как оставаться живым

      Джек вглядывался в своё отражение множество раз и никогда не мог узнать себя, ищущего последнюю истину в последнем снеге.       Бессмысленный и жестокий закон, Лео никогда не понятный, – чужая песня, чужое горе и ничего – своего. Для Лео свет везде и повсюду; его самого нигде и никогда не было.       Это было давно. До того, как проклятие стало благословением; до того, как мёртвые лишились голосов; до того, как великим грешникам было даровано прощение.       До того, как свет стал светом.       Они делили последнее дыхание за эти сто лет, и каждое слово было клятвой, и каждое движение – откровением.             ***       Воздух глухой, и пыльный, и летний – такой, каким Лео его знает и любит. Он не слышит, и не видит ничего, кроме темноты, и он не растерян, и не зол, и не напуган.       Джек смотрит на него с нежностью, смотрит честно и преданно – и Лео наверняка знает, чего хочет, и знает, что эта тайна у них – одна на двоих.       Они не любят секретов; когда-то безгласные, они желают слышать, и только звук собственного имени для них – правда.       – Это всё твоя вина, Лео. – Джек сдавливает его плечо, наклоняется, сжимает волосы на затылке, запрокидывает ему голову. Лео глядит ему прямо в глаза, уверенный и полный решимости.       – В чём? – спрашивает, выдыхает.       Джек улыбается.       – В том, что я хочу жить.       Лео нарочно задевает его пах и не отнимает колена, слышит скрежет зубов; улыбается тоже – с вызовом. Говорит:       – Докажи.       Джек очерчивает большим пальцем его скулу, держит за подбородок и проводит языком прямо по глазу. Лео вздрагивает, хватает его руку, но Джек давит на затылок сильнее и проводит языком снова, и в этот раз Лео скулит от интенсивности контакта.       Джек тесно обхватывает его талию и бережно целует в линию челюсти.       – Извини, не смог удержаться.       Лео понимающе кивает. Он вдруг осознаёт, что нет ничего, что он бы не смог позволить Джеку – и это повергает его в ужас столько же, сколько заставляет его сердце болезненно сжиматься от нежности.       Джек чувствует; прячет лицо в изгиб его шеи, затихает и дышит глубоко.       Лео знает, что должен сказать и что должен сделать.       Потому что ему всё ещё нужно быть прощённым; потому что Джек – единственный, кто может простить его.       Так что Лео зарывается пальцами в его волосы, прижимает к себе ещё ближе и зовёт:       – Джек.       Джек поднимает голову и снова смотрит прямо на него, и это немного больше, чем Лео может вынести, потому что он не готов терять снова – не теперь; никогда впредь.       Он кладёт ладонь Джеку на грудь, и Джек накрывает её своей. Конечно, он знает.       Лео целует его, медленно и глубоко, и Джек не спрашивает себя, заслуживает ли он этого.       Лео целует его, а значит, Джек настоящий.       Он прикусывает губу Джека, и Джек проталкивается языком в его рот.       Мир почти принимает их, но они здесь, чтобы быть навсегда забытыми.       Лео отстраняется, сжимает ладонь на груди Джека в кулак и кажется отчаявшимся.       – Я должен сказать...       Джек вглядывается в него внимательно, трепетно, и ему делается горько. Он протягивает руку к волосам Лео и заправляет его выбившуюся прядь за ухо, шепчет:       – Лео, Лео. Я знаю. Я тоже. Поверь, я тоже.       Лео утыкается в его грудь и едва слышно всхлипывает; и Джек почти готов снова принести весь мир в жертву – если Лео попросит. Но это не то, что он должен делать – не теперь. Не в этой жизни.       В этой жизни – без надежды возвратиться – он гладит Лео по спине и держит как можно крепче.       Он постарается быть живым до последнего – ради Лео.       Чтобы никто из них больше не терял.       Это было давно.