Круги

Вы когда-нибудь бывали (не) там, где должны быть? Сейчас я расскажу, как это. В приоткрытое окно забирается сухая, колючая и скрежещущая наждаком по горлу Изнаночная пыль. Она заползает в глаза, чтобы осесть в них хрустящим стеклярусом. Она оседает на зубах и скрипит, как давно не смазанная дверь, за которой — такая же пыль, только пыль и прошлое, и ничего больше. Она покрывает тонким и бархатным на вид слоем приборную панель и лобовое стекло, и кажется — перед глазами стелется туман. Снова туман в глазах. Я снимаю солнцезащитные очки одной рукой, чтобы кое-как протереть стекла застиранной старой футболкой с полинялой надписью "Йеллоустонский национальный парк". Вторая рука — на руле. И я постоянно забываю смотреть на дорогу. Постоянно забываю, что теперь мне не обязательно видеть руками. Несколько лет ушло на то, чтобы перевести в с е х, перетащить, выгрызти зубами и клыками у вязкой и топкой, как Лесное болото, Наружности, несколько лет за рулём пепелистого цвета развалюхи с заклинивающими скрипучими окнами и кашляющим двигателем, а я так и не привык смотреть на дорогу. Пыльная, пыльная голая лента посреди бесконечного моря сухой травы. Присыпанная пеплом всех крематориев мира. Каждая яма, в которую обязательно провалится колесо, отмечена телеграфным столбом. Первый, второй, десятый, сорок третий. Каждая яма — подпрыгивающее и бьющееся о ребра сердце. Каждая яма — ещё несколько метров от одного к другому. От беспамятства к новой жизни. От безвременья к миру, где времени не существует вовсе. От старого себя к другому себе, к тому, кого ты знал когда-то, но забыл. Или просто боишься вспомнить. Я перевозил на Изнанку всех по одному. Лист ожидания длинный, как список кораблей. Всех. По одному. Несколько лет подряд. Бездомные щенки не бегут за мной по своей воле, виляя хвостами и надеясь на кусочек вкусной колбасы, и я не играл им на флейте Мадригал Генриха Восьмого. Так что мне приходилось ловить каждого собственными руками. И сегодня я наконец поймал последнего. Старую развалюху пепелистого цвета и с единственной работающей фарой я бросаю на обочине. Оставляю обрастать жёлтой высохшей травой, рыжей и бугристой ржавчиной, покрываться бархатистой пылью. Проведешь рукой — и почувствуешь под пальцами мягкую шкурку бесшерстного кота. Я оставляю машину на обочине, потому что она мне больше не нужна, и возвращаюсь пешком в то место, которое теперь называю домом. Как сказал бы один бесшерстный кот — всего лишь декорация настоящей реальности, с сейфом, в котором хранятся чашки и кофе, и с мотоциклом, брошенным во дворе. Никому не нужен мотоцикл, если можно выпить ничейный кофе. Этот факт такой же реальный, как и то, что круги на воде иногда пересекаются и рождают новые круги, а те рождают новые, и новые, и новые, и так до бесконечности. И это было понятно кому угодно, кроме Сфинкса. По вечерам небо зажигает здесь разноцветные звёзды, крупные, как плавающие в синебархатном море жемчужины. И это тоже — декорация. Можно протянуть руку и сорвать одну. И окунуть в чашку с черным кофе. У одной звезды — запах лилий и драконьей чешуи. У другой — привкус горчащих настоек, сырой земли и кактусового сока. Твоя — пахнет нагретой над пламенем зажигалки металлической ложкой, неразбавленным джином, сладким дымом и кислотными оттенками наркотического трипа. Я иногда наблюдаю за вами. За теми, кто остался. За теми, кто ушел на другой Круг. Бывает, мне здесь становится скучно, и тогда я дотягиваюсь пальцами до звёзд и представляю себя скандинавским огромным волком, проглотившим Солнце. Прогулки в чужие сны. Пока трясущийся и рыжий от заболевшего железа капот съедает наполненные скрипучей пылью ямы или пока в кофеварке готовится кофе, я прохожу мимо уснувших кроватей, и Рекс провожает меня взглядом из полной шепотов и звуков темноты. Он шепчет мне, что в цветочных горшках спрятаны обглоданные кости его прошлого, и он никогда не захочет их выкопать. Я слоняюсь по залу, наполненному скучающими людьми, и рассматриваю картины, на каждой из которых — уродливый плюшевый медведь или утекающая сквозь пальцы спираль, бегущая по воде. И тогда их автор оборачивается и смотрит на меня так, будто может в и д е т ь. Он вернётся домой и будет долго курить, а потом достанет кисти и краски и всю (самую длинную) ночь будет сидеть перед пустым холстом. Я втягиваю через нос рассыпчатое и белое, уложенное в ровные дорожки, и смотрю в глаза за зелёными стеклами. В твои сны-не-сны тянет заглянуть чаще всего. Они размазаны яркими всплесками и выплесками по ткани не-реальности, из которой ты (я) родом. Только ты этого ещё не понял. Не-реальность подрастает у тебя внутри, и ты заботливо удобряешь ей почву. Каждой цветастой и яркой марочкой с веселой картинкой под язык. С каждой рассыпчатой белой дорожкой. С каждой перетертой в кислую и сухую пыль таблеткой из зип-пакета. Я смотрю, как она — эта почти реальная нереальность — пускает корни, побеги и листья, как она спутывает ребра и мысли в один клубок из хреновых снов, нервов, ломки и передозов. Кинь на землю, возьми в руку край Ариадновой нити, и увидишь, куда она тебя приведет. Твои сны на вкус — как ржавая рыжесть смертельно больного железа, Смерть. Как и то, что стало с твоей жизнью после выпуска. Тебе скучно, как бывает мне, когда я на один чужой сон превращаюсь в большого волка, проглотившего Луну. Твоя Луна — каждая цветная таблетка, раздавленная металлической ложкой. Если бы я был тобой, я бы делал все то же самое. Есть много способов попробовать нереальность на язык, откусить кусочек и не выблевать собственный желудок. Не растечься на атомы жидкой лужицей забытья, в которой потом заведутся скользкие и вертлявые головастики. И рано или поздно этих способов становится н е д о с т а т о ч н о. — Смерть, — говорю я. — Ты знаешь, что случается, когда круги на воде касаются друг друга? В тот день, когда я бросил у обочины пепелистого цвета дряхлую машину с одной работающей фарой, я снова пробовал на вкус больную и яркую нереальность, выросшую в тебе. Прогулка в чужой сон-не-сон. А потом круги врезаются друг в друга. Кто-нибудь обязательно стащит банку кофе, которую я оставил на столе, не заперев дом на ключ. И разобьёт чашки, которые уже нельзя будет склеить. И я не смогу этому помешать. Потому что сейчас, в эту самую минуту, я вдыхаю твою совсем не Изнаночную нереальность, рассыпанную белым на столе, называю тебя старым именем и не знаю, как мне вернуться обратно.