а болит

      а болит постоянно, даже если кажется, что зажило.       Больше сил не было по утрам открывать глаза, словно внутри оборвались все страховочные тросы и теперь всё существование было на грани. Ничего не удерживало от шага в бездну, полнейшую пропасть. Теперь холодный ветер казался горячим, а духота павильонов напоминала морозильные камеры.       дождь был тихим, он оглушал пустоту пространства вокруг и наполнял одиночеством. Холодная, тёмная, временем затёртая, могильная плита была погружена в это одиночество, даже гостья, стоявшая напротив, вымокшая до нитки, не помогала.       у гостьи болело внутри всё, когда она смотрела на могильную плиту. У гостьи уже шестнадцатый год болело всё. Было правило, которое она соблюдала всё это время: раны не может быть. Раны не было, она заставила себя верить, что пустоты внутри не существует, что она ничего не чувствует. Но ложь загнала её сюда, открытая рана кровоточила и заставляла, вынуждала, думать.       её смерть наступила шестнадцать лет назад от синдрома внезапной детской смерти, она умерла и остыла на руках у своей матери на второй день жизни. Теперь мать, найдя в себе силы, стояла здесь. Она не плакала, просто смотрела на могильную плиту, в её руке был закрытый зонтик и капли стекали по её лицу, только изображая то, что она не могла позволить себе выразить.       ей казалось, что она сможет простоять тут ещё шестнадцать лет, но ждала работа, в машине ждал сын, в телефоне висели пропущенные от коллег. Пришло время уходить и она коснулась камня лишь кончиками пальцев, на ходу поджимая губы и не оборачиваясь, страшась услышать детский плач.       в машине тепло, сын спрашивает о том, почему она не стояла под зонтом, спрашивает зачем они приезжали сюда, но ответов не получает. Страх, что сын обидится отошёл на второй план, потому что она слишком глубоко погрузилась в воспоминания о холодных маленьких пальчиках. Она вспоминала и ужасалась от тех чувств, которые помнила слишком хорошо для человека, пережившего и забывшего. Цепкие пальцы врачей, забирающих девочку и крик, настолько оглушающий, что беззвучный. Она жалела о том, что пришла сюда, она совсем не знала, как теперь вернуть своё старое самообладание.       — Денисова, твой внешний вид будут спасать целую вечность. — Колоксти заставили проснуться, очнуться, вспомнить, что раны быть не должно. Она ярко улыбнулась, игнорируя протест в груди, сжала руку сына покрепче и зашла к гриммёрам.       — Лёва меня подменит, если что.       и вот кресло и мысли, молчание, тяжесть внутри, до съёмок совсем чуть-чуть и надо будет улыбаться, в людей погружаться, но сможет ли Таня, справится ли, не сорвёт ли съёмки? Нельзя было — а значит справится, значит не сорвёт!       страшно было садиться за стол жюри, и делать первый комментарий, она не смотрела на то, что происходит. Страх обуревал ураганом музыки и эмоций, коллеги даже спрашивали несколько раз, как она себя чувствует, но ответа не слышали. Только к середине кастинга, она всё же включилась в процесс и вдруг активизировалась, радовалась, восхищалась, разочаровывалась. Это было словно наваждение, затишье, всё то, что она чувствовала отступило, как будто этого и не было.       пока на сцену не вышла она. В груди сдавило, словно она обрела что-то такое, о чем не могла и мечтать. Мечтать Денисова вообще разучилась давным-давно, утеряла талант детский, на равные с тем, чтобы долго-долго сидеть в шпагате. Разум и тело становились тяжелее, грубее. Сейчас всё изменилось, стоило только словить серый взгляд со сцены, словно что-то ожидающий от неё.       — Танцуйте! — Мигель, отправил модератора за микрофоном, они уже поговорили, а она уже всё пропустила, не услышала ни имени, ни города, ни возраста.       она отошла назад и началось волшебство, Таня растворилась в эмоции этой девочки, в её вытянутых правильных стопах, в движении рук и глазах, которые не отрывались от судейского стола. Она была чем-то странно-чудесным, таким живым и светлым, что, когда эта девочка снова оказалась у микрофона и Мигель начал что-то говорить, на глазах навернулись слёзы. Накрыло одновременно всем: сегодняшним днём, сегодняшним кастингом и этой девочкой, смотрящей с такой наивностью и нежностью, что ком в горле преодолеть — почти невозможно. Кажется, что Мигель говорит нет, Егор тоже о чём-то вещает, но это проносится мимо сознания, а ноги ведут куда-то и в считаную минуту она оказывается на сцене, чуть поодаль, чем девочка и не узнаёт своего голоса:       — Крутани фуэте.        и она сделала несколько шагов назад и крутанула, талантливо и точно, заставляя слёзы дорожками бежать по лицу, удивляя всех вокруг. Девочка смотрела молча, терпеливо ждала, болела внутри так же сильно, как и наставница сейчас.       — Ты в танцах, ты в танцах, ты в танцах. — в горле комок, в руках дрожь, а перед глазами руки врача в роковую ночь шестнадцать лет назад.       сцена опустела, участница убежала и пространство наполнилось потерянностью, в ухо говорил режиссёр, но перед глазами только плясали софиты. Перерыв был объявлен внезапно и сцена сменилась ледяным коридором и маленькой туалетной кабинкой. Когда всё рухнуло настолько, что слёзы невозможно было остановить, когда всё её сердце растворилось в пучине боли, почему так стремительно и почему же эта девочка? Таню разорвало прямо сейчас, хрипы, стоны, слёзы, она не слышала ничего. Боль в животе, боль в теле, послеродовая боль, тело били судороги. Ужас снова окутал и маленький гроб стоял перед глазами, холодная могильная плита и детский плач, она слышала словно сейчас.       — Мой ребёнок, мой ребёнок…       женский хрип разрезал воздух ножом, кто-то присутствующий рядом мог бы погибнуть, но никого не было, была тишина. Крупная дрожь пробивает так сильно, что колотит. Стук в дверь проигнорирован, голос сына по другую сторону тоже. Это слишком больно, чтобы вывезти и дойти до конца этого дня с высоко поднятой головой. Наверняка мальчик слышит слёзы и хрипы, ведь в этом месте не была предусмотрена звукоизоляция. Он зовёт её, почти кричит, плачет, но она только упирается ладонями и лбом в дверь. Накрывает страх, панический ужас, не хватает воздуха, слёзы высыхают на щеках, уши закладывает.       бежать по коридору — показалось верным решением, Лёва стучал кроссовками по бетону, желая найти хотя бы кого-то знакомого. Взрослые проносятся мимо, мальчишеский взгляд наконец цепляется за знакомое лицо и ноги сами тянут туда. Катя Решетникова ничего не понимает, но идёт за мальчиком, быстро, подхватывает его темп. Гримёрка Денисовой прохладная и тихая, в тишине плач звучит громом. Лёва усаживается на диван, подтягивает колени к груди и смотрит на дверь. Катя стоит посреди комнаты и думает, что должен сделать взрослый человек.       дверная ручка не поддаётся и она просит открыть, требует и это помогает. Протиснуться в крошечный туалет и найти там на полу Таню, бледную, как смерть, и напуганную, не составило труда. Труд появился, когда пришло осознание, что что-то с этим нужно сейчас сделать. Катя протягивает руку, чтобы дотронуться, очень осторожно, ведь другая женщина дёргается от прикосновения. Осторожно прижимает брюнетку к себе, крепко держит, пока её плечи не перестают судорожно вздрагивать.       она наконец видит пол, уложенный плиткой, вместо страшных картинок прошлого, видит светлые волосы человека, который крепко прижимает её к груди за голову, слышит сердцебиение. Усталость страшно накрывает, голова готова упасть с плеч и покатиться куда-то подальше, пространство вокруг налито свинцом.       не следить за происходящим просто, уйти в простоту тоже. Диван мягкий, руки стилистов быстрые, но нежные, кресло наставников наэлектризовано. Все смотрят, взгляды ощущаются лопатками, плечами, мышцами, кожей. Дружинин заслоняет слева, Мигель — справа, но со спины никого, и так уже много лет. Никого, кто бы стоял позади защищая. Таня уже привыкла. Она не перестанет думать о девочке с прекрасными стопами, она слишком многое увидела в ней, чего видеть было не нужно.       а дома холодно и ночью Лёва пришёл к ней, прижался так сильно-сильно к спине, словно порывом защищая от всего, что ей мир уготовил, но поздно защищать, удары уже получены, а раны никогда не затянуться — даже если полить перекисью, зелёнкой замазать и усиленно делать вид, что не существует их вовсе. Лёва истории этой не знает и никогда о ней не услышит, не спросит, что с мамой сегодня случилось, потому что знает, что с мамой случаются странные вещи.       папа уйти к нему предлагал, с сестрой и братом проводить больше времени, но отказ получил сиюминутный, почти необсуждаемый и железный, такой, каким может быть он у десятилетки. Папа не понял, но и ладно. Как-то папино понимание из приоритета вышло, а вот мамино спокойствие в каждой клеточке тела кипит. Папа свозил на море — разок, было весело, но взгляды, словно лишний…       а болит у мамы сильно, но от чего непонятно. Утро серое, безжизненное, стучится по векам. Откройте глаза, люди, утро иногда всё же бывает не добрым. И мама говорит простое «привет», но Лёва не злиться, а улыбается ей правым уголком рта. Они пьют крепкий сладкий чёрный чай, едят бутерброды, колбасой на язык — мама говорит, что мудрости озвученные голосом Табакова нельзя забывать. Тихо на кухне, очень и даже не хочется про оценки хорошие рассказывать.       у Тани в носу свербит, а в горле ком и на мальчика своего она смотрит с опаской, скрывая под полуприкрытыми веками мысли — вдруг прочитает. Боится не столько сына, сколько собственных слабостей, и крика детского не услышать боится, и снова услышать свой. Денисовой бы к психологу, вылечить Вагановку и забыть роддом, но не судьба видимо.       на балконе душно, погода говорит о надвигающемся дожде и сигарета зажатая между пальцами очень не хочет быть раздавленной. Лопается капсула, капли начинают бить по стеклу, сын смотрит печально. Перед глазами повороты вчерашней девочки — имя Таня так и не помнит, но вкус сигаретного дыма с ментоловыми нотами наизусть выучила много лет назад. Курит, когда ставит, курит, когда нервничает. Ставит почти постоянно, нервничает — тоже. В этой девочке тоже нужно Вагановку вылечить, или воспеть, пока непонятно. В команде будет, но до финала наверное не дойдёт, нужно поработать, нужно прикурить вторую.       картинка не беспокоит сильно, а свобода любится больше, но это в обратную сторону работает теперь, когда, казалось бы маски пора снимать и горе своё с кем-то делить. Денисова мажет суперклеем из независимости и уверенности уголки рта и надёжно приклеивает, подвязывает на ниточки иллюзорной свободы от людей, новую улыбку. Надёжный такой способ, временем проверенный, наукой не установленный. Таня знает, что глаза закрывать на что-то — самой себе врать, но сегодняшнее шестнадцатилетнее — из правил её исключение. Трудно за столом жюри, но скрывать чувства, когда на девочку смотришь — труднее, глаза на мокром месте и, кажется, люди заметили. Страх обуревает, но в глаза не просачивается, страх сам боится — иногда кажется.       а у страха глаза велики и у Тани тоже, только вот не понимает никто, что глаза одни на двоих.       отборы в команды — вещь тяжёлая, взгляды у танцовщиков такие детские, такие наивные, словно жизнь их сейчас решается. Таня считает их глупыми — жизнь иным мерять нужно, не сценой, не танцами, может детским смехом… Она выбирает ребят, иногда с коллегами спорит, ругается на них и только страшно боится увидеть стопы балетные, косякнувшие на хопе недавнем, и зовёт её одной из последних, и ругает, а переворачивается всё внутри так, как у людей на свиданиях первых не бывает. Денисова тянет долго и тяжело, и видит, что девочка всё воспринимает стойко, опытом уже научена — не поддеть даже указкой Вагановской, там дети «нет» слышат слишком часто. Но ТНТшная сцена — не училище, а проект — не балетный зал, и наставники — не худруки.       девочке сказала «да» и горько ночью в подушку дышала, но не плакала, слёзы давно уже даже подушка не видела, не потому что подушка новая, просто признак слабости. Веки свинцом наливаются, но закрыть глаза невозможно, сон утомляет больше, чем очередной конкурс детских коллективов, в котором проплаченные участники и Таня за честность. И днём матч футбольный, и не пойдёт она на него, потому что проспит всё, а сын не разбудит, никогда не будит, маме нужно больше спать, мама не спит.       обижается ли Лёва — волнует, но не сейчас, когда будильник проигнорирован, не услышан, в пятнадцатый раз и плакала утренняя гимнастика, и Высоцкий с треклятой песней. Нет, песня отличная, она просто стоит мелодией утренней в телефоне уже второй год. Наверное проще было бы поставить стандартное что-то, чтобы не выкручивать из себя соки все, но это не про Таню, Таня выкручиваться любит абсолютно.       у Денисовой нереализованная любовь к тексту ещё и неработающая печатная машинка на подоконнике знаком качества жизни взрослой, писать хочется, но не умеется, как и многое в жизни. Мигель палит, что танцует она с ними на репетициях, но линию свою она гнёт беспощадно, танцы — в прошлом, но верится всё меньше. Душа в постановках не отводится, а на сцене улетает к матери чёртовой, пускай и звучит не логично. Таня дневники эмоций, снов, планов, радости, вести пытается честно, но забрасывает и возвращается к ним раз в несколько месяцев — даты под записями не ставит и путает этим мысли. Она утомлённая не солнцем, но светом софитов и вспышками камер, папарацци следом не таскаются — вот счастье то какое…       чистит зубы в три часа дня следующих суток и удивляется — сын сам приготовил обед и не жалуется на английский. Между кетчупом и горчицей выбор кажется невозможным и подглядывая в тарелку мальчика бессовестно наливает красной пасты на макароны, удивляет. Утомляет всё, но репетиция первая почти беспощадно близка, назначена завтрашним днём в календаре и стили уже установлены, и оговорены с продюсерами первые песни.       открывашку репетировать — любовь отдельная, почти невозможная, смотреть на своих новых и удивляться уникальности, которую она сама и понабирала, но снова взгляд на девочке и имя на языке крутиться, словно вот-вот сорвётся.       — Прорабатывай суставы, спину прекрати держать прямо! — Голос немного вздрагивает, как непривычны такие слова и ей, и девочке. — Это не балет, Лёля!       каверкает имя, или ласкает его уменьшительной формой? Но девочка старательно прячет улыбку скрывая глаза и уголки губ поджимая, Таня видит, Таня тоже так умеет. Хвалить наставнице так сильно впервые нравится и сердце трепещет в груди, а дома становится особенно пусто. Она таскает Лёву за собой на павильоны, проводит там времени больше, иногда засыпает на диване в гримёрке, если он не занят девочкой. Мама ругается.       мама делает вид, что многое понимает, но не сон на рабочем месте…       работа в мысли о прошлом погрузиться не даёт и впервые на проекте Таня столько ставит и танцует в открывашках, у зрителей уже отпал один вопрос. Мигель и Дружинин удивлены, но рады, улыбаются ей за столом, как бумажки лакмусовые реагируют на настроения и вовремя кладут руку ей на плечо. Удивляет такое отношение, словно среди продюсеров психоаналитик затесался и анализирует её. Денисовой, чтобы её анализировали, не хочется.       девочка зависает в гримёрке почти постоянно, засыпает там и проводит ночи иногда, когда их изнурительные нестанковые репетиции затягиваются слишком на долго. Она живёт тут, даже больше живёт, чем Мигель, в прямых эфирах, в социальных сетях сидит меньше, чем Таня.       девочка открытая, так улыбается часто, что кажется и во сне тоже, не сдаётся, замечания слышит и в кровь стирает всё, что можно, чтобы получилось так идеально, как представил в голове хореограф. Денисова иногда видит, как она уходит в туалет, или гримёрку, чтобы спрятаться и не рискует следом пойти. Денисова вообще-то трусиха, но спросить рискует:       — Почему не идёшь домой?       — Двери детского дома закрываются в одиннадцать.       так просто отвечает, словно это не больно, но ведь наверняка болит, от того и танцует так самовыпильно.       теперь невозможно было отделаться от желания сделать с утра пару лишних бутербродов, или дополнительного стаканчика кофе в столовой, она оставляет это в гриммёрке с запиской, или просто улыбаясь отдаёт.       ревность первую Лёва переболел быстро и подружился с девочкой, на радость Тане. С каждым концертом было сложнее принимать решение, смотреть на неё, потому что очаровывала она так же наставницу, как дети очаровывают своих родителей.       это решение пришло к ней как-то органично само, как и номер адвоката набрался в телефоне. Разговором долгим замазалась неделя и нужно было ставить дуэт с профессиональным хореографом, по девочке было видно, что она уже закончилась и хотя вкладывала всё больше и больше себя, но после никогда не ехала с ними никуда, она молчала о своих вопросах, не проговаривала ничего, только улыбалась. Таня сделала вывод, что маска у неё такая же болючая и трескучая, и об одном и том же, в общем-то.       ночь перед первой репетицией этого номера тяжело далась, уже утвердили пару и от мысли о пуантах становилось дурно, сон был похож на наваждения и обрывки прошлого упакованные в несколько часов. Она прокалывала острыми ногтями латексные шарики и погружалась в воздух пропитанный страхом жизни, о которой она, казалось, всё же забыла. Утренний солнечный свет в комнате просачивается частично и вот, кажется, она слышит звук больничных часов, набатом бьющий по сознанию, тяжесть в груди молочную ощущает и вот смотрит на синеющие губы своей дочери. На руки берёт, уже не её, но тело, и не чувствует ничего, нет судорожных вдохов, нет биения сердечка, ничего нет, только ледяная пустота. С секунду на личико умиротворённое с маленьким носиком и длинными ресницами смотрит и понимает, наконец, что случилось. Крик свой слышит издалека и руки чужие обжигающими кажутся, ребёнка отдать не может, но ноги не держат уже. Крик двоится и вдруг пространство больницы меняется ярким дневным светом и мелодия будильника глушит вопль кошмарный.       ей холодно, пот пропитал волосы и майку, нет понимания, что сон закончился, она ищет дочку и не находя, наконец понимает. Сон был — жизни не было.       состояние обострённое и она ловит моментами всё происходящее, громкие павильоны давят, а сегодня профайлы снимать надо.       открывает дверь своего тренировочного зала и улыбается ей так честно и открыто, как только может, Таню отпускает, когда объятия девочки крепко сжимаются на ней. Камеры сняли, что нужно пока что и теперь снимать будут отрывисто.       — Значит это будет балет? — в глазах её горит огонь и Таня проглатывает комок слёз грустных и сентиментальных, смотрит на пуанты, которые принесла с собой. — А вы сможете?       забота трогает, пробивает рёбра нервным кашлем, ноги заведомо болят — кровавые мозоли назначены сегодняшним вечером.       — Добро пожаловать домой. — она её холодные пальцы в свои берёт и греет, сложность понимает и принимает и готова бороться.        — О чём ты хочешь танцевать? — голос теплеет и взгляд цепляется за выражение лица.       — О маме, я очень хочу танцевать о ней.       кровью и потом балет развивается, он болит стажем в тридцать лет, ломает кости и их постановка превращается в большее что-то, танцем быть перестаёт. Нещадно болят ноги, пальцы, Таня с детства помнит чувство это и ловит дежавю почти ежечасно.       она смотрит, как девочка наслаждается танцем родным, заменившим всё то, чего не было, выхаживает каждое движение, пируэт, носочки тянет и стопы выворачивает, и Денисову завораживает. Она на фоне этого балета так странно-нелепа, но так горда.       час за часом, связка за связкой, Таня вдруг почувствовала в глазах слёзы, в её глазах, в своих глазах. Они на полу, подперевшись стеной, молчат и судорожно дышат.       — Я не пройду в полуфинал, поэтому ты танцуешь со мной? Ты прощаешься?       ответ встал комом в горле, прошел мимо переход на «ты», и не был услышан. Денисова ответить не смогла, она взяла руку девочки в свою, пальцы сжала, ощутила дрожь, но не сказала ничего.       болело внутри, словно не отпускало, словно организм выражает протест.       — Спасибо...