесь. — А, подожди, это… — начал было лидер, но Юнги уже успел захлопнуть дверь своей студии, растворившись за ней. Мои напуганные и ошарашенные глаза столкнулись с ничего не понимающими множественными парами незнакомых глаз в ответ. Мне показалось, будто у меня вся кровь отлила от лица, а сам я походил на живого мертвеца. В горле ужасно пересохло. Хотелось сказать: «Вам всё привиделось» и кинуть им в лица волшебную пыльцу, вызывающую амнезию и быстренько смотаться в закат, но сейчас же я продолжал стоять в центре комнаты, как обезьянка в цирке, на которую все пялились, ожидая, пока та начнёт кувыркаться, но от меня они бы этого точно не дождались, ибо всё попросту онемело — пальцем не пошевелить. Если кто-нибудь сейчас не начнёт говорить или двигаться, у меня точно сдадут нервы. Моя единственная, полудохлая, последняя нервная клетка, что на Святом духе держится, похоже, всё-таки склеит ласты… — Чимин? Это ты? Почему ты такой странный? Что с тобой случилось? — без умолку лепетал какой-то парень, со странной формой губ и пшеничным цветом волос, медленно подходя ко мне. — Что Юнги-хён тебе сделал? Он тебе нагрубил? Пошёл он знаешь куда, если обидел тебя, — произнёс он, подойдя ко мне вплотную и сжимая в крепких объятиях. Видимо, Чимин был ему близок, ибо дышать мне сейчас было абсолютно нечем, отчего пришлось обнять парня в ответ и мягко отстранить от себя, жадно хватая ртом воздух. — Когда ты успел покраситься? У нас же завтра фотосессия. Стилисты будут очень недовольны, — произнёс высокий и широкоплечий парень весьма и весьма прекрасной наружности. Божечки, никогда таких красивых людей не видел… — Хён, почему ты молчишь? — взволнованно спросил парень, похожий на кролика, с невинными, огромными и невероятно милыми оленьими глазками. Так хотелось его затискать… Но по нему было видно, что ему больше хотелось, чтобы его видели и называли брутальным и крутым парнем, а не милым зайчиком, коим он является. Яркие красновато-вишнёвые волосы отлично отвлекали от его естественного обаяния и милоты. Наверное, странно было на нём так взгляд задерживать… А действительно, чего это я молчу? А что я, собственно, могу сказать? Что мне вообще сейчас делать? Уж что-что, а голоса у нас с Чимином всё-таки отличались, не говоря уже о том, что я и вовсе не Чимин. Ну почему я оказался в такой нелепой и пугающей ситуации… Как такое вообще могло произойти… Когда и в какой момент своей жизни я свернул не туда… Мир просто сошёл сума…—Last night—
— Хён, можно? — аккуратно и несмело постучался я в комнату к своему близкому и не очень-то дружелюбному и иногда слишком грубому хёну — Юнги. Хоть именно со мной грубым он был крайне редко, осторожность по отношению к нему всё-таки не была лишней. А тем более, когда входишь в его сонное/рабочее царство, куда обычным смертным вход воспрещён, иначе тебя могла ожидать ужасная и мучительная кара… Вообще, до этого момента в числе обычных смертных был и я… — Да, входи, — как-то слишком задумчиво и в то же время нервно ответил он. Как только я переступил через порог, закрыв тихо за собой дверь, чтобы не дай бог никого не разбудить или не разозлить старшего, шатен тут же развернулся на стуле в мою сторону, ковыряя (ах, ужасная у него была привычка) свои длинные пальцы и смотря куда-то в пол, прикусив щёку. Это было странно… Таким его мне не доводилось видеть ещё никогда с момента нашего знакомства пару лет назад… Было как-то неловко и даже немного страшно. Я совершенно не представлял, для чего Юнги мог позвать меня к себе поздно вечером, как сказали другие: «просто поговорить», в неприступную до того обитель «гения Мин Шуги». Тем более, когда весь сегодняшний день он был на взводе, то и дело на кого-нибудь срываясь по пустякам. Да, плюшевым мишкой его не назовёшь, но и злодеем он не был. Вся эта его грубость, чёрствость, лицо без эмоций и глаза колючие были лишь защитной реакцией, ведь он был убеждён, что проявление тепла, заботы и любви — это слабость, которую нельзя показывать ни в коем случае и абсолютно никому. Тем более, когда он ввязался в индустрию, где каждый готов был загрызть своего же собрата, лишь бы взобраться повыше по карьерной лестнице к вершинам популярности, наплевав на всё. Ему слишком много и часто делали очень больно: его предавали, вонзали ножи в спину, отворачивались, унижали, бросали, лгали, изменяли самые близкие для него люди, которыми он дорожил, кому верил и доверял, а потому он, не желая когда-либо вновь испытывать подобное, спрятал такого себя — слабого, мягкого, доброго глубоко в себя, закрыв на тысячи замков. Так родился Агуст Ди, Шуга, а Мин Юнги стал воплощением «вселенского зла». Из всего, что я одним лишь чудом узнал о нём — он пережил слишком много ужасных вещей, а потому стал тем, кем стал. Но почему же, несмотря на всё это, он был моим любимым хёном? Да потому, что он прекрасно меня понимал. И чувствовал. Он вытягивал меня своими руками к свету из той глубокой ямы, в которую я сам себя старательно погружал всё глубже и глубже с каждым днём. Он всегда был рядом — такой заботливый, понимающий, чуткий, нежный и добрый. Он приносил мне сладостей, когда я запирался у себя в комнате, давясь слезами. Он приходил ко мне по ночам, чтобы поспать в обнимку, хоть и не любил это делать вообще, когда мне было страшно, грустно или больно. Он приносил мне лекарства в кровать и подбадривал, веселил, когда я был лишён каких-либо сил из-за болезней. Он подставлял своё плечо, когда мне было трудно и хотелось опустить руки. Он внимательно слушал и давал советы. Он сразу же затыкал меня, когда я только собирался говорить о себе гадости, целуя руки и щёки, осыпая комплиментами. Он всегда меня спасал... И знал бы он, насколько был мне дорог… Насколько я его ценил и нуждался в нём. Насколько я его любил. Мне оставалось лишь надеяться, что для него я делал хотя бы часть того, что он делал для меня, что отдавал ему хотя бы мизерную долю того тепла, заботы и любви, что и он мне, заставляя ни разу не пожалеть о том, что он был так открыт со мной, доверив мне всего себя, без остатка, раскрыв свою душу, без страха обнажая её передо мной. И то, что он был таким добрым, нежным, заботливым и понимающим со мной, как ни с кем другим — заставляло меня чувствовать себя особенным, таким важным… Важным для него. И если кто-то смел говорить о нём жестокие, грубые вещи, на которые он научился не обращать внимания, громко посылая всех хейтеров на три буквы, то я же автоматически этих людей ненавидел и желал всего самого худшего. Потому что… Это всё было иллюзией. Он впитывал каждое грубое и жестокое слово в свою сторону, а потом долго держал в своей голове, прокручивая раз за разом, скрывая ото всех свои слабости, и просто… Копил, копил и копил в себе всю эту боль, желчь и обиду, а затем топил всё это в алкоголе… Все были так напуганы тем, что он тонул — в себе, в боли, в сокрытых чувствах и эмоциях, и тем, что ни у кого не получалось даже подступиться к нему — никто просто не понимал, не знал, как ему помочь, как его спасти, что это просто изводило всех нас, всерьёз опасаясь и за существование группы и за него самого. Но, одним лишь чудом, не иначе, мне всё же удалось это сделать, оказавшись однажды случайно там, где не должен был, услышав его откровения души… Поначалу он был очень зол, сторонился, прогонял, грубил от того, что был напуган, а затем постепенно смягчился, когда понял, услышал и поверил, что он может мне доверится, что все его секреты останутся со мной, а все мои — с ним. И он доверился. И именно поэтому для всех он был неприступной, страшной и опасной крепостью, а для меня — тёплым домом. Я действительно не имел ни малейшего понятия, что такого он хотел со мной обсудить тогда, когда все уже давно легли спать и видели уже по десятому сну, когда я уже и сам мечтал лечь лицом в подушку и храпеть без задних ног… Я невольно вспомнил о своём поведении в последнее время: о том, что говорил, что делал, и что не делал… И о том, что касалось его самого тоже. Но на ум никакие серьёзные оплошности не пришли, а потому я продолжал стоять, как истукан, неловко переминаясь с ноги на ногу у двери, не сдвинувшись и на шаг. Но, похоже, начинать не хотел или не мог и он сам, а потому я решил, что мог бы сказать хоть что-то первым, дабы не молчать тут в ночной тишине всё оставшееся время: — Ты меня зва… — не успел я закончить фразу, просто проглотив последнюю букву, как Юнги внезапно начал говорить, что заставило меня удивиться и даже испугаться. — Нам нужно серьёзно поговорить. — А… — Кхм, садись, — произнёс он, прочистив горло, неловко указывая на свою кровать, следом садясь туда же и самому. Мне потребовалось несколько секунд, может даже минута, чтобы обработать всю эту информацию и тот звук, что так медленно долетал не до моих ушей, а до мозга, чтобы наконец начать двигаться и всё же сесть чуть поодаль от своего хёна, куда он и показывал. — Я хотел спросить… Точнее… В общем, я вижу, как часто ты залипаешь в телефоне… — Но что в этом такого? — Не перебивай, — сказал он более грубым и низким голосом, от чего я в миг закрыл рот, сжав губы в полоску, испугавшись такого тона, жалея, что вообще влез. — И какое счастливое лицо глупого тюленя у тебя потом, какой окрылённый ты ходишь, лажая больше обычного из-за своей невнимательности. У тебя буквально сердечки в глазах и птички вокруг летают. Это очень заметно, даже слепому и тупому. Скажи мне, только честно, не смей мне сейчас лгать, если тебе дороги наши тёплые отношения, если тебе дорог и я сам — ты завел себе девушку? — поднял он наконец свою голову, смотря мне пронзительно прямо в глаза, будто бы в самую душу, а в глазах будто бы читалось ожидание ответа… Отрицательного. — Хён, я не… Нам же нельзя, как я могу… — Я сказал тебе не врать мне! Неужели тебе настолько плевать на меня и нас? Неужели я заслужил того, чтобы ты врал не только всем, но и мне тоже, когда я смотрю тебе прямо в глаза? Неужели что-то изменилось между нами? — Нет! — первое, что сразу же вылетело изо рта, когда я даже не успел подумать. Я не хотел, чтобы он считал, что я его предал. Но рассказать я тоже не мог… — «Нет» что? «Нет, ты не так понял и у меня нет девушки» или «Нет, ничего не изменилось»? А может: «У меня есть девушка, но нет, я тебе ничего не скажу и продолжу врать прямо в глаза, наплевав на все годы дружбы»? М? — Вся его нарастающая с каждой секундой злость чувствовалась каждой клеткой моего тела, бросая меня в жар. Мне вдруг стало так стыдно и больно… Я ощущал себя крайне паршиво… Как я мог думать, что он ничего не заметит… Что мой любимый и понимающий хён ничего не увидит и не спросит, что не захочет знать ответа… Я чувствовал себя так гадко от того, что врал ему прямо в глаза, плевал глубоко в душу, вонзая очередной нож в спину к тем, что уже там были, к тем, кто уже делал это до меня. Но… Эту тайну я должен был беречь не смотря ни на что. Даже ценой наших с ним тёплых отношений заботливого хёна и его глупого, наивного тонсена… Я закусил до боли губу, не зная, что ответить, а в уголках глаз начали медленно скапливаться крупинки слёз, просясь наружу. Я не мог смотреть ему в глаза, зная и понимая то, что он давным-давно меня раскусил и знал ответ на свой вопрос. Но ему было важно услышать это именно от меня. Чтобы я не врал ему, открыв душу и сознавшись во всём. Но я врал. Нагло лгал и продолжал молчать, стыдливо пряча от него свои глаза, не смея смотреть в его, видя в них разбивающееся стекло надежд, видя там боль… Боль, которую я просто не смел ему причинять, ведь он рискнул мне довериться, открывшись мне, как книга — На, бери, читай! Но я её всё же причинил, царапая когтями его сердце, и причиняю до сих пор. Мне было больно и самому, так, что хотелось взвыть раненными зверем, поджав лапы, вымаливая на коленях у него прощение, но я продолжал сидеть и молчать. Хотелось просто убежать, далеко-далеко, только бы не видеть этого разочарования в глазах напротив… — Хм, вот, значит, как… А я то думал… Ха, какой я идиот… Повёлся на твоё милое личико, нежный голосок и всегда такое мягкое и заботливое: «Хён, я всегда буду рядом, что бы ни случилось, я буду с тобой, буду твоей опорой, я стану твоим пластырем, если позволишь… Откройся, доверься мне, и я согрею тебя своим теплом», — начал он горько, но в то же время едко выплёвывать, вставая с кровати, начиная отдаляться. — Нет, хён! Я не… Мне жаль, мне правда жаль, — хватаю я его за руку, не давая уйти, притягивая к себе, — Я виноват, очень виноват, не только перед тобой, но и перед всеми, но я… Я не могу! — практически взвыл я, начиная рыдать в голос. Стыд и сожаление — вот, что сейчас меня переполняло, не давая нормально дышать. Хотелось задохнуться… — Отпусти! — прорычал он, пытаясь вырвать руку, но я лишь усилил хватку, — Неужели эта твоя тайна действительно стоит того, чтобы ставить на кон нас с тобой, м? — спросил он ядовито, наконец вырывая с силой свою руку из моих. — Действительно это куда дороже, чем наша группа, все наши старания, наши пролитые кровь, пот и слёзы на пути к нашей общей великой мечте? Ты готов всё это так легко разрушить, а ради чего?! — прорычал он мне прямо в лицо, пугая до судорожного плача и дрожи в теле. Но я это заслужил. А потому не смел оправдываться и дальше, принимая всю его злость, боль и обиду на себя. — А я ведь… Повёлся… Повёлся на все твои сладкие речи, на твоё: «Юнги-хён, я люблю тебя», на твои тёплые объятия, на все эти касания, все провокации, которые были лишь никчёмным и ничего не стоящим фансервисом, когда для тебя это была лишь обычная забава, игра на камеру, а я… — начал он, но вдруг запнулся, повернувшись ко мне всем корпусом, начиная надвигаться на меня, подходя всё ближе и ближе. Его глаза вдруг начали излучать ранее неизвестный мне холод и мрак. Опасность. Леденящую, которую я ранее никогда ещё не ощущал, находясь с ним рядом. Он действительно пугал меня. — А я на самом деле люблю тебя, Чимина. Не как тонсена, не как брата, — подходил он всё ближе, опираясь коленями на кровать, медленно, как хищник, нависая надо мной. Мои глаза всё расширялись от страха с каждым последующим словом Юнги, которые я предпочёл бы никогда не слышать. Вдруг весь воздух выбило из лёгких, стало нечем дышать. Живот болезненно скрутило от страха. Медленно начало неметь всё тело, в то же время бросая в жар. Почему он вёл себя так… Так пугающе… Так страшно... — Люблю так, что хочется назвать тебя своим, чтобы никто другой не смел даже смотреть на тебя. Так, что хочется целовать твои губы, пока в лёгких не останется воздуха, — пальцы его медленно проходятся по моим губам, — Так, что хочется трогать тебя там, где ещё никто не касался, позволяя себе всё и даже больше. И чтобы это всё принадлежало лишь мне одному, чтобы ничьи руки не касались тебя так же, — его тело полностью нависло над моим, закрывая всё собой. Руками он бесцеремонно забрался под пижамную рубашку, оглаживая всё моё тело под одеждой. Его руки, что всегда согревали меня, сейчас приносили лишь жутчайший холод, пуская табуны мурашек, а хищные, затуманенные, кажущиеся сейчас бездонно-чёрными глаза пугали до глубины души. Я не мог узнать в нём своего такого родного и заботливого хёна… — П-пожалуйста, п-прекрати. Т-ты пугаешь меня, хён, — жалобно скулил я от беспомощности и страха, что полностью захватили меня в свои объятия, ничего больше не имея возможности сделать, но Шуга будто-бы меня совершенно не слышал, продолжая вызывать глубинный ужас своими действиями. Слёзы застилали глаза, не давая видеть ничего вокруг. Тугой ком засел где-то в глотке, не давая сделать и вдоха, а сердце… Просто медленно умирало… — Но ты меня так не любишь. Ты меня вообще не любишь. И никогда не любил. А теперь… Даже не заговоришь, — прошептал он мне в губы, держа лицо своими мёртвенно-бледными и холодными руками, упираясь своим лбом о мой, продолжая придавливать меня к кровати. — Я украду у тебя всего один поцелуй, позволь мне взять только это… И можешь ненавидеть меня… Сколько захочешь… — протянул он медленно, еле слышно, с каждым словом оставляя между нашими губами миллиметры, а затем, робко, несмело, так аккуратно, будто боялся навредить, чувственно, но в то же время так жадно поцеловал, медленно касаясь своими губами моих дрожащих губ, выражая всю боль, и все сожаления, вкладывая в этот момент всё, что так долго хотел сказать, боясь отныне не проронить и слова в мою сторону. Так же неожиданно, как всё это началось, он оторвался от моих губ, размыкая наш горько-сладкий поцелуй, тут же подрываясь с места, как ошпаренный, будто наконец пришёл в себя, прогнал морок, будто наконец осознал, что натворил, перед тем задержавшись секундным взглядом на моём заплаканном лице и испуганных глазах, что смотрели на него с непониманием и затаившейся в глубине болью, не смея задерживать взгляда дольше, боясь увидеть в них теперь ненависть и презрение. — Я никогда не смогу тебя ненавидеть... — растворилось в кромешной темноте чужой комнаты, так и не долетев до ушей того, кому хотелось прокричать это в лицо, стирая слёзы и нежно обнимая, чтобы не дать трещине, что пошла по стенам нашего уютного дома разрастись и уничтожить всё подчистую. Надеюсь, когда мы оба будем готовы вновь об этом поговорить, выслушав внимательно друг друга, решив выбраться наконец из того омута, в который сами же себя загнали, собственноручно причиняя друг другу боль — ещё не будет слишком поздно...