Пунктиры

Сухие, тонкие руки вскинулись у нее перед лицом не то в молитвенном, не то в защитном жесте. Скэби удивленно уставилась на старика за порогом. Не норд, низенький, слабый, и эти тонкие, до прозрачности хрупкие ладони со змейками синих вен под кожей. Скэби вгляделась в узкое изможденное лицо, в лихорадочно горящие зеленые глаза, пытаясь понять, кто перед ней. Старик робко, почти испуганно и как-то умоляюще улыбнулся: — Здравствуй, Скэберт Ду. Скэби молча смотрела на него, равнодушным взглядом изучая крепко сцепленные, слегка дрожащие руки, глаза, избегающие прямо посмотреть ей в лицо, обкусанные губы. Он невнятным нервным клубком ерзал на стуле, словно доски кололи ему зад, то открывал, то закрывал рот, словно хотел что-то сказать, но не знал как. Скэби видела его неловкость, смущение, и чувствовала его потаенный страх. Чуть сильнее втянув носом воздух, она вдруг поняла, что совершенно точно помнит его запах. Он раскаленным клеймом впечатался в мозг и отчетливым шрамом белел в памяти, ничуть не изменившись за… за сколько? За почти пятьсот двадцать лет. — Я не знаю, с чего мне начать, — дрожащим шепотом сказал, наконец, он. Его голос такой робкий, пугливый, и в нем нет былой силы и власти. Вот так вот, — мысленно усмехнулась Скэби, — годы меняют всех. Кто кому теперь зверь? — Начни с того, на кой ты сюда пришел. Гилберт. От собственного имени он крупно вздрогнул, вжал голову в плечи, и, потупив взгляд, ответил тихо, так, что даже Скэби с трудом расслышала: — Я хотел извиниться. Скэби удивленно вскинула брови и едва подавила желание громко, издевательски переспросить. Гилберт закрыл глаза, переплел пальцы в замок, глубоко вдохнул, медленно выдохнул, и замер, как туренок перед хищником. Вдруг он сполз со стула, рухнул на колени, обхватил слабыми руками ее босые ноги. — Каждый год. Каждый день, — отрывисто проговорил он, — я вспоминаю, что делал с тобой. С Ангой. С Тапалли. Со всеми вами. Как будто я мог, как будто имел право думать, что жизнь волчат значит меньше жизни одного плохого человека. Скэби хмыкнула: — Пять веков назад ты примерно так и думал. Он, не обращая внимания на комментарии, продолжал отчаянно бормотать невнятные, но удивительно искренние извинения. — Я боялся вас. Боялся, и пытался совладать со своим страхом, подчиняя вас. — Медленно и плодотворно убивая, — поправила Скэби. — И за все мои ошибки я срывался на вас. Анга был уже большой. Он мог дать ответ. А ты — не могла. И я решил, что могу делать с тобой что угодно. Скэби самодовольно усмехнулась: — Прошли те времена. — Вы были другими. Странными. Непонятными. Я знал, что вам не место среди простых людей. Не место рядом со мной. Тут он виновато улыбнулся краешком губ, мол, а вышло вот как, и Скэби уже не хотелось издеваться: над ним поиздевалась его собственная природа. Он поднял на нее взгляд, полный дрожащей боли и блестящих слез. — Я оставил так много шрамов на тебе… Медленно, задерживая дыхание, то ли в ужасе, то ли благоговейно, то ли все вместе, он провел пальцами по ее ногам, от плюсны до колен, оглаживая каждый шрам, каждую выщербину вырванной плоти. Почти все шрамы тех лет давно побелели, превратились в едва заметные полосы и пятна, скрылись под полотном новых, тоже белых, розоватых, сиреневатых или желтовато-зеленых, и новых, блестящих темно-красной засохшей кровью, но Скэби отдаленно помнила: их было много. Очень много. Его руки лежали у нее на коленях, невесомо сжимая. Скэби перевела взгляд на них. Заметила на предплечье, под задравшимся рукавом ветхой рубахи, большое белое неровное пятно. Шрам, похожий на взорвавшуюся безграничным светом звезду. Скэби оскалилась насмешливой, но без злости, улыбкой: — Сотня моих на один твой, да? Гилберт недоуменно смотрел ей в глаза несколько мгновений, хмуря седые брови, затем кротко опустил взгляд на свою руку. Скэби осторожно взяла его за подбородок, вынуждая вновь посмотреть на себя. Снова ехидно оскалилась, но на этот раз без тени доброты: — По-омнишь ведь… Я вот помню. Конечно, она помнила. Самое, может, яркое воспоминание из ее детства, после встречи с волколаком. Уже затянутое пылью безразличия, надменностью прожитых лет и незначительностью, по сравнению с болью множества Возвращений, оно не вызывало щемящего страха или былой обиды, но все еще оставалось четко очерченным, как свет из окон в безлунную ночь. *** Мягкая, теплая, немного пыльная и спокойная тьма разрывается безжалостным резким светом. Свет вырывает двух щенков из спасительной, защитной темноты, и швыряет их человеку на растерзание. Анга скалится, прижимая уши, но оскал его испуганный, выглядит жалко даже для Гилберта Холмса. Анга как будто хочет спрятать сестру в себе, так крепко он ее обнимает, старается закрыть маленькими ладонями ее всю. Скэби вжимается в его грудь плечами, хвостиком закрывает поджатые к груди ноги, и из последних сил скалится. Ее оскал выглядит еще менее убедительно, а только распаляет. Он хватает ее за ворот рубашки, зажимая в кулак волосы, и отрывает от брата. Анга неуклюже тянется, старается отобрать, но Гилберт бьет его в лоб ногой, и он затихает. Скэби кричит, плачет, мешая звериный скулеж со вполне людскими всхлипами, и отец резко встряхивает ее, поднимает от пола до собственной шеи, и с силой опускает, что Скэби бьется коленками о каменный пол. — Заткнись, тварь, — говорит он. Не орет, не рычит, а спокойно и вкрадчиво говорит. Скэби понимает, что пощады не будет. Гилберт стаскивает ее по лестнице на первый этаж, и Скэби давит в себе желание хвататься за перила. Бесполезно, и еще больше разозлит. Знакомая дорога, отбиваемая гулкими шагами и неровным шорохом ее тела. Стыки в половицах больно щелкают по пояснице и хвосту, но эта боль — ничтожна по сравнению с той, что уже ждет у широкой и низкой печи. Он разворачивает ее лицом, чтобы видела. Чтобы предчувствовала. Одним движением поднимает ее и стягивает через ноги огромную для нее рубашку, затем не спеша разматывает веревку-поясок и снимает потрепанные штанишки. Скэби пытается отбрыкивать, хватать за руки и вырываться: она уже увидела торчащий конец витого прута из-за заслонки. Гилберт усмехается, просто отводит руку подальше и опускает ее на пол, продолжая сжимать складку кожи на загривке, и плавным, почти грациозным движением достает прут из печи. Градиентом от одного конца до другого переливается холодный черный, за ним — едва заметный оранжевый, красный, насыщенно-малиновый, светящийся желтый и, наконец, режущий глаза белый. Он подносит раскаленную железку так близко к глазам Скэби, как только возможно, и она отчаянно жмурится. Ей хочется верить, что он никогда не прикоснется к лицу. Каждый раз, когда он так делает, Скэби боится, что сейчас, вот именно сейчас невыносимый жар прикоснется к коже под глазами. Гилберт смеется, и Скэби даже через жар мягкого железа под носом чувствует хмель в его дыхании. Гилберт швыряет ее на пол и наносит первый удар. Тяжелая волна расходится по ребрам, и вспыхивает больше от удара, чем от тепла. Скэби пытается закрыться, сжаться в комок, и второй и третий удары попадают в бедро. Четвертый, особенно увесистый, прилетает в голову, и, чувствуя мерзкий запах оплавленных волос и шерсти, Скэби больше не осознает ударов. То тут, то там по телу расцветают огненные всполохи, расходятся вниз и вверх, сжигая все вокруг себя, и уходят в глубину, оседают разъедающей копотью на костях. Эта копоть расходится под мышцами, словно яд, и сжигает уже изнутри. Боль входит в тело, как отбитый камень, бьется внутри, щелкается о еще мягкую, незатвердевшую грудную пластину, до хруста цепляется за ключицы, распускает на пласты мяса живот, у выпирающих снизу костей расползается на спину, обволакивает основание хвоста, разъяренной змеей вгрызается в позвоночник, и волны превращаются в настоящую бурю. Скэби не сразу понимает, что новые пятна огня больше не расцветают на коже. Медленно, продираясь сквозь туман боли и кружащей тошноты, она выныривает на поверхность, и двоящимся зрением видит отца. Тот стоит взмокший, мелко подрагивающий от усилий сведенных мышц. Ну конечно, ведь прут тяжелый, — отстраненно думает Скэби. В такие моменты ей кажется, что она способна дать ответ на любой вопрос — в разуме так кристально чисто и тихо, словно на вершине самой высокой горы под прозрачным небом. Гилберт стоит над ней, тяжело дыша, как большой и тяжелый тур, и Скэби кажется, что, будь вокруг холодно, из его ноздрей вырывался бы пар густыми облаками. — Тварь, шавка, — устало бормочет Гилберт и отбрасывает прут. Глухой и оглушающий стук железа по дереву. Жесткая рука хватает ее за волосы и поднимает с пола. Сейчас он швырнет ее в угол, полный старого тряпья, накинет сверху ее не по размеру огромную рубаху, и велит одеться и выметаться. У Скэби в голове проносятся интонации и фразы, движения и небрежные жесты, выученные до болезненной ясности. Скэби пытается стоять, но ноги не держат. Связки натянуты раскаленными канатами и, кажется, вот-вот лопнут. Скэби валится, и уставший Гилберт выпускает из кулака волосы. Присаживается на колени, переводя дыхания, и она видит перед собой матово блестящую ткань его брюк, покрытую белой пылью. Тишина, в которой только их тяжелое дыхание, успокаивает. Отдышавшись, он вновь хватает ее за шею. Устало, медленно перебирает пальцами гриву волос, пытается перехватить поудобнее. Скэби всей своей неумелой, неопытной щенячьей натурой чувствует: слабый. Эта мысль бьется в голове, импульсами расползается по телу, наполняя его силой. Последний рывок раненого зверя. Она изворачивается дугой, оттолкнувшись, и кусает держащую ее руку. Сжимает челюсти изо всех оставшихся сил, до хруста в еще молочных клыках, и вгрызается в пружинящую, плотную кожу. Гилберт вскрикивает, пытается скинуть, но она держит. Кожа резко лопается под клыками, когда он вскидывает руку и поднимает ее от пола, и Скэби повисает на нем, и под ее трепыхающимся весом плоть расходится дальше. Гилберт кричит от боли, бьет Скэби в живот и в голову, по стоящим торчком ушам, но не может скинуть. Щенок раздирает его, пытается на весу мотать головой, чтобы вырвать кусок. Он бьется о стены, мечется по комнате, не видя ничего от боли. Едва соображая, он наощупь находит нож в кармане, судорожным рывком раскрывает лезвие и бьет. Зубы на его руке сжимаются сильнее. С влажным хлюпом нож выходит из маленького тела и входит снова, на этот раз ниже и глубже. Еще раз и еще. Скэби острая, кусачая боль привычнее, и она просто старается держаться. Она не видит ножа, коротким лезвием пробивающего грудь, видит только полные ужаса, широко раскрытые глаза отца. С последним ударом нож вдруг упирается во что-то твердое, едва-едва пропоров кожу. Упирается и, спустя мгновение, со звонким лязгом ломается о низ грудной пластины. Через кровавый туман в голове Скэби невнятно отмечает, что теперь ее ничто не держит, и она падает на пол. Выплевывает кусок мяса и, наконец, вдыхает. Изрезанную грудь саднит, свежие влажно блестящие ожоги заливает кровью, и кровь, но уже чужая, заливает рот и подбородок, стекает по шее. Скэби медленно падает в черноту, фокусируясь только на ноющей боли в челюстях. Где-то на краю сознания кричит от ужаса раненым лосем Гилберт. *** Мелко дрожащая рука очертила линию от выступающего над полосой бинтов розоватого шрама и, безошибочно продолжая путь, провела между грудей, завернула правее, под границу ребер, к другому такому же шраму, чуть уходящему под волну грудной пластины. До сих пор помнит, удивилась мысленно Скэби. Широкий пунктир, пересекающий грудную клетку, зажил давно, но так и не побелел до конца. — Прости меня. Я знаю, что это не прощается, но все же… Я должен это сказать, то, как мне жаль. Верхняя губа у него начала подрагивать, словно он едва сдерживал рыдания. Не разводи сырость, — хотелось сказать Скэби, — Замерзнешь. Но она сказала: — Как там твой фонд помощи называется? «Добротворец»? Так вот, — она твердо взяла его за запястья. Тонкие настолько, что большой и безымянный пальцы соприкоснулись. Это уже давно не те руки, что могли поднять ее и долго держать, избивая. — Так вот. Если ты действительно сожалеешь о прошлом, и помогаешь чужим детям лишь для того, чтобы больше ни у кого из них не было таких тварей в родне, как ты, то хорошо. Если же ты замаливаешь себе место в раю — можешь не стараться, Цитадель примет каждого. И у каждого там мир, о котором тот мечтает, так что ты сможешь вечность наслаждаться пытками волчат. Скэби усмехнулась, но, взглянув на Гилберта, поняла, что перегнула. Старик в одну секунду возмутился, вспыхнул, как спичка, и тут же погас. От ее слов он будто съежился, превратился в еще более жалкую тень самого себя, настолько жалкую, что смешно. Он заплакал, уткнувшись лбом в ее колени. Скэби смотрела на него, прислушиваясь к ощущениям. Она ждала ненависти где-то глубоко в душе, презрения, но ничего не было. Только спокойствие и какое-то странное чувство, будто круг наконец замкнулся. Будто что-то, идущее долгой дорогой, дошло до логической точки. Скэби сползла со своего места. Гилберт сжался еще сильнее, как будто ожидая удара. Знакомая, слишком знакомая маленькому волчонку поза, но волчонок — уже давно взрослый зверь. Она обняла его, прижимая к себе. Мокрые дорожки слез, бегущие по голым плечам, не вызывали ни отвращения, ни неприязни. — Ты стала отличной Стихией, — тихо, с ноткой неуверенной гордости, не зная, имеет ли на нее право, похвалил Гилберт. — Твоими стараниями, — улыбнулась Скэби привычным уже оскалом, отчего шрам на щеке заломился зигзагом. Он тоже не выцвел. Скэби могла бы послать его через дорогу меж камней. Он бы заблудился в лесу и, часа через два, замерз бы насмерть. Его занесло бы снегом минут через десять. Скэби могла бы сказать, что короткий путь на станцию Междуснежного поезда — через поле. У поля его почуял бы Анга. Анга не только не забыл запах, но и не простил. Он растерзал бы его. Скэби могла бы отвести его в гнилой ельник и бросить там — буерлаки, особенно злые в середину зимы, позаботились бы о нем. Скэби сказала: — Давай руку. Сжимая его холодную маленькую ладонь в своей грубой, широкой и исчерченной шрамами, Скэби отчетливо поняла, что может вести его куда угодно. Даже осознав свою беду, старик смиренно ее примет как наказание. Безропотно. Дорога к станции, освещенная желтыми горячими фонарями, все же долгая. Гилберт несмело о чем-то спрашивал, Скэби неспешно отвечала, придерживая его у ледяных накатов. Ей казалось, что если человеку, считающему, что он обычный, нужно пятьсот с лишним лет, чтобы признать обратное, то это слишком долго. Но, если при этом он мучился достаточно, то сойдет.