Кукла

Утро начиналось ещё до того, как зайдёт Санкёр, с заползающего в ноздри запаха белых лилий. Резкий, слащавый аромат будил что-то далёкое и нежеланное. Вырванное с побегами из памяти ещё ростком. Эти цветы, льнущие тяжёлыми шёлковыми лепестками к подушкам — Адриан должен любить их. Натали помогает ему одеться, и уже давно не слышит вопросов в духе: «Не слишком ли это девчачье?». Потому что Адриан их больше не задаёт. Неизменно утопающая в дыму дешёвых сигарет очередная студия, блеск ламп, рассыпанные по полу лепестки… Адриан превращается в Адриану. Он обязан обожать это: кокетливо улыбаться, наклонять голову и выставлять хрупкое обнажённое плечо. Ведь это больше, чем его работа — это единственное, что он умеет делать: томно закусывать губу, пытливо смотреть из-под ресниц прямо в камеру. — Идеально! — кричит фотограф, роняя пепел на пол. Адриана прячется до следующего раза, и Агрест принимает из рук Винсента сигарету. Дым крепкий, режущий, но приходится терпеть. — Идеально, — повторяет Джузеппе, просматривая материал. Он доволен, и Адриан тоже — должен. Ведь он идеален. От плечи лижущих светлых локонов, до гладких худых ног, затянутых сейчас в чулки. Ему больше ничего не хочется. Провонять сизым дымом и вернуться домой. Как самая верная, самая преданная марионетка отца. Он его пугает. Когда это высокая тень на фоне круглого окна и ползающие по паучьим пальцам молочно-белые мотыльки. Адриан видел, как люди теряют свою волю, стоит этим созданиям подобраться ближе. Он не хочет им уподобиться. Эта мысль вызывает всякий раз горчащую на кончике языка усмешку. Габриэль его волнует, когда касается волос и вплетает жемчуг, когда словно случайно задевает особенно отзывчивое место на задней стороне шеи. Будоражит, когда их пальцы сталкиваются во время игры на рояле, а отец поднимает глаза. Там ноябрьский туман радужек сверкает молебным восхищением, и Адриан чувствует нечто гадкое, изворотливо ползущее. Он винит те таблетки, что ему подсовывает утром и вечером Натали. «Для памяти», — напоминает она ничего не выражающим тоном. Из-за цветов воздух ядовито белый — мёд царапающий горло. А они им дышат до последней капли, кровь свою ополаскивают в тягучей сладости. Верно, от того с ума и сходят. Незаконченная пьеса толкает развалившуюся по комнате тишину в костлявый бок. Адриан тянет руку, чтобы перевернуть нотный лист, но Габриэль перехватывает его пальцы. Тянет к губам и оставляет короткий поцелуй. Незамедлительно следует удивление, испачканное чем-то горячим. Богу неугодным. — Отец? — Я вижу её, когда смотрю на тебя, — произносит он затравленно. — Кого? — сердце почему-то пропускает удар. — Неважно, — Габриэль льнёт ближе. Он притягивает к себе растерянного Адриана, чтобы обнять. Провести ладонью по выпирающим сквозь ткань платья лопаткам, сжать талию. — Она нас бросила, — бормочет отец, касаясь губами его волос. — Ты лучше. Адриан выдыхает, понятия не имея о ком речь, но застарелая боль, что пропитывает каждое слово, вызывает громкое желание всё исправить. — Я тебя не оставлю, пап, — он отстраняется, чтобы наградить Габриэля улыбкой. Тот застывает, рассеянно скользя по лицу сына взглядом. Адриан вдруг чувствует поразительное смущение. Словно ему десять, и он в первый раз перед камерами. Габриэль подаётся вперёд. Совсем не в отеческом порыве нежности. И Адриану не должно нравиться, но… На вкус Габриэль, как яростная весенняя гроза, как незаваренный чай. Терпкий, колючий. Адриан отвечает неумело, сбивчиво, но в замешательство это отца не вводит. Даже скорее наоборот — он притягивает Адриана ближе, впиваясь пальцами в локоны на затылке. Не пристало ему распускать руки, находя на лице Габриэля отметины старых шрамов. Обводить острые выступы скул. Недопустимо так вульгарно улыбаться сквозь поцелуй, когда отец вздрагивает под новым прикосновением. Но Адриану нравится. По-настоящему нравится. Впервые он чувствует себя чем-то большим, чем нарядная фарфоровая кукла. Они как-то незаметно оказываются на ногах, и Адриан прижимает отца к роялю, разгорячённый своим новым открытием. Он выдыхает ему в шею, чувствуя трепет пальцев в волосах, прежде чем оставить игривый поцелуй и зубами ласково раздразнить кожу. Габриэль вздрагивает, ненароком вынуждая крепче обхватить его за плечи. Адриан возвращается к его губам, целует неторопливо. Но отклика не находит. Габриэль отстраняется. — Стой, — его голос хрипит. Он отталкивает от себя сына и глядит на него с поражённым ужасом. Тот ухмыляется. Пульс продолжает настойчиво стучать в виски. — Разве это не то, чего ты хотел? Он подкрадывается ближе, ни на дюйм не отводит глаз в сторону. Наблюдать на лице отца потрясение и слабость тоже нечто новое. Незнакомое. У Адриана это не должно вызывать восторга. Габриэль прикрывает измученные веки, надламывает над переносицей брови. Сжимает на мгновение пальцы, словно решаясь на что-то. — Хватит, — прежним тоном говорит отец. — Это была ошибка. Инеем покрытый голос обрубает ниточки. Но Адриан не чувствует себя свободным. Он смеётся, и ему аплодирует тишина брошенного под ноги уединения. Адриан обводит взглядом белые лилии, оккупировавшие периметр спальни, проводит ладонями по изящному платью, останавливает пальцы в отпущенных волосах. Ошибка. Как наивно было думать, что он действительно что-то значит. Когда на деле всего лишь кукла, выточенная по образцу упущенного идеала. Адриану никогда не стать лучше. Ведь он всего лишь копия. Кукол одевают в такие же кружевные платья, сажают на полку и любят лишь условно, когда душа требует кого-то приласкать. Размышления об этом берут в плен всю ночь. Адриан вспоминает поцелуи с отцом, и сжимается, глотая сухие слёзы. Потому что у него внутри клацанье отвратительное острых зубов обиды. Ошибка. Ему кажется, что есть способ заставить отца изменить своё мнение. Брошенные куклы, привлекая внимание хозяев, ведут себя неподобающе, так ведь? Они оживают. Утром он просит Натали вынести все цветы из его комнаты и принести ему ножницы.