Бесаме мучо

А ведь эта песня – тоже военная. Кузнецов об этом сначала не знал, потом знал, что написана она в сорок первом, но как-то одно с другим не сопоставлял до сих пор, и вот сейчас внезапно и остро это вдруг понял – у раскрытого окна в одноместном гостиничном номере в северном городе, поздним прозрачным вечером, в пору между Пасхой и Днем Победы. Besame, besame mucho, Como si fuera esta noche la ultima vez. Почему этой песни не было у них тогда, в Алма-Ате, в непротопленной комнате с пестрыми мексиканскими пледами, неизвестно зачем выписанными из Москвы в ущерб более нужным вещам, с горами книг, рассыпающимися и падающими на тебя в самый неподходящий момент (хотя когда момент для синяков подходящий?), когда каждая новая ночь в самом деле могла оказаться последней, для них, для любого из них, для любого вообще человека, каждая новая ночь, как и любой день. Besame, besame mucho. Сергею Михайловичу бы понравилось. Он любил все мексиканское. Он бы, даже, наверное, перевел. И она бы была в самый что ни на есть раз… Но тогда у них этой песни не было, тогда они слушали на патефоне другое. Среди книг и гор реквизита, в холодной, как ледяной ад, а летом раскаленной, как Мексика, пыльной, военной, поразительной Алма-Ате. В поздневоенной, а после - послевоенной Москве, среди мексиканских пледов, подушечек, книг, странных скелетиков в банках и неприличных божков. Слушали другое. А эта песня – уже была. И даже перевод уже был. В это самое время, когда они примеряли кафтаны, формировали абрис кудрей, а патефон раз за разом крутил про голубые степные цветочки, под эту песню красивые молодые мексиканские летчики танцевали с сеньоритами в длинных шалях. И под нее – уходили на фронт. В ту пору, в Алма-Ате, они еще мало знали про это. Уж точно не знали номер и численность той мексиканской эскадрильи, и где она сражается и с кем бьется. Мексика и Япония – две его огромных любви… Que tengo miedo tenerte, y perderte despues. Где-то на другом конце мира, в это самое время, когда они трудились, потому что была ночь – там в это время трудились, потом что был день, и за работой, наверное, пели, или включали радио, или ставили патефон. С этой песней. Под нее девушки в длинных шалях - ждали. Точно так же, как девушки в русских синих платочках, девушки с украинскими косами, казашки, грузинки, якутки… американки и англичанки. Огромное множество женщин по всему свету. И детей. И мужчин. Из них не вернулось пятеро. Что такое пятеро по сравнению с миллионами, которые уходили и не вернулись в Алма-Ату, в Москву, в Ленинград, Киев, Мурманск, Петрозаводск, Горький, Харьков, Одессу, Донецк, Петропавловск-Камчатский, Севастополь, Анапу, которые не уходили - и погибали в своих городах и селах, гибли под бомбами, гибли в горящих домах и расстрельных ямах, в газовых камерах, от случайных пуль, от голода и нехватки лекарств… множеством, уймой людей, которых он знал, с кем дружил, с кем сидел за соседней партой и ездил в трамвае, одним из которых мог бы оказаться и он, не оказался – спасибо Сергею Михайловичу и невероятной, огромной удаче. Что такое пятеро летчиков и несколько моряков… и все-таки Кузнецову было отчаянно, до рези в глазах и комка в горле жаль каждого из этих молодых, красивых мексиканских парней. А они тогда слушали – «В парке Чаир», «Утомленное солнце» и Луиса Армстронга. Душевную песню про дружбу в Москве и веселую – про утюг… Этой песни у них не было, были красные мексиканские пледы, наброски прихотливых богов, смешных обезьянок и статных мужчин в сомбреро, цветными карандашами на оборотах пожелтевших довоенных квитанций, и каждая ночь – могла оказать последней. Ночь ведь последняя Скоро кончается, Завтра буду далеко. Страшно терять тебя, Сердце прощается, Счастье забыть нелегко. Кузнецов впервые услышал эту песню в пятьдесят седьмом, на цветной кинохронике Молодежного Фестиваля, в котором - уже был слишком не молод, чтоб принимать участие. Там ее представляли как кубинскую народную. Quiero tenerte muy cerca, Mirarme en tus ojos, Verte junto a mi. Pienca que tal vez manana. Yo ya estare lejos. Muy lejos de aqui. И после - в восьмидесятом, в картине, где молодой Меньшов снимал молодого Баталова, «жизнь только начинается в сорок лет», для которой он снова был уже слишком стар… В восьмидесятом эту песню бесконечно крутили на магнитофоне соседи снизу. Соседка – шумная, несколько больше, чем стоило бы даже со скидкой на брызжущую силой и соком юность, студентка с буйным начесом. Крутила ее на всю мощь, прощаясь на лавочке под окном со своим женихом, младшим лейтенантом, если правильно разглядел в темноте звездочки на погонах. В восьмидесятом, когда не было войны. Была только справедливая волна народного гнева, опрокинувшая коррумпированную проамериканскую клику Амина. При некоторой помощи советского ограниченного контингента. Они тогда еще не знали, что это – война. Большая, тяжелая, затяжная война, уже сравнявшаяся по сроку с Великой Отечественной… и конца до сих пор не видать. Соседка снизу, уже не студентка, уже больше не шумная – ждала… а в соседний дом привезли цинковый гроб. В сорок первом гробов не возили. В сорок первом, сорок втором, сорок пятом… небольшие кусочки бумаги, отпечатанные типографским способом, со вписанным от руки воинским званием, ФИО и датой. Девушка с буйным начесом – ждала, и каждый вечер на лавочке у подъезда упрямо включала магнитофон на всю громкость. Besame, besame mucho, Como si fuera esta noche la ultima vez. Besame, besame mucho, Que tengo miedo tenerte, y perderte despues. Кузнецов каждый вечер не мог заснуть из-за этого магнитофона. Впрочем, он теперь в принципе засыпал плохо. Однажды, не выдержав, распахнул окно и свесился вниз, чтобы попросить сделать хотя бы потише. Жди меня, и я вернусь. На окошке на девичьем Всё горел огонек. Besame mucho. Perderte despues. Он закрыл окно, так и не сказав ей ни слова. И завтра утром, когда встретились в лифте, улыбнулся ей ободряюще. Como si fuera esta noche la ultima vez. Поздний вечер в северном городе был светлым и чуточку дымчатым, вечер уже начинающихся белых ночей. За окном - дымка первой весенней зелени, и под окном – распускающийся куст синей сирени. Очень рано, Кузнецов немало бывал в этих северных городах, чтобы знать – для сирени это совсем рано. А тем не менее – вот, распускался. Шумно фыркнул вдалеке мотоцикл. Под окнами пахло стружкою, за гостиницей что-то строили, или ремонтировали, может быть, и задний двор был засыпан горами стружки, возвращаясь в гостиницу, Кузнецов проходил по ней - по ковру, пружинящему под ногой. В восьмидесятом, восемьдесят первом, восемьдесят втором той квартиры с пестрыми мексиканскими пледами уже не было. Был Дом-музей Эйзенштейна. И Мишки, пожалуй что, не было. Был Михаил Артемьевич Кузнецов. Было цветное телевидение, советский фильм, получивший Оскар, бесконечный хоккей, шеститомное собрание сочинений С.М.Эйзенштейна, первый человек в космосе и первый человек на Луне, однофамилец того, чей голос с хрипотцой они слушали в Алма-Ате, салат «Оливье» в Новый год и крашеные яйца, не без некоторой неловкости, в Пасху, многосерийные фильмы и ряд конференций и юбилейных изданий, посвященных творчеству выдающегося советского режиссера С.М. Эйзенштейна, парад на 7 ноября и на 9 Мая, тяжелая война на задворках и цинковые гробы то в одном, то в другом доме. М.А.Кузнецов, заслуженный артист УССР и народный артист РСФСР, которому упрямо не дают народного Советского Союза. Между прочим, Сергей Эйзенштейн народного не имел тоже. Вообще никакого. Я прошу, целуй меня жарко, Так жарко, как если бы ночь нам осталась одна, Я прошу, целуй меня сладко, Мне так суждено: отыскав, потерять навсегда. Кстати сказать, соседкин жених в восемьдесят третьем вернулся. С погонами старшего лейтенанта и на инвалидной коляске. Но - все-таки вернулся.