***
Моя мать не была потомком Эльроса. Её предки, в чьих жилах текла кровь Дома Беора, в эпоху власти Ар-Гимильзора примкнули к Верным, не пожелавшим скрываться от гонений в Роменне, и потому отплывшим в Эндорэ, где потом и осели. Их дом, как и многие другие, утратил прежнее влияние и бóльшую часть богатств, но кто мог отнять у них гордость, красоту и любовь к великому прошлому? Альмариан впервые увидела Нуменор уже девушкой. Было это во времена благословенного Тар-Палантира, когда многие Верные, пострадавшие за годы правления его предшественников, вновь обретали права и почёт, и потому их семья была принята в арменелосском дворце. Там амиль и тётя впервые воочию увидели цвет королевства – принцессу Мириэль, прекрасную наследницу престола; тогда ещё помолвленного на ней княжича Элентира; её кузена – обаятельного и порывистого Калиона и его лучшего друга – Амандила, наследника Андустар. Все они состояли в родстве друг с другом и, как поговаривали, по красоте и стати немногим уступали квэнди. Верные считали их новой надеждой на возрождение величия Нуменорэ. Четверо молодых людей всегда держались обособленно, однако, в силу своих воспитания и молодости были приветливы по отношению к своим гостям, местным или прибывшим из-за океана. Посему две пеларгирские сестры, Альмариан и Ариэндис, без труда стали частью круга друзей принцессы. И, пожалуй, для матери исход этой дружбы оказался самым благополучным. – Женщине должно разделять любовь мужа к трудам его и пламя его духа, иначе превратит она его в существо, любви недостойное*, – повторила я на одной ноте цитату, кочующую от матери к дочери почти с начала эпохи, после чего несколько печально вздохнула. – Амиль... Слова Нунет мудры, и я представляю, как в своё время они вдохновляли тебя, но твой муж – андунийский князь и вождь Верных; мне же предстоит стать женой душегуба, лжеца и предателя. – Тебя и твоего супруга объединит священная клятва, и с тех пор твоя жизнь окажется в его руках, и, куда бы он ни направлял свои думы и силы, по всем законам ты должна будешь следовать за ним, – молвила она спокойно и рассудительно, не сводя с меня взгляда светло-карих глаз. – Бой с жизнью часто неравен, девочка моя, и, оказавшись в твоём положении, ни одной женщине, как бы умна и сильна духом она ни была, не выстоять в нём в одиночку. Мир полон вещей, способных погубить нас, и порой лишь в наших мужчинах мы можем искать защиту. Да, бесспорно, душа Зигура черна, но он – самое могущественное существо в смертных землях. Ты окажешься с ним в одной лодке, и, раскачав её, лишь погубишь себя и навредишь всем нам. – Равно как и загоревшись к супругу любовью, – изрекла я, возвращаясь мысленно в таинственную ночь в королевском саду и воскрешая в памяти речи Тар-Мириэль. – Я ступаю по лезвию ножа. В этот миг что-то переменилось в амиль; на её лицо словно упала тень. Мои ли неосторожные слова стали причиной её внезапной печали? Не успела я окликнуть маму, как она, задумчиво отведя взор, сама дала мне ответ: – Ариэндис была как солнечный луч – женственная, скрытная, самоотверженная, но слишком наивная; и тот, кому она отдала весь свой свет, этим воспользовался. В конце концов он взял в жёны другую богатую и знатную девушку и по сей день имеет всё, о чём желает, а сердце милой сестрицы опустело и стало домом могильных червей. И даже сохрани Ариэндис жизнь, ничто уже не вернуло бы ей её будущего. – Амиль глубоко вздохнула, и затем с мрачной суровостью в голосе добавила: – Слишком много дорогих мне людей оказалось на краю бездны из-за страсти, и я отдала бы всё, чтобы моя дочь не оказалась следующей. Альмариан не любила подробно вспоминать кончину своей старшей сестры; некогда она была очень привязана к Ариэндис и, хотя та оставила мир ещё до рождения Элендила, до сих пор каждую зиму чтила её память. – Но не думай о тёте с осуждением, – отрезала мать, поймав и мгновенно прочитав мой взгляд. – Да, она поступала неразумно, и смерти этой можно было легко избежать, однако пути судьбы подчас намного запутаннее, чем кажутся сперва. Быть может, однажды безрассудство Ариэндис обернётся для нас великим благом; ибо, коли мы выполним всё правильно, близок час, когда станет оно искуплением совершённых нами ошибок. Мне оставалось только мысленно пожать плечами. И почему в последнее время, стоит мне обратиться за советом и помощью к кому-либо из близких, любая беседа рано или поздно упирается в недосказанность, двусмысленность или загадку?***
Ночь уже покинула посеревшее небо, но солнца не видно; белые дома бросают тяжёлые тени на замшелые мостовые, чугунные скамьи, изящные фонтаны и каменистые набережные, где разбиваются солёные волны, свежие брызги которых некогда подарили столько надежд и мечтаний юному сердцу. Море рядом, и вид его волшебен. Однако я избегаю смотреть в сторону берега, ведь за полмесяца плавания я успею вдоволь налюбоваться водной гладью, в то время как свой родной город мне суждено увидеть в следующий раз не раньше чем через несколько месяцев. А между тем здешние скалы, фонари, прибрежные сосны для меня являются гораздо большим, чем просто пейзажем. Каждый завиток этих родных и заученных наизусть барельефов на фасадах и стенах оставил неизгладимый след в моей душе; в каждом из них живёт эхо детской песни, некогда славившей здесь на эльфийских наречиях красоту и великолепие владык Запада и героев Звёздного народа. Ныне же клёкот чаек в утреннем воздухе перемежается ликующими возгласами людей. Я поднимаю взгляд выше. Почти безоблачно. Губы изогнуты в улыбке – одной из тех, которые я научилась надевать на лицо и сохранять, в какие омуты и водовороты ни затягивали бы меня противоречивые мысли и чувства. Горожане легко и почтительно кланяются и приветствуют княжескую семью своего края, чтобы через четверть часа с ней же и распрощаться. Однако, будучи рождённой под одним небом с ними, я не испытываю того чувства тождества, которое обычно ощущают в такие минуты и которое было знакомо мне в детстве. Те из андунийцев, кто не спит, радуются. Машут рукой, прикладывая ладони к губам, выкрикивают имена, с искрящимися глазами желают доброго пути. Конечно, наивно полагать, что моя судьба их сколько-нибудь волнует, но сама мысль о том, что их княжна должна стать женой и матерью детей Зигура-Волшебника, пленного майа, носителя знаний Бессмертных, без всяких сомнений, льстит им. – Приятно, когда тебе рукоплещут? – внезапно произнёс Элендил. Я невесело согласилась: – Теплее на душе от сознания того, что хоть как-то можешь быть полезной своему народу. – Это ведь и твои люди, – продолжал он, – не забывай. Ты нужна им. Улыбайся, Телумэ; сегодня ты луч их надежды. Я безмолвно потупила взор. Всего лишь луч. Всего лишь надежды. Всего лишь сегодня. В рангар тридцати от воды мы спешились. Как подобает знатной девушке, я степенно следую к трапу за своими родителями. Поглощённая атмосферой порта, я, на миг позабыв обо всём на свете, подняла голову и, как заворожённая, засмотрелась на теряющиеся в канатах и парусах вершины мачт самого прекрасного из личных кораблей андунийского князя – «Амбаронэ». Когда сквозь шумовую завесу порта стало возможным расслышать плеск воды, внутри словно вспыхнул серебристый огонёк; ибо души потомков Эарендила принадлежат бездонной синеве Белегаэра. Пока отец отдаёт последние распоряжения команде, провожающие подходят к своим знакомым и родичам, чтобы проститься. Вот Нимлот, дочь главы андунийских верфей, шепчется о чём-то со своими родителями и братишками. Члены её семьи улыбаются, да и сама она выглядит ничуть не унывающей. Что ж, стать фрейлиной Тар-Мириэль – а именно за этим Нинквэ должна плыть на «Амбаронэ», – пожалуй, лучшая участь для Верной девушки в наши дни, и, быть может, всю дорогу в столицу моя подруга будет пребывать в волнительном предвкушении, если только и её думы не омрачает некая скрытая печаль. Сама же я в это время прощаюсь с Элентиром – ещё одним человеком, чья жизнь была некогда сломана страстью; но не его, а чужой – той, в которой он оказался лишним. Слова, которые он сказал мне в тот день на прощание, ещё долго звучали в моей памяти. "В какой-то мере мы всё-таки властны над временем. Оно всегда выполняет полную противоположность нашей воли." Водопадом уносятся в пропасть мгновения, и вот уже как будто через полупрозрачную лазурную вуаль до меня доносится гвалт города. Берег ускользает всё дальше и дальше, все эмоции гаснут, металлический скелет возвышенности тает, и в душе открываются новые тёмные пустоты. В один миг осознав происходящее, я испытала неудержимое желание кинуться к борту закричать: «Подождите!», в судороге протягивая руку, словно надеясь ухватиться за уплывающий силуэт Андуниэ. Но поздно. Я стою на палубе своего любимого корабля. С каждым мгновением он уносит меня всё дальше в синюю бездну, и только четырнадцать дней – четырнадцать колебаний маятника стоят между мной и роком. Чуть отдохнув в каюте и почувствовав, что Уинэн благоволит нам, я решила подняться на верхнюю палубу чтобы сполна насладиться новым днём. Корабль уже вышел в открытое море. Я прикрыла глаза и ощутилила, как моих ресниц коснулись тёплые золотистые лучи восходящего солнца. «Здесь я приветствую новую жизнь», – пронеслась в голове мысль. И в этот миг размышлений и уединения внезапно я услышала за спиной оклик: – Телумиэль! У меня захватило дух. Я мгновенно узнала голос; в последние несколько лет немногие называли меня таким именем. Едва не вскрикнув от радости, я обернулась: – Тельконтар? Не ожидала встретить тебя здесь! – Я не мог не обрадоваться, заметив знакомый силуэт в утренней дымке, – с приятной ироничной ухмылкой изрёк юноша и в своей манере добавил: – Спешу представиться – Разан Азрахило, младший помощник капитана. Он отвесил лёгкий поклон. – Младший помощник? – повторила я, ещё не до конца оправившись от изумления. – Странно, что никто меня не известил. – Твой отец оказал мне эту честь, – объяснил юноша. – И я сделаю всё, чтобы не подвести возложенные на меня ожидания. В его глазах, синих и глубоких рядом с водой, и голосе отразилась непривычная серьёзность. Зная с детства безбашенный нрав Тельконтара, я не могла отнестись к подобному жесту с доверием и потому мысленно усмехнулась. Мы виделись часто с тех пор. На правах родственника Элендила по жене Тэльконтар присутствовал за трапезами, а свободные от службы часы весьма редко проводил в одиночестве. Временами к нашим прогулкам присоединялись Эленьо, Тэльпэ или Нинквэ, а иногда нам удавалось пройтись по палубе вдвоём. Мы говорили много и о многом, перескакивали с темы на тему. Тельконтар мало изменился за четыре месяца: всё так же заносчив, импульсивен, остроумен; по-прежнему не может прожить десяти минут, чтобы «ненароком» чем-нибудь не похвалиться и никогда не упускает возможности развеселить меня и прочих собеседников занятной историей или блеснуть метким словцом. Во время подобных бесед душе делалось уютно и тепло, как никогда с самого момента помолвки, и, несомненно, в пору, когда в моей жизни померк весь свет, встреча с другом детства была лучшим подарком, который могла преподнести мне судьба. Вечерами я часто брала своё милое сокровище – деревянную флейту – и выходила на полубак*. Играя в лучах заката, я всем своим существом сливалась с ветром и солнцем, и весь мир переставал для меня существовать: были лишь морской воздух, заполняющий лёгкие, танец серебристых бликов на бескрайнем синем просторе, и мелодия, лившаяся из груди. Только эти самозабвенные минуты дарили мне подлинный покой. Только они позволяли мне чувствовать себя свободной. Это было на исходе первой недели плавания. В то время «Амбаронэ» огибал Форростар, и золотое сияние заката оставалось где-то за кормой. В этот вечер в воздухе витала какая-то особая магия. Даже когда я отложила флейту, музыка продолжала звучать – не то в рокоте морских бурунов, не то где-то внутри. Заворожённая этим потоком, я закрыла глаза и целиком погрузилась в него сознанием и, чувствуя, как встречный ветер развевает наполовину распущенные волосы, заиграла одну из самых дорогих сердцу песен, будто отражавшую всю суть моей души в своих нотах, и уже не делала различия между реальностью и полусном. – Ты похожа на Индиль из «Песни о "Даэроне"», – заметил Тельконтар, прослушав эту музыку. – Ведь та мелодия, которую ты так вдохновенно играешь, из этого произведения? Опомнившись от наваждения, я несколько потерянно обернулась: – Действительно, ты не ошибся. Давным-давно, когда Эленной правил славный и могущественный король, – гласила старая легенда, – лучшие мастера Андора собрались и построили величайший корабль из всех, что когда-либо знали моря сущего мира. И дали они ему имя – «Даэрон» – «Великий» . Возгордились нуменорцы своим детищем: ибо ни светлые Валар, ни эльфийские владыки Эндорэ и Амана никогда не видели такого большого и роскошно отделанного судна. И решили они снарядить его в дальнее плавание в Умбар. Многие богатые и знатные дунэдайн, цвет королевства, отправились на беду свою в это путешествие. Но в пути приключилось несчастье: корабль заблудился в тумане и, столкнувшись с подводной скалой, затонул. Лишь немногим удалось уцелеть и вернуться на Остров. Никто не знал наверняка, насколько легенда правдива. Говорят, что одним из спасшихся с «Даэрона» был менестрель. Добравшись до берега, он сложил известную песнь в память о трагедии и в назидание потомкам. – А ведь Индиль тоже была на корабле, чтобы на суше обручиться с ненавистным ей мужчиной, – вспомнила я и тут же незаметно для друга сжала ладонь в некрепкий кулак. Мне не следовало произносить такие, пусть завуалированные, признания вслух. Бесшумно вздохнув, Тельконтар положил руку на планшир*, так, что наши ладони соприкоснулись, и доверительно промолвил: – Моя жизнь тоже повернула не в то русло, в котором я хотел, чтобы она протекала. Однако судьбу не изменить, и зачастую мы должны её принимать, даже если не можем благодарить. В конце концов, сложись всё иначе, я не стал бы тем, кто я есть. В глазах его отразилась какая-то таинственная печаль; словно само море подарило им свою синеву. В этот момент луч заходящего солнца коснулся половины лица Тельконтара, и я увидела, что его скулу едва заметной нитью пересекал тонкий шрам. «Значит, и твоя жизнь не всегда была к тебе милосердна», – я понимающе посмотрела на друга детства. За три месяца его волосы заметно отросли, и теперь выгоревшие, чуть различающиеся по оттенкам пряди касались плеч; ветер растрепал их, и спереди они слегка неаккуратно ложились поверх повязки, закрывшей часть его лба. «В сражении с неверными ты получил эту отметину, или в трактирной потасовке?» – вопрошала я мысленно, и, глядя на Тельконтара, понимала лишь одно: она у него не последняя. В очередное утро сон разомкнул свои объятия, и я медленно открыла глаза, всё ещё будучи укутанной вязким теплом одеяла и убаюканной мерным покачиванием океанских волн. И в первые же мгновения нового утра, как молния, в сознании сверкнула мысль: сегодня двадцать девятое Метелайре. Я медленно приподнялась на локтях. Все думы по-прежнему витали в полусонном тумане, однако вместе с тем, как я просыпалась, осознание прокрадывалось в них горьким чернильным пятном. Пустота разверзалась внутри с новой глубиной. Я ступала на палубу медленно, время от времени будто выпадая из реальности, чувствуя, как качается остов корабля на волнах. Двадцать девятого Метелайрэ всё состояло угасающих красок. В знак того, что сегодня и я разделяю настроение природы, я надела платье из красного атласа и висящие серьги из кхандских рубинов. На исходе дня, не условливаясь ни о чём, мы c Тельконтаром в очередной раз встретились на носу корабля. В лимане Роменны «Амбаронэ» вновь взял курс на запад. Божественная кисть исполосовала небо широкими, расплывчатыми алыми мазками, и заходящее солнце, золотое, неяркое, как сказочное наливное яблоко, повисло низко в небе прямо впереди. Этот день был как вино, искрящееся белыми бликами в кристально-прозрачном бокале; как флейта, поющая лунной ночью; как вальс, танцуемый в одиночку. Скрип усталых мачт, свист нагретого ветра, рокот, с которым корабль рассекает невысокие волны – во все звуки и краски мира вплетались последние ноты неприкаянной летней печали. – Вот и всё, – обронила я, устремляя взгляд в никуда. – Завтра на рассвете «Амбаронэ» должен пристать в Роменнском порту, к полудню я буду в Арменелосе, а после... Я осеклась. Горло сдавил ком. После всего, что произошло, я уже не опасаюсь открыто говорить другу о том, что разрывало мне сердце, заставляло его леденеть от отчаяния. Впрочем, коли в этой жизни нам больше не суждено встретиться друг с другом так близко, – не всё ли равно? – Расскажи, что станешь делать ты после того, как кончится это плавание, – не поворачиваясь, негромко поинтересовалась я, погружённая в собственные думы. Я не видела лица Тельконтара, однако словно почувствовала рядом с собой его по-летнему тёплую улыбку. – Возможно ли спрашивать такое у человека, имя которого – Странник? – он отозвался вопросом на вопрос. – Свою лучшую участь я вижу в служении родине на море, однако Нуменорэ расколота. – Он приблизился ко мне ещё на один шаг, и, выдержав паузу, признался: – Я ещё не встречал такого достойного человека, образца мужества и чести, как лорд Амандил. – Вот как, – приятное тепло, вызванное его лестными и, по всей видимости, искренними словами о моём отце, разлилось по телу и заставило уголки губ приподняться. – Но говорят, имена влияют на судьбу. Похож ли ты на странника? – Жизнь только начинается, – Тельконтар пожал плечами. – Я Верный, а нынче все Верные рано или поздно становятся обречены на скитания, в прямом или переносном смысле этого слова. Но более того, я сделал выбор и навеки связал жизнь с морем. Тебе ли не знать, какой может быть эта стихия. Я оценивающе взглянула на Тэльо. Бурная, постоянная в своей изменчивости, но глубокая, и в глубине скрывающая неведомую мощь. Да, Тэльконтар. Ты именно таков. Ты амбициозен, и, кроме того, наделён удивительной и ужасной властью пленять людские сердца. Это опасное сочетание, губительное для целых государств. Мудро ли ты распорядишься своим даром, meldonya? Угольные тени на палубе становились всё длиннее и длиннее, и закат становился всё ближе... Быть может, когда я увижу его в следующий раз, моя жизнь уже не будет принадлежать мне. – Спасибо тебе за всё, Тельконтар. От всего сердца – спасибо; ибо блуждать бы мне в тени собственного отчаяния, не исцели ты его. Все эти дни мои чувства были для тебя что открытая книга. Только ты смог понять их и прочитать то, что кроется между строк. Ибо ты – мой друг; каким бы ты ни был, нас связывает память светлейшей поры нашей жизни, и ни одно лишнее чувство, холодное или тёплое, не оттеняет наших отношений; лишь потому я знала, что тебе можно верить. Подобно странствующей комете, ты ворвался в сумерки моей жизни чтобы, даровав свет, исчезнуть из неё на бессчётные годы. – Разве не святой долг друзей – помогать друг другу? – отозвался Тельконтар. – Завтрашний день разобьёт наши дороги, и лишь Единый знает, когда и как они вновь сойдутся и сойдутся ли вообще, но помни: покуда жив я и свободен, ты всегда сможешь положиться на верного тебе друга. Казалось, печально гудевший в снастях ветер подхватил все слова и унёс их прочь, за борт – в беспрерывно ускользающее прошлое. Всё непрочное колыхалось в его прикосновениях. Лишь два наших встречных взгляда оставались нетронутыми. Корабль пересёк пустоту. Всё так же стремительно он несётся вперёд, и теперь между нами и новым «завтра» пролегает только последняя летняя ночь. Закат, прекрасный, самый великолепный из всех, что мне приходилось видеть, являет себя миру. Мы же молчим и всё так же смотрим друг другу в глаза. Сколько времени прошло? Не знаю. Лишь когда солнце поцеловало свинцовую гладь, и на фоне золотого диска прорисовался чёрный силуэт башни Калминдон*, Тельконтар мягко коснулся моей руки и медленно, трепетно поднёс её к губам. Едва ощутимая дрожь, прошедшаяся по ладоням. Неуловимое движение век. Чуть больше глубокой морской синевы во взгляде, брошенном из-под ресниц, и всего лишь одно дыхание, завершившее мгновение, продлившееся чуть дольше, чем обычно. Как мало порой необходимо человеку, чтобы всё объяснить! – Namarië, Telumendis. Nai Eru lye mánata. Я улыбнулась, чувствуя, как вздымается в груди моей боль, холодная, чёрная, непреклонная, словно рокочущая штормовая волна. – Namarië, Telcontar. Nai elen siluva lyenna*.