про примирения и обещания

      У Шуры рот слюной наполняется, температура по ощущениям превышает отметку в сорок градусов и знобит, как при сильнейшей лихорадке.       Домой хочется. К Мише. Чтоб смотрел опять так нежно-нежно, волосы аккуратно за ухо заправлял и руку на щеке оставлял, поглаживая и согревая. Чтоб любил вновь не до луны и обратно, но больше, сильнее, ярче.       К Косте тоже хочется. В поля, где они лежать привыкли с детства, к высокой ржи, от которой уже не страшно, потому что страх у Сашеньки любой пропадал, когда большая и тёплая рука вела так уверенно и надёжно.       Миши тут сейчас нет, он спит непробудным сном с девяносто первого и просыпаться, похоже, до начала двадцать первого века не собирается. Москва потерял синеву глубоких глаз и взамен получил кроваво-красный. Да и любовь свою дарил в период с сорок первого по сорок восьмой только. С первого дня войны и до последнего дня их сожительства в московской квартире на Тверской.       Тогда всё проще было, по-семейному даже. Тогда о политике думали в последнюю очередь, выжить бы хоть. Саша это время забыть, как страшный сон, хочет, но письма, написанные Мишенькой, хранит до сих пор. Они спасением тогда были, хранили в себе столько души. В них возлюбленный живой, дарящий надежду на освобождение — не было тогда для Саши чего-то более ценного. Москва даже после войны души своей не растерял: в плед худые плечи оборачивал и по ним же нежно гладил, успокаивая, волосы перебирал, когда Ленинград устало головой приваливался к сильному плечу и позволял довольствоваться спокойной совместной жизнью без СССР, войн и прочих ужасов двадцатого века.       О Косте же думалось с большим трудом, руки протягивать хотелось, чтоб как раньше — легко, надёжно и безопасно. Однако безопасность с Екатеринбургом ощущалась в последний раз весной восемнадцатого года.       Май тогда выдался жаркий и тихий. Идеальная погода и для Сашеньки, который от головных болей в то время чуть ли с ног не валился, и для детей царских, коим только в радость на природе порезвиться было. То время было странным, ощущалось затишьем перед бурей, но и оно игнорировалось в пользу наслаждения последними спокойными деньками.       Столица тогда любил утягивать Костю подальше от бесконечной работы, чтобы в четыре руки поиграть на пианино. Миша в своих письмах беспокоился о здоровье Романова, а когда приезжал, обязательно проводил время с царскими детьми и самой столицей, наслаждаясь атмосферой домашнего уюта.       Детей императора они оба любили. Машеньке и Настеньке позволяли венки на головы надевать, Саше — из васильков, Мише — из ромашек. Молодого царевича Алексея Московский на руки легко поднимал и про учёбу спрашивал. Романов тогда к ним подходил, Лёшеньку в висок целовал и щекой к плечу любви своей прижимался. Уж очень они с этим поколением царской семьи сдружились.       Жаль только, что оно последним стало.       Тот день не забудется никогда, с ним смириться можно, но не забыть. Санкт-Петербург никогда никого не умоляет, он столица — не положено. Петроград тоже столица, но остановить себя от мольб, смешанных с рыданиями, не может. Саша голос тогда срывал и Костю звал, просил, недоумевал, как так вообще получилось, Уралов же обещал. В верности клятву дал ещё в далёком детстве и всё равно предал. Так друзья же не поступают, что сделать то Романову нужно было, чтоб его семью хоть в живых оставили.       Они с тех пор и словом не обмолвились. Хотя нет, на одном собрании Саша всё-таки на пару фраз не поскупился.       Хорошо спится, предатель? А видишь ли ты в кошмарах их ледяные трупы?       Слов никто так и не заметил, кроме адресата, конечно. Оно и к лучшему, в те времена отношение к Санкт-Петербургу Ленинграду было так себе.       Эмоцию, плескавшуюся на дне Костиного зрачка, расшифровать так и не удалось.       Но то была лишь первая половина двадцатого века, вторая прошла мимо в вихре боли и страданий, к которым привыкаешь. Непривычной она стала только к концу девяностых. Ядовитой, сковывающей тело и придавливающей к полу.       Думский выполз из-под покрывала в надежде, что холодная вода хотя бы боль головную облегчит, но не помогает. Становится только хуже: озноб усиливается, боль в животе наступает внезапно.       Тошнит. Душит. Холодно.       Шура и шага сделать не может, Шуру к полу придавило и всё, что он сейчас способен сделать — прижаться потной щекой к кафелю, Шура сквозь шум капель в раковине слышит, как открывается входная дверь в квартиру, и по коридору разносятся тяжёлые шаги.       Двери в нынешнем Санкт-Петербурге не закрывает никто — бесполезно. Безразличие людей уже не пугает — плавали, знаем. Шуру тоже не пугает, у Шуры в принципе ничего не осталось, кроме города, погрязшего в наркотиках, алкоголе и завышенном уровне преступности. Шура Думский снова столица. Вот только в этот раз он носит звание криминальной столицы России.       Скрипит дверь в ванную и Петербург глаза прикрывает, взглядом впиваясь в стену, стараясь сосчитать квадратики, но сбиваясь вновь и вновь. Незнакомец садится на корточки у тёмной головы и кончиками пальцев касается кудрей. — Саша? — осторожно спрашивает голос — ностальгически низкий и тихий. Костя. Думский глаза скашивает в сторону говорящего и чуть поворачивает голову, макушкой прижимаясь к холодному полу. В глазах Екатеринбурга нет золотого блеска, они тусклые с долей беспокойства — Шура.       Хочется кричать, хочется прогнать, сделать как можно больнее, они же с Мишей пару десятков лет назад его не пожалели, но вырывается только жалкое: — П-помоги… — и судорожный выдох.       Шура плещется в океане ненависти ко всему миру, кроме своего драгоценного города, который весь век только мучиться заставляли. Саша понимает, что не справляется один. Романов Думского сейчас сильнее, но это лишь временно.       Костя медленно сглатывает вязкую слюну и подхватывает лёгкое тело на руки, несёт обратно в спальню и удаляется обратно в ванную.       Саша в калачик сворачивается и тихонько хнычет, пытаясь перестать трястись. Уралов возвращается, одеялом по подбородок укрывает и тряпку смачивает в холодной воде, ко лбу прикладывая, ладонью прижимая.       Костя друга таким видел только дважды. Во времена революции, когда он от столицы старался не отходить, в любое время готовый поймать, потому что Саша бледный был ужасно, кровь, текущую из носа, вытирал хотя бы два раза в день и выглядел настолько болезненно, что даже Московский в каждом письме справлялся о здоровье возлюбленного и пытался вырваться в поездку в Екатеринбург чуть ли не каждые два дня.       Второй раз был после блокады. Тогда Костя злился: на Берхарда за то, что напал, на Москву за то, что не сберёг, на самого Сашу за то, что тот решил остаться, на себя — весь мир. Самая кровопролитная осада города за всю историю человечества. Уралов рвать и метать прекратил только в феврале сорок четвёртого, и эмоция эта к нему вернулась только на одном из собраний, когда увидел, что ладонь Московского соразмерна с половиной Сашиной спины, на которой рука и покоилась.       Костя прижимает холодную ткань к горячей шее и наблюдает, как Романов жмурится, зубами сжимает нижнюю губу, трясётся и не дышит почти. — Саша. Саш, — зовёт Екатеринбург, пытаясь успокоить, — посмотри на меня, — дожидается, когда чернота расширенного зрачка встретится с золотом, — всё будет хорошо. Я рядом.       Санкт-Петербург позволяет себе притвориться, что всё снова как раньше, что с Костей — значит безопасно, что можно побыть собой впервые за столько лет. — Больно, — хнычет Саша.       Костя думает, что это будут по-адски невыносимые семь дней для обоих.

***

      Вся суть ломки в том, что она достигает своего апогея на третий или четвёртый день и избавиться от боли в принципе невозможно.       Сашу выворачивает наизнанку, он понимает — ещё одна доза сделает только хуже. Шура же готов сделать что угодно, лишь бы боль прекратилась, он убеждён — ещё капелька наркотика станет долгожданным спасением, но Костя вроде справляется.       Игнорирует крики касаемо отвратительности всего прошедшего века, обвинения в его и Московского сторону, оскорбления и прочие вещи, которые с языка Саши Романова, даже если бы и сорвались, то не в этой интонации и не с такой ненавистью.       Хотя, возможно, Костя так умело всё игнорирует, потому что сам с подобными мыслями мучается которое десятилетие.       Но он старается. Правда.       В три утра, когда у Саши подскакивает температура, подхватывает его на руки и несёт под холодный душ. Петербург колотит, он просит Костю переключить на горячую или завернуть его в тысячу одеял, потому что страшно. В блокадные дни было также холодно и плохо. У Уралова сердце болит, и поэтому он друга в пушистое тёплое одеяло обернёт после, сделает чай и поможет чашку держать ровно, ведь руки трясутся, словно в треморе.       Екатеринбург игнорирует, когда у того просыпается ненависть. Но игнорировать своё сердце получается слабо. Сашу хочется видеть, как раньше, с улыбкой на лице, светлыми глазами, полными надежд на лучшее будущее и тонкими руками, которые над клавишами порхают почти эфемерно.       Сейчас Романов без помощи с кровати подняться не может, его выворачивает наизнанку чуть ли не каждый час, он лежит, обхватив живот руками, и смотрит в стену взглядом расфокусированным. — Я скучаю, — говорит Саша голосом совсем уж охрипшим, — я хочу домой. Хочу, чтобы как раньше было. Не хочу больше один быть, тут холодно и страшно.       У него бред и слёзы непроизвольно из глаз текут. Свои Костя упорно игнорирует. — Я не уйду. Обещаю. Я больше тебя не оставлю, прости меня, — сил хватает только чтобы поднять худое тело, прижать груди и оставить поцелуй на влажном лбу.       И сидят. Быть может, час или десять минут, но как раньше — безопасно и спокойно.       Саша чужую рубашку в ослабевших руках сжимает и кивает, рыдая, в плечо утыкаясь. — Я завяжу со всем этим, обещаю, — говорит тихо, начиная успокаиваться.       Костя кивает, чужие плечи крепче сжимает, защищая. — Всё будет хорошо.