Роком ведомый беглец — к берегам
приплыл Лавинийским.
Вергилий
Это место не было его домом. И никогда не могло бы им стать. Его сердце, тоскующее по призракам прошлого, находилось далеко-далеко отсюда и в тоже время не существовало нигде, как и сам его отчужденный владелец. Эрнест Кэрролл прибыл в Нью-Йорк совсем недавно, и новая жизнь, какой бы она теперь ни была по счёту, постепенно начинала угнетать его. Покидая небольшой посёлок в округе Ориндж, штата Калифорния, юноша никак не мог отделаться от навязчивого чувства, что, поищи он получше, то нашел бы его — своё собственное место в жизни. Но оно никак не спешило себя обнаружить. Возможно, его и вовсе больше не оставалось для него, ведь единственное, чего Эрнест хотел и что упорно продолжал искать, казалось для обычного человека не совсем правдоподобным для нашей действительности. Или он сам — был не совсем подходящим для неё. Впрочем, все начиналось практически так же, как и всегда: со старых встреч. Задержавшись под белым лучом фонарного света, Эрнест отвлекся на противный лязг консервных банок где-то позади себя. Он тут же обернулся, испугавшись встретиться лицом к лицу с битой или чем-то похуже, но обнаружил только промелькнувший под ногами крысиный хвост и несколько развороченных на обочине баков, откуда продолжал доноситься назойливый звук от голодных грызунов и жестяных пластин. В подобных районах Манхеттена никогда не бывало спокойно, и встреча с парочкой голодных грызунов была значительно лучше и приветливее, нежели перспектива столкнуться с местными головорезами из соседнего гетто и очнуться с набитыми шишками. Когда же неприятная тревожность отступила, а на передний план выдвинулась мысль, что ничего страшного с ним всё равно уже не может произойти, Эрнест вспомнил о недавно добытом для себя подарке: он похлопал по карманам в поисках новенького позолоченного портсигара, боясь по неудачливость не обнаружить его после долгой дороги, — (со временем привыкаешь даже к таким сюрпризам), — и, благо, нащупав украденную ценность в тот же миг, пробрался пальцами под порванную подкладку тевидного пальтишки. На это потребовалось не мало терпения, чтобы в который раз взять с себя обещание залатать старые дыры, и сразу после нескольких попыток дотянуться до потертого спичечного коробка, пережившего не лучшие годы бок о бок с ним, дело было сделано. Эрнест произнес, не скрывая досады: — Сейчас бы выпить и поругаться с кем-то, не будь в кармане так грустно. После чего, окидывая взглядом безлюдный район и высматривая любое укромное место, где можно было бы уединиться от призрачных силуэтов, скрытых за плотными занавесками в окнах, юноше пришлось остановить свой выбор на самом живописном объекте, который только можно было найти в этой округе — им оказалось мертвое дерево, одиноко дожидающееся дня, когда его срубят. Вставая рядом с ним, юноша всё продолжал болтать сам с собой: — Дружище, ты не будешь возражать? Хуже тебе все равно теперь не станет, да и моя компания покажется тебе напоследок куда приятнее, чем вся та вонь, вокруг которой ты вырос и погиб, — обращаясь к древесному собеседнику так, словно тот его понимал как никто другой, Эрнест поднес к губам сигарету и встряхнул полупустым коробком, облокотившись ногой на ствол. В убогом свете фонаря на логотипе дрогнул узнаваемый образ ласточки. Чиркающий звук спички отзвучал во мраке почти бесшумно. Эрнест закурил, навряд ли о чём-то размышляя. Холодный ветер продолжал дуть в спину, промораживая тело насквозь. Среди старых домов и разбросанного мусора, налипшей на подошвах грязи и даже непримиримой вони, какой отдавало из ближайших водосточных люков, он невольно чувствовал себя в своей стихии, постепенно примирившись и с такой судьбой. — Ты даже не представляешь, кочерыжка, насколько далеко я забрёл от дома на этот раз, — продолжал высказываться юноша с сигаретой в зубах, как последний чудак похлопывая по стволу, надеясь в причудливой затее всё же расшевелить немого собеседника ото сна. — ... как же он мне там говорил: «Всю ночь моряк в пучине плавал, а на заре пошел ко дну», вроде так?..* Кажется, я начинаю понимать, что теперь к чему. Светлые глаза воспаленным взором смотрели вверх, на пересекающиеся, словно большая хитросплетённая паутина, ветви клёна, в попытке разглядеть рваный кусочек безликого неба, затянутого тучами. Наполняемый табачным дымом, весь мир теперь казался полностью парализован этим унылым видом, как и сам озябший Эрнест. Его побледневшее лицо с россыпью небольших веснушек выглядело даже красивым в преломленном свете прерывисто-мерцающих лучей, если бы не весь его остальной удручающий вид. Штаны были потертыми, ботинки надеты на босую ногу, а белая рубашка — заношена и покрыта пятнами: от постиранной и отутюженной одежды ничего не осталось после переезда. Единственное, чем он спасался от приближающихся холодов, было его старое темное пальтишко с барахолки, на котором отсутствовало несколько пуговиц, верблюжий затасканный шарф да проеденная молью шляпа-котелок, что досталась ему от доброго друга. Отличительным элементом в гардеробе Эрнеста оставались, разве что, симпатичные кожаные перчатки, прикарманенные им недавно в поезде. Как правило, больше ничего и не требовалось, ведь из раза в раз всё повторялось по кругу. Эрнесту нравилось смотреть с вызовом на свои трудности и даже гордиться тем, как ловко он выпутывается из них, но он солгал бы, заявив, что не устал от этого выбора, как и от нескончаемых переездов с одного места на другое. Со временем, это и вовсе стало напоминать ему невидимую бешеную погоню, перед которой не в его силах было противостоять обстоятельствам. С чем же все это было связано и как долго длилось? Вероятно, с безобидной на первый взгляд истории, начавшейся задолго до этого дня, в которой присутствовало веселое сумасбродство и мелкие кражи, и которая с недавнего времени уже была готова привести Эрнеста на скамью подсудимых за более серьёзное преступление — ей станет контрабанда, как и пособничество в различных незаконных делах. Неудачное партнерство с Альфонсом, — самопровозглашенным южным королем мафии, кем его чаще всего называли в определенных кругах, и о котором, хотелось бы верить, можно было наконец-то забыть, — принесло немало щекотливых проблем с властями. Работа с ним научила парня нескольким важным вещам: первым делом — брать деньги вперед; затем — работать только на себя, чем он и планировал заняться дальше; а напоследок… напоследок, не есть мексиканскую еду перед делом всей жизни, как бы забавно это не звучало. Теперь же в Гринвич-Виллидж — районе, где он обосновался с хорошим приятелем — для него наступало новое гнездование (или же очередная гонка на выживание — сам Эрнест пока не определился, как лучше на это взглянуть). Он впервые был так близок к Нью-Йорку, к его нескончаемым стройкам и шуму снующих взад-вперёд машин, которые могли не затихать вплоть до глубокой ночи, — зрелище вполне обычное для человека, привыкшего всю жизнь скитаться от мест поменьше к местам покрупнее, таким как Филадельфия и Орлеан. Но совсем необычно для человека, начинающего все заново. — Вы только взгляните на этого сукина сына, глазам своим не верю: живой и целый, и даже шляпы не менял! Выразительный голос вдруг прервал закрадшееся одиночество Эрнеста. — Ну надо же, сколько лет, сколько зим! Кто же это ко мне явился спустя столько времени, не сам ли господин Кэрролл? — Радостный мужской напев, по ощущениям возникший прямо из пустоты, раздался напротив Эрнеста как раз вовремя. — Почему ты не подождал меня внутри, старина? Теперь тебе так претит мысль, что мы поделим квартиру на двоих? Легким шагом спустившись с крыльца, оставляя за спиной спящий дом, невысокий незнакомец остановился напротив товарища с протянутой рукой, до сих пор не признаваясь себе в том, что глаза его не подводят и эта встреча действительно происходила взаправду. Затушив сигарету, Эрнест крепко пожал руку Стьюи — того самого приятеля, с которым запланировал встретиться, и чьи слова, не так давно, вспоминал мимолетно. Из всех выживших партнеров лишь он согласился приютить по доброй памяти старого друга. Плотный, щекастый, с зачесанными назад волнистыми волосами, он выглядел образцовым добрым человеком и был не намного старшего самого Эрнеста. Обоим было не больше двадцати-пяти, тридцати лет. Его настоящего имени Кэрролл никогда не знал, да им и не надо было узнавать таких подробностей, изучать друг друга, как прочим. Все это сделало за них время. Они могли доверять друг другу, как если бы родились сплоченными близнецами, способными всегда и везде начинать беседу с самых нелепых реплик, как и точно знать, что они всегда останутся поняты друг другом даже по случайному взгляду, какие бы обстоятельства не спешили разлучить их. — Конечно, ведь так я всегда и веду себя в гостях: жалуюсь на разбросанные шмотки и подворовываю дешевые сигареты друга, пока тот не видит, — с улыбкой спешил ответить Эрнест, развеивая остатки задумчивости. — Ты же знаешь, я очень благодарен тебе за всё, дружище, без шуток. Спасибо, что откликнулся. — Что-то мне подсказывает, что про сигареты ты сейчас не пошутил, паскуда Снарка*, — похлопав по широким штанинам, желая убедиться, что его новая пачка всё ещё на месте, Стьюи невольно осекся после слетевшей по неосторожности фразы-прошлого. Повезло, что добродушный смех Эрнеста предотвратил неприятные воспоминания обоих друзей ещё до того, как они успели воплотиться в памяти. Это заставило Стьюи с облегчением улыбнуться, позабыв о мимолетном чувстве вины. Подумав про себя, что, вероятно, лучше не называть приятеля забытыми именами, он был готов отпустить нить этого разговора прочь, если бы не получил от друга встречный вопрос. — Откуда ты только нахватался этих слов? В жизни не слышал ничего нелепее твоих прозвищ, дружище, и признаюсь честно, совсем по ним не скучал. Лучше расскажи мне более полезные новости: чем же всё-таки закончилась та история о девочке, на которой мы остановились десять лет назад? Она все-таки смогла вернуться домой? Толковый и любознательный, Кэрролл был неплохим человеком по мнению Стьюи, чем и нравился приятелю, несмотря на все свои сложные тяготы юношества, вдали от книг и любого иного учебного заведения. Пускай Эрнест был и не без лишних недостатков, как и большинство людей, Снарка всё равно продолжал оставаться тем немногим, кого Стьюи долюбливал: кто-кто, а этот парень был всегда готов к неприятностям. Ко всему прочему, юноша был наделен прекрасным даром передавать свою энергию окружающим — достоинство отнюдь не лишнее, согласитесь? Под стать его физической энергии была и живость ума, проявлявшаяся и в самой речи, негромкой, но быстрой, а также в его умениях выкрутиться из непростых ситуаций, каких набралось уже достаточно. Излучая мальчишескую жизнерадостность и активность, Эрнест чувствовал себя вечно молодым юнцом и едва ли вообще представлял, какой реальный возраст находится за его плечами на самом деле, чего нельзя сказать о самом Стьюи — парень ощущал себя неестественно зрелым по сравнению с приятелем, несмотря на схожий с ним возраст, и зачастую мучился от неизъяснимого волнения за друга, привычкой которого стало исчезать слишком тихо из жизни тех, кто пытался о нем позаботиться. — Поверь мне, старина, — приобнимая длинноногого друга за плечи, Стьюи медленным шагом повел его вдоль знакомых улиц, уводя все дальше от дома. — Я мог бы звать тебя как угодно, да хоть предшественником самого Вашингтона — как тебе больше нравится, — но моё чутьё никогда меня не подводит, уж поверь. Я не просто так придумываю прозвища, и как доказывает практика, иногда это даже помогает в сделках. Можешь считать это моим маленьким хобби, да — самым безобидным из нашего ремесла, — зато оно хотя бы бесплатное. А что касается той сказки… — Мне скорее кажется, что все складывается проще: ты просто не можешь вспомнить своего настоящего имени, вот и ищешь его в каждой попавшейся книге, какую только свистнешь, а потом же и используешь это оружие против других, от нечего делать, — перебивая, Эрнест высказал своё обвинение с беззлобной улыбкой, прежде чем добавить: — В любом случае, преимущества нашей работы в том, что ты в любой момент можешь придумать себе что-то получше, этим она мне и нравится: разве это не говорит нам о том, что мы остаемся свободными от клина судьбы? — Нет, я так не думаю: от хорошего человека должно оставаться хотя бы имя, и с твоим я уже давно определился, Снарка. В конце концов, именно оно и привело тебя ко мне, разве нет? — Ну и любишь же ты искать смысл там, где его нет, дружище, завязывай с этим. Вместо этого лучше поделись, как тебе жизнь в Нью-Йорке? Ты поступил, куда хотел? Прерываясь порою на давние споры только за тем, чтобы кто-то из них не упустил возможности шутливо наподдать друг другу за старые обиды, таким образом друзья прошли несколько кварталов. Дома постепенно становились выше и гуще. Эрнест следил, как пятна света ползут по дорогам и перепрыгивают со стен — это выглянувшая луна сопровождала их до Ear Inn* в самом конце Спринг-Стрит. Стьюи предложил заглянуть ненадолго и выпить за воссоединение, на что Эрнест охотно согласился. За дверью заведения юношей встретила золотистая музыка. Оставленный позади спящий город был мгновенно отрезан громкими голосами и льющимся со всех сторон свободным смехом. Мужские и женские силуэты вились, точно мотыльки, в синеве приглушенных огней, среди разговоров и напитков, столов и беспрерывного табачного дыма. Эрнест хорошо знал подобные места, их молодых расточительных гостей, рвущихся произвести впечатление на дам, одетых по последней моде. Но ещё лучше он знал, как тяжело позаботиться о веселом настроении посетителей, прежде чем в их руки попадет бокал с перламутровыми пузырьками шампанского. Таковым и являлась его работа. Что же касалось заведения, то здание представляло собой полуэтажный фландманский дом с двускатной крышей. Внешнее пространство делилось на несколько зон: на первом этаже располагался небольшой, заставленный столиками, зал. Высокая стойка с медной приступкой, за которой было припрятано всякое — (в подпольном буфете оставался как и джин, так и шампанское с русской водкой), — работал вовсю бармен, пока рядом с ним проплывали подносы с коктейлями и разбегались по кружкам оживленные гости; над самим шумным залом, уже на верхних этажах, расположились сдающиеся комнаты, где чаще всего устраивался местный бордель. Сегодня, если верить доносящимся с лестницы кокетливым зазываниям местных голубок, был как раз такой день. Эрнест старался делать вид, что не замечает на себе любопытных взглядов постоялиц, вооружившихся ярким макияжем, тем временем как Стьюи, ступив на несколько ступеней, решил задержаться. Мужчина дружелюбно перекинулся парой фраз с дамой в красном боа, — она была не знакома Кэрроллу, — и достав из нагрудного кармана нечто, похожее на клочок бумажки, передал его со словами: «Пусть спустится сегодня за мой столик». А дальше … дальше были только обрывки фраз, которые никак не получалась расслышать. Женщина выглядела недовольной, нахмурив густые брови. Стьюи повторил неожиданно жестче, чем сам того хотел: — Поставка задержалась. Есть какие-нибудь новости? — Ничего полезного, что бы тебе пригодилось, — спустившись до полушепота, женщина недоверчиво стала рассматривать Эрнеста. Заметив его не сразу за широкой спиной завсегдатая, она улыбнулась и как бы невзначай поправила на приспущенных плечах пушистую накидку. Отыскав вескую причину закончить неприятный разговор на этой ноте, — как раз вовремя, ведь в заведение зашли другие гости, — она легко переключилась на беседу с незнакомым юношей, живо поинтересовавшись: — Кто этот симпатяга, Стьюи? Не помню, чтобы когда-то встречала его здесь. Он твой новый друг? Высокая дама одобрительно взглянула на Эрнеста из-под тёмной чёлки, и он тут же поспешил приветливо махнуть ей в ответ, стягивая с головы котелок. Стьюи пришлось неохотно представить своего коллегу местной хозяйке борделя, не сразу заметив, как взгляд женщины не хорошо переменился. — Не хочешь отдохнуть, сладкий? Сейчас как раз найдется свободная комната с моей девочкой, — обращаясь к Эрнесту, женщина не сводила с него взгляда. Она была готова спуститься и поближе познакомиться с неброским гостем, но Стьюи успел преградить ей путь, будто бы тяжелыми ногами пригвоздив себя к лестнице. Их взгляды на какой-то миг неприятно столкнулись, выражая незримый протест, и женщине всё же пришлось непроизвольно отступить от такого необычного напора, — конфликта никому не хотелось раздувать на ровном месте. Оставив лишние препирательства, она смяла врученное послание и вовремя вспомнила о просьбе, с которой требовалось поспешить. — Боюсь, я слишком беден для таких развлечений, мадам, но спасибо за предложение, — признался Кэрролл после небольшой паузы, вслушавшись в беззастенчивый голос постоялицы. Она говорила резким, хрипловатым тенором, очень подходившим к тому впечатлению, которое она производила, — человека с тяжелым норовом. Стьюи же поспешил к этому времени уже извиниться и вернуться назад к другу, приглашая его поскорее выпить. Властно сжав мускулистой рукой его локоть, он вывел друга в зал. Отсутствие ярких красок внутри прекрасно гармонировало с возбужденными лицами посетителей, раскрасневшихся от долгих разговоров и крепких напитков. — Как зовут ту даму в боа? Мне ведь не показалось, ты что-то передал ей? — поинтересовался Эрнест, прежде чем их силуэты смешались с силуэтами остальных гостей в одной гуще табачного дыма. — Антонио, это мой брат, — только и смог ответить друг с мрачным видом, жестом подозвав к себе темнокожего официанта. Вялый и неуклюжий мальчик провел их до забронированного столика и быстро исчез, когда Стьюи что-то нашептал ему и в дружеском жесте легонько похлопал знакомого по спине — этакий непринужденный старомодный жест, который он использовал как способ высказать свою симпатию. Больше Эрнест ничего не говорил и ни о чем не спрашивал. Он был слишком озадачен полученной новостью и старался не искать ответов в глазах Стьюи; друг и сам был не расположен к разговорам о своей семье, но в его вымученной улыбке можно было заметить странное облегчение. Было ли оно связано с тем, что на него не посыпались неудобные вопросы? Или же дело в том, что он смог поделиться своей маленькой тайной, раз предстал такой случай? Как бы то ни было, мужчина не видел никаких проблем. Он всегда питал чрезмерную снисходительность к тем, кого жестоко отвергал мир по разным причинам, и был не намерен в этом оправдываться. — Ты помнишь, как мы с тобой познакомились, дружище? Столько лет минуло с тех пор… — Эрнест решил присоединиться к прочим гостям, чтобы не выбиваться от всеобщего настроения, и дожидаясь напитков вновь закурил от спички, в такие редкие встречи предпочитая предаваться любимым воспоминаниям. — Веришь или нет, но нам было предназначено стать друзьями. — То, что я пьяным упал в тот вечер со своего разваливающегося велосипеда, мне совершенно ни о чем не говорит. Для меня скорее удивительно то, как ты совершенно не изменился за эти годы: признавайся, чем питаешься? — Стьюи воспользовался спичками друга и также закурил, не спуская внимательного взгляда с мельтешащихся взад-вперёд людей. Он точно кого-то искал, пока не вернулся мальчишка-официант с тремя стаканчиками бренди и небольшой закуской. Поставив пепельницу на стол, он удалился, а Кэрролл, поглядывая на пустой стул напротив, быстро догадался: да, к ним точно кто-то присоединится. — Друг? Подруга? Или очередной внебрачный брат? — поспешил уточнить свои догадки юноша не без сарказма, прежде чем женский голос не перебил его. — Любовница. Если это так важно. Возникший перед ними облик был суров. Привлекательная особа подсела за их столик как раз на том моменте, когда Эрнест предавался ещё неокрепшим в его памяти воспоминаниям, и вместо всех принятых в обществе любезностей, она залпом осушила подготовленный стакан в одиночку, не размениваясь лишними фразами. Помятый вид её одежды пребывал в довольно живописном беспорядке, наводя на определённые мысли: она как будто бы спешила от чего-то или кого-то сбежать, впопыхах собираясь. Скорее всего, так и было. — Познакомься, этот грозный Лучик — Маргарита. Когда-то она сильно выручила меня с братом. Я всегда говорил себе: будет возможность — обязательно представлю вас друг другу. Но я даже не предполагал, что это произойдёт так внезапно. А это, кстати говоря… Женщина небрежно вырвала дымящуюся сигарету из зубов Стьюи, раздражаясь от его невнятной речи, и сама принялась докуривать за него остатки, в то же время присоединяясь к беседе. — Я наслышана о тебе, Снарка. Стьюи так часто повторял это глупое прозвище в наших разговорах, что мне оставалось только посочувствовать тебе. — Лучше называй меня просто Эрнест, — вежливо попросил юноша и чуть приподнялся со своего места, чтобы осторожно пожать женскую ручку в белой перчатке. — Рад встрече. Что бы он про меня ни рассказывал, не принимай его рассказы близко к сердцу. Стьюи иногда говорит много. И чаще всего о том, чего я совсем не понимаю. Ты здесь работаешь? — Можно сказать и так. Маргарита была симпатичной женщиной. Сколько ей было — около тридцати? Или, может, чуть старше — тридцать пять? Её большие голубые глаза смотрелись особенно эффектно в окаймлении длинных ресниц, а светлые волосы без единого проблеска седины были собраны на затылке в простую прическу. Небольшой акцент носил на себе все следы провинциализма и хорошо гармонировал с тем, каким тоном она заводила беседу, — так легко и непринужденно, словно видела насквозь все секреты своих собеседников и точно знала, с чего лучше начать разговор, чтобы полностью привлечь к себе внимание. Эрнест несколько минут посвятил изучению новой знакомой, представив, каким выдающимся мог стать её очаровательный образ, если бы это чудесное существо не говорило языком насильников и не смеялось бы всем гадостям в лицо, когда приходилось оставаться наедине со своей отчаянной работой. Между тем, сотрясаемая дрожью, которая распространялась от её сердца по всему телу и передавалась земле под ногами, Маргарита все никак не могла успокоиться. Нервно постукивая тонкими пальцами по коленке, она дожидалась возможности выплеснуть вместе с накопившимися чувствами и последние новости. — Что случилось с твоим прекрасным настроением, Лучик? Улыбка шла тебе больше, когда мы виделись в последний раз. Стьюи заботливо подвинул свой не тронутый стакан поближе к рукам Маргариты, переглянувшись с Эрнестом. Керолл интуитивно повторил его жест, чем немного развеял сердитый вид женщины. Все почему-то ожидали услышать от неё историю о разбитых чувствах, о мимолетных девичьих иллюзиях, однако же ничего подобного не было и не предвиделось вовсе. Вместо этого Маргарита расстроенно заговорила о другом. — Я проиграла. Моя работа не прошла финала. — О каком финале речь? — спросил Эрнест, будучи совсем не в курсе предыстории. Стьюи и сам не понимал, о чем говорит Маргарита, даже не имел никакого представления об этом, но зато лучше всего понимал другое — им потребуется на этот вечер целая бутылка чего-то покрепче, если они собирались помочь. — Моя мечта! Я говорю о ней, боже мой! — Недовольно воскликнула женщина, обжигая горло очередным глотком бренди. — Вы можете думать, что хотите про меня, ничего нового я все равно не узнаю, но я решила рискнуть. В конце лета был объявлен большой конкурс и, конечно, большие призы. Победитель получает возможность обучаться в Колумбийском университете и увидеть свою работу на Музейной миле*. — Ах да, о чем-то подобном я читал в газетах, — стал припоминать Стьюи. — Вроде бы говорилось, что это относится к обновленной системе образования. Участвовать мог любой желающий, кто получил хотя бы среднее образование и был способен удержать кисть в руках. Довольно громкое событие, согласен, и в нём, я почти уверен, столько же подводных камней нашего нынешнего «прогрессизма», как и в моих почках. Сомневаюсь, что обучение в Большом Яблоке* может кому-то достаться бесплатно, Маргарита. Тем более, нам, простым смертным, кто едва сводит концы с концами. Как же ты — мой роковой Лучик — связана с этим событием и как давно ты интересуешься живописью? Ты ни разу не упоминала о своей мечте и, тем более, об этом бессмысленном конкурсе. Женщина сдерживала свои чувства настолько, насколько могла, и беспристрастным тоном постаралась ответить: — Оглядись получше и сам мне об этом скажи. Друзья прислушались к ней и заинтересованно оббежали взглядами зал так оживленно и внимательно, как если бы остаться здесь навсегда было бы для них великим удовольствием. Обнаружив несколько непримечательных на первый взгляд картин, одна из которых украшала, как праздничный венец, сокровище самого заведения (им был и оставался бар, в сердце которого разместился симпатично написанный портрет владельца), оба приятеля сошлись на непростой мысли, что они совсем далеки от искусства. Стьюи поднял брови и удивленно продолжил осматриваться сквозь причудливые тонкие кольца голубого дыма, струившийся от каждой набитой табаком сигареты; он, к сожалению, не понимал ни ярких натюрмортов Маргариты, ни её чувств, которые она вкладывала в свои первые работы, и не в его характере было лгать ей об этом. Эрнест же оказался немного наблюдательнее и смог подметить, с какой свойственной этой женщине смелостью она писала мазки. Но он так же мало что смыслил в живописи, отличая картины, разве что, по одному принципу: нравится или не нравится работа. В случае с Маргаритой Кэрролл сказал бы, что её работы не могли не понравится ему, ведь а как иначе? Полотна с соблазнительными натюрмортами так быстро нагоняли на него аппетит, что это казалось настоящим колдовством. Молчание, которое почти что заворожило троих собеседников, вдруг было прервано звуком вернувшегося официанта с бутылкой водки и неловким голосом Эрнеста, обратившегося к Маргарите. — Может я спрошу глупость, но как на подобных конкурсах оценивают искусство? Разве это не то же самое, как если бы мы оценивали наши с тобой души? — Все не так просто, как кажется, Эрнест. Но в нашем обществе всегда делалось и делается так: если большинству нравится то, что ты делаешь — считай ты достиг цели. Я всю жизнь мечтала разбогатеть на живописи, и тут — бам! — внезапная случайность заставила меня поучаствовать, дала мне надежду, что я смогу что-то изменить. Смогла напомнить, как сильно я любила этот кусочек в себе. Всего-навсего три этапа. Три чертовых задания. Я потратила все сбережения ради глупой мечты и … облажалась, как и всегда. — Пусть картина и не кажется шедевром всем остальным, но в неё было вложено всё самое лучшее, правда? Конечно, я далёк от всей этой темы и понимаю, что мои слова навряд ли способны утешить в трудную минуту, но нет ничего глупого в том, что ты старалась. Я не знаю, что именно не понравилось коллегии в твоих работах, но потому, что я вижу здесь, окруженный с ног до головы живыми примерами, мне ясно одно — в тебе есть потенциал. Возможно, не хватило удачи. В конце концов, как высказывался мой хороший друг, когда я оставался совсем один, выброшенный в очередной раз на обочину жизни, он выражался так: «Иногда то, что пахнет баксами, вовсе не означает, что ты не испачкаешься в дерьме». — Умно, — признал Стьюи. — Не думал, что мои слова пригодятся тебе в жизни. — Они пригодились мне больше, чем ты думаешь. Друзья подняли стаканы друг за друга, прежде чем голос женщины успел раздраженно возгласить: — Но это вовсе не значит, что нельзя попробовать! Маргарита была готова наговорить много гадостей новоиспеченному знакомому, в особенности из-за его нелепых, как ей казалось на тот момент, слов. Она была слишком огорчена сложившимися обстоятельствами и совершенно не понимала, чего именно ей не хватило для победы. Опрокидывая залпом очередной стакан, женщина расстроенно прошептала: «Видимо, моя душа тоже ничего не стоит, как и эти глупые картины», прежде чем подлить себе водки. — Тебе не кажется, что в качестве способа разбогатеть ты выбрала немного не тот род деятельности? Так или иначе, Эрнест прав: путник, у которого нет ничего при себе, может распевать в присутствии разбойника*, слышала когда-нибудь об этом? Не отчаивайся, золотко, скоро наступит Рождество. Продолжай писать картины, если тебе это так нравится, а я подготовлю к тому времени самый лучший подарок, которого ты только достойна, мой маленький Лучик. Стьюи был одновременно и самым пылким, и самым бесстрастным из всех юношей, живущих на земле. Когда он был в чем-то уверен, становился и вовсе флегматичным; а в том, что рано или поздно Маргарита будет счастлива, он был убежден. И всё-таки сама женщина думала по-другому: обычно она могла отбросить печаль и заменить её надеждой с той же скоростью, с какой дует ветер, и снова сиять, как самый настоящий лучик стрелы в небосводе, но сейчас обстоятельства складывались иначе и ничего нельзя было поделать. — Давайте просто выпьем, — только и предложила Маргарита дрожащим голосом, в последний раз окидывая взглядом свои картины. Среди осколков оставшегося вечера, проведенного за столом, Эрнесту запомнилось не так много — за каждое высказанное слово он, как правило, поднимал стакан, не отставая от желания Маргариты вдребезги напиться — и старался больше прислушиваться к болтовне безымянного окружения, чем продолжать разговор о грядущем празднике, поглотившего интерес Стьюи по определённым причинам. — Ты прав. Вы оба правы, — неожиданно призналась женщина самой себе заплетающимся языком, принявшись рассматривать в руках весь невиданный ей свет, что купался на дне граненого стакана, через призму преломленных комнатных лучей. — Я слышала, приз забрала внучка Шертонов. Богатенькая, наверняка до безобразия хорошенькая и, я уверена, тупая как овца девка: зачем ей вообще нужно было участвовать в этом дурацком конкурсе? Ради чего?! Её семья, если захочет, сможет обеспечить ей обучение на годы вперёд, в этом никто не сомневался бы. Может ли быть такое, что с самого начала весь этот фарс только и задумывался, чтобы сделать ей имя? Ха! Даже не знаю, что из этого тогда было бы хуже: моя ситуация или проплаченная зараза, не имеющая никакого таланта. — Этого мы все равно не узнаем и знать не хотим, — Стьюи взглянул на одну треть выпитого спиртного в бутылке и решил, что пора заканчивать. — Зависть неплохой стимул, но лучше всего он проявляется в трезвом человеке. Идем, я провожу тебя до комнаты. Хочу убедиться, что по пути ты ничего себе не отобьешь. — Нет, мне важно узнать, что это за картина! — Маргарита отмахнулась от попытки юноши поднять её с места и с какой-то мольбой заглянула в растерянные глаза Эрнеста, пытаясь отыскать в своём новом знакомом хотя бы каплю сочувствия. — Вдруг газеты с самого начала обманывали меня! Пожалуйста, давайте сходим и проверим все лично. Я не смогу нормально спать, пока не взгляну на работу этой Шертон! — Сомневаюсь, что охрана обрадуется трём нетрезвым ценителям искусства, решивших провести себе ночную экскурсию по галерее только потому, что их попросила об этом расстроенная женщина; вставай-вставай, нечего нарываться на неприятности, — Стьюи приподнял подругу за локоть, кивком указав Кэрроллу на недопитую бутылку. — Прихватим домой. Эрнест трактовал эти слова немного иначе, как хотелось бы, и, как по команде, стал напичкивать свои карманы столовыми приборами, отправляя ложки в штаны, а вилки — в порванную подкладку пальто, с которым предпочитал не расставаться без крайней необходимости даже во время деловых ужинов. Однако, заметив нервный взгляд Маргариты и Стьюи, не одобряющих кражи в «своих» заведениях, юноша чуть раздраженно произнес: «Ладно, виноват, это привычки», — и незаметно вернул всё на свои места, пригладив пальцами чуть скомкавшуюся скатерть. Виновато стянув с себя шляпу после неудавшейся выходки, Эрнест впервые продемонстрировал перед женщиной копну густых темно-рыжих волос, любезно произнося: — Что плохого в том, чтобы прогуляться всем вместе, скажем… послезавтра? Я никогда не бывал в местах культурнее церкви, а это отличная возможность убить разом нескольких зайцев: Маргарита полюбуется на картину, если она, конечно, присутствует, а я навсегда отобью себе желание знакомиться с искусством поближе, если мне не предложат закуски. Как тебе такой план, дружище? — Это просто великолепный план, Эрнест! — женщина тут же оживилась, неожиданно отыскав себе союзника в лице Снарки. — Стьюи, милый, давай сходим, развеемся. Ты покажешь приятелю Манхеттен, мы сходим по бутикам, а я больше никогда и не заговорю об этом дурацком конкурсе, обещаю. Сейчас это был бы самый лучший подарок для меня, правда. — Какой смысл только сильнее давить на рану? И, черт возьми, о каких закусках ты говоришь, Эрнест? Это галерея, а не уличный рынок. — Юноша чувствовал себя так, словно он был обречен согласиться с самой бесполезной на свете затеей. Подчиняясь злосчастным алкогольным парам, он заглянул в молящее лицо Маргариты и лишь сильнее убедился в собственном предчувствии, что с самого начала это и было её коварным планом — как следует задобрить всех выпивкой. — Что ж, у тебя получилось, гадюка. Обсудим остальное позже, как проспишься. Под звуки музыки друзья удалились из зала, оставив позади полную пепельницу и несколько купюр. Стьюи помогал Маргарите подняться по лестнице, придерживая её за плечи, тем временем как Эрнест отправился на выход, своим привычным способом дожидаться друга на улице. — Приходи как-нибудь один, познакомимся с тобой поближе, господин Снарка, — бросила мимоходом дама в боа, вновь столкнувшись с приятелем брата рядом с прихожей. Поймав её взгляд на себе, Эрнест даже немного занервничал от того, насколько часто это глупое прозвище было сегодня на слуху. Он не нашел подходящих слов для прощания и смог только вежливо приподнять перед незнакомкой шляпу, тут же выскальзывая в объятья глухой ночи. Лунного света, проникающего в холл через витражи, оказалось достаточно, чтобы рассмотреть на алых губах женщины неоднозначную улыбку.*
Условная договоренность не была нарушена. Через несколько дней компания вновь встретилась возле дверей «Ear Inn» и направилась прямиком через Верхний Ист-Сайд к Музейной миле, прогуливаясь по оживленным кварталам. Осматриваясь вокруг, Эрнест представлял виртуозный механический организм, со всеми его смазанными сложными винтиками и шестеренками, каким и был большой город в действительности. Его артерии переполнились темно-бежевым изобилием торопливых, запыхавшихся и взбудораженных горожан, которые показывались отовсюду, со всех углов, напоминая бурный поток неостановимого водопада, так же как и грохочущие на дорогах машины. Вывешенные в закутках протестующие плакаты «We want beer» выглядели с одной стороны даже забавными — их массовое появление стало вполне ожидаемым явлением — не окажись поблизости комиссаров полиции, безжалостно уничтожавших любой намек на призыв против власти. Проходя мимо, Эрнест нарочно отстал от компании, чтобы отдать энергичный салют блюстителям закона, и к счастью всех — обошелся без приключений. — Что ты творишь? Хочешь лишних расспросов? — в голосе друга сквозило волнение. Он знал, каким безрассудным порой бывал Эрнест, и этого его беспокойство лишь усиливалось. Особенно сейчас, когда он остался один на один во власти своих нерассказанных планов. — Расслабься, я просто поздоровался с нашими старыми друзьями. Ничего опасного или противозаконного в этом нет. Маргарита, пригревшись под рукой Стьюи, всё ждала, что сейчас произойдет ссора, но оба приятеля больше не проронили ни звука. Медленное течение времени, которое отмерялось биением трех сердец да низким гулом сотни шагов, завершилось тем, что мягкие капли моросящего дождя пропитали мир своей безобразной сыростью; друзьям повезло попасть внутрь найденной галереи ещё до того, как страшный и неожиданный ливень разразился на периферии пятого авеню. Внутри не было слышно ничего, помимо приглушенного шума дождя, только-только набирающего силы. Все как один прислушались к звукам на первом этаже: казалось, отовсюду веяло незримым усыпляющим следом, поглотившим все живое внутри. Странно. Разве так обычно встречают посетителей в доме Муз? Эрнест немного прошёлся вокруг, ожидая отыскать в лучах тусклого света табличку «закрыто» или что-то похожее на слово “прочь”, чтобы хоть как-то оправдать гнетущую тишину красивого здания и отсутствие фуршета при входе, но, даже заглянув за стойку кассы, ему по-прежнему никого не удалось обнаружить. — Еды здесь нет, — недовольно резюмировал Кэрролл, как-то иначе представляя себе помпезное место, нежели чем простое захолустье из парочки залов. — Где мои ломящиеся от еды столы? Где дикие и горячие танцы с огнем? Ничего не понимаю. Меня бессовестно обманули? — Ты перечитал желтой прессы, старина, ничего из этого ты не встретишь в обычном музее, — снисходительно проговорил Стьюи, — ничего, помимо желания больше не возвращаться туда. Юноша оставил Эрнеста переживать своё маленькое горе в одиночестве и озадаченно обратился к Маргарите, увидев замешательство на её лице: — Ты уверена, что мы не ошиблись адресом? Здесь много схожих мест, может, мы свернули куда-то не туда? — Уверена, я правильно переписала адрес. Женщина стала копаться в своей сумочке в поисках записной книжки, для достоверности окликнув помещение в пол голоса. — Здесь кто-нибудь есть? — Мы пришли красть Ваши бесценные картины, только не торопитесь! — вполне угрожающе отозвался вдогонку Кэрролл, прежде чем не отхватил от Стьюи болезненную оплеуху, — чаще всего это заканчивалось смехом и новыми тумаками, но на этот раз оба друга сообразили плотно сжать губы, чтобы не создавать звонкого эха. Унести с собой парочку подлинников уже не казалось такой абсурдной идеей, ведь и на этот раз никто не торопился с ответом. Маргарита сверила адреса и убедилась в своей правоте: они стояли на пороге галереи «Инфлюкс», где проходила церемония награждения тех самых финалистов масштабного конкурса, и где теперь была выставлена главная работа победителя, ради которой они все сегодня и собрались. — Это место совсем не кричит успехом, как я себе представляла, — никак не реагируя на двух взрослых детей рядом с собой, женщина нерешительно ступила вперёд, соглашаясь с тем мнением, что, если замок снят с дверей — значит, им можно зайти. — Конечно, фуршетов и музыки я не ждала, но рассчитывала хотя бы на посетителей. — Может, лучше выпьем по чашечке кофе? — предложил Стьюи как наилучшее решение, с самого начала не поддержав затею друзей. — Да, вперёд, — распахнув входную дверь, Эрнест энергичным жестом пригласил друга выйти наружу первым, где разбушевался ливень. — А мы с Маргаритой ещё немного побудем в тепле, если ты не против. — Да хватит вам! — не выдержала и грозно прикрикнула женщина, в этот же миг ощутив на своей продрогшей коже проскочивший с улицы сквозняк. Эрнест поспешил захлопнуть дверь, а Маргарита быстро высказалась, спустившись до скрипящего сквозь зубы полушепота: — Если вам, мои дорогие, что-то не нравится, можете подождать меня снаружи. Оба. Мы здесь только с одной целью. Не нойте лишний раз и ждите, как и полагается всем бережным мужчинам. — А что полагается не бережным мужчинам? —впечатлившись умению знакомой так быстро прерывать всякое веселье, Эрнест нахмурился. Маргарита неохотно ответила: «Подумай сам», продолжая оглядываться по сторонам. Остановившись перед первым залом, она заметила нечто странное: помимо того, что внутри царила угрюмая полутьма, некоторые из картин почему-то были завешаны плотной тканью. «Вероятно, с ними что-то случилось», — предположила женщина, когда её глаза немного привыкли к скудному освещению. Узкие стрельчатые окна синеватого стекла, утопленные в кладке стен, отбрасывали сумеречный свет на арки и серые колонны, на высокие потолки и рельефные полотна, как и на небольшие пуфики, расставленные по углам. Небо за окнами полностью заволокло темными тучами, пока знакомые бегло оценивали зал. Впечатленная Маргарита только думала о чем-то сказать, но была неожиданно перебита незнакомым голосом. Голосом — как чистая сталь в роскошных ножнах. Он определенно принадлежал мужчине в возрасте. — Вы немного задержались, господа, — размеренным тоном произнёс незнакомец, показавшись из тени лестничного пролета. — Такие суровые дожди — не совсем обычное явление для этого времени года, понимаю. Я всё подготовил к вашему визиту, можете подняться и взглянуть на неё. Мужчина в дорогом костюме, — от туфлей до шляпы, — взглянул на парадную дверь, чуть сощурившись. От его светлых, казавшихся издалека даже белых глаз, — какой бы причудливой ни оказалась игра света, — отразилось что-то необычное. Незнакомец совершенно не выглядел так, будто появление незваных посетителей застало его врасплох. Чего, в свою очередь, нельзя было сказать о завалившихся визитерах: все они в той или иной степени испытали беспокойство перед словами мужчины. Все, за исключением Эрнеста. Он единственный остался верен себе, как и полагается таким чудакам, и задал вопрос: — Вы правда дадите нам на неё взглянуть? Бесплатно? — Само собой, сэр! — удивился незнакомец. — Господин Сильвер, мне пришлось закрыть на сегодня это место и отпустить персонал пораньше, как Вы и потребовали. Это наша, пожалуй, первая и самая необычная встреча, но я наслышан о Ваших прекрасных коллекциях. Правда, Ваша вчерашняя телеграмма показалась мне немного неожиданной, да и про друзей Вы ничего не упоминали, — но это вовсе не страшно. Страшно то, что мне ужасно не повезло: утром я разбил последние очки — такая вот неприятная новость. Извините, если это вызовет определённые неудобства. Мне хотелось встретить Вас как полагается. Как истинный земляк - земляка. — Да-а, без фуршета как-то грустно, — еле слышно протянул Эрнест, додумавшись подыграть: — В таком случае, нам нужно взглянуть на картину Шпингер. — Ш...Шертон, — ошарашенным голосом прошептала Маргарита, показавшаяся за его плечом. — Что вы делаете … — встряхнув друга за локоть, Стьюи взбешенно заглянул в его хитрые глаза, но этот угрожающий жест едва ли подействовал. В ответ Эрнест только обаятельно улыбнулся и уверенным взглядом дал понять, что всё под контролем. — Картину мисс Шертон, я хотел сказать, — он быстро поправил себя, рассматривая морщинистое лицо незнакомца. Вероятно, тот был каким-то важным смотрителем, поэтому юноша и решил, что будет с этих пор называть его так же. — О ней Вы ничего прежде не упоминали, — Смотритель непроизвольно поправил фантомные очки на переносице, всё тем же плавающим взглядом присматриваясь к костюму коллекционера. — Что ж, она на втором этаже, пройдемте. Худощавый мужчина медленно начал подниматься обратно наверх, так и не заподозрив ничего дурного, тем временем как Маргарита, осмелев от порыва поскорее добраться до своей цели, уже поспешила нагнать старика на ступеньках. — Вы правда знаете всех художников поимённо? — Вдруг поинтересуется женщина. — Хорошо знаю только тех, кто прижился в стенах моей галереи, мисс, — добродушно отвечал мужчина. — Особенно, если речь идёт о женских полотнах. — Хотите сказать, таких здесь не много? Маргарита осторожно придержала Смотрителя за руку, заметив судорожную дрожь в худощавых ногах, и уже вместе с ним прошлась до следующего зала, не переставая в тайне нервничать из-за обмана, на который так легко согласилась. — Признаюсь Вам честно, проработав здесь не первый десяток жизни, и основываясь исключительно на собственных наблюдениях, скажу лишь о том, что женское искусство всерьёз недооценено: многим было гораздо любопытнее заглядывать под юбки художниц, нежели оценивать их мастерство. Но, к счастью для всех, времена меняются, и это не может не радовать. Недавний конкурс — надеюсь, Вы наслышаны о нём — оказался для всех приятной неожиданностью и дал многим талантливым мастерам проявить себя в деле. Кажется, если мне не изменяет память, было подано свыше тысячи заявок. Разве это не удивительно? Сотрудничать с преподавателями кафедры искусств было весьма занимательным опытом для меня, и я с большим удовольствием согласился выставить картину мисс Шертон в этих стенах. Её картина «За невидимой стороной» собрала много положительных отзывов. Скоро Вы и сами поймете, о чем я говорю. — И чем же она всем так понравилась? Маргарита дождалась, когда подтянутся тихо поспорившие на первом этаже юноши. Она действительно была готова зайти настолько далеко, насколько потребуется, чтобы получить ответы. Возможно, в ней всего лишь сказалась серия потрясений или же странная обстановка, сподвигшая её примириться с абсурдной ситуацией, но женщина не смогла заставить себя отступить. Смотритель остановился в одной из дальних комнат, оставив вопрос открытым, и молча указал на габаритное полотно в уединении папоротниковых деревьев, расставленных по углам зала. Необычная картина — невозможно сказать наверняка, каких она была размеров — возвышалась почти до самого потолка и полностью скрывала за собой оштукатуренную стену. — Как Вам? — обратился мужчина к предполагаемому Сильверу, поправив пиджак. — Если верить словам самой мисс Шертон, она назвала это место… м-м-м… как же это звучало… Зеграунд? Да, вроде оно. «Страна чудес от мира современности», как однажды написали журналисты. Экспертами было установлено, что это полотно по своей величине затмило само Явление Христа народу.* Это не может впечатлять. Боюсь даже представить, сколько сил и средств было вложено в это дело. Пускай картина и не самая большая в мире, так даже лучше: будь она как Брак в Кане Галилейской, * вряд ли бы я нашёл место, где её разместить. Оставшийся разговор Смотрителя, упомянувшего между делом о стиле художницы, Эрнест больше не слушал. Точнее сказать, больше не слышал. Всё его пораженное нутро пропиталось настолько сильными эмоциями, что он, казалось, начал сходить с ума от переполняющих его ощущений, пробудившихся столь внезапно. Дело было в картине. В её содержимом. Оживленная площадь раскинулась на полотнище вдоль высокого асимметричного здания, пестря то ли людьми, то ли сказочными созданиями, со стороны чем-то напоминавшими прогуливающихся по округе зверей, изобилованных всеми цветами радуги. Некоторые из них были облачены в праздничные синие мундиры, щеголяя в стороне от плотной толпы. Смотритель не солгал, сказав о первых впечатлениях: возникший из-под руки художницы этюд рассказывал о мире, совершенно далеком от любой реальности, и вместе с тем он вызывал необъяснимые ощущения чего-то давно забытого или даже утерянного, вероятно, знакомое многим людям — им оказалось неподдельное чувство дежавю, с которым при виде полотна сталкивался каждый посетитель галереи. На фоне синего неба это главенствующее светлое здание, с пронзающим высоким шпилем, особенно ярко выделялось на общей размеренной композиции, и среди её весёлого беспорядка, в самой гуще сказочного народа. Три выступа фасада — каждый в пять этажей высотой — и двенадцать их огромных окон являли собой единую попытку придать облику дома гармоничный вид. Лестница из белого камня в дюжину ступенек вела вверх — прямиком к двустворчатым входным дверям под арочным сводом, над которыми была выведена не случайная надпись «Городской архив», а внизу, прямо под ней — нечитаемые причудливые символы; безымянное здание наконец-то возымело имя, но всё ещё мало о чем могло поведать наблюдателю. Помимо прочего, по бокам крыльца на низких пьедесталах стояли две фигуры, напоминавшие гигантских птиц с головами прекрасных девушек; одна из них была вырезана из какого-то темного гладкого материала, тогда как другая — из белого. Работа Шертон была выполнена настолько искусно и правдоподобно, что всё внутри картины как будто оживало перед глазами, начинало плавное движение и тут же беспомощно замирало вплоть до отдельных перышек на статуях или движений рук, не просто вышедших из-под кисти талантливой художницы, а буквально застывших вне всякого времени каким-то самым настоящим чудом. Глаза не понимали, за что цепляться в первую очередь: за приметные маковые цветы, украшавшие каждый наряд или волосы диковенных жителей, или же за повисший тусклый полумесяц над башнями архива, соединившийся с фигурой выступающей звезды на одном из шпилей здания. Невероятная картина погрузила всех присутствующих в глубокое молчание, заворожив без остатка. Глядя на неё, Эрнест не находился нигде и был, по сути, везде, отыскав в полосе солнечного света свой истинный облик. Он резко зажмурился, и всё закружилось, как в тот самый день: взмахи пестрых лент, подхваченные танцами — вереница рук и топот башмаков — запах родного дома — воспоминания врезались в его сердце разъедающей болью, кровь кипела, вызывая во всём теле дрожь. Он только и смог, что подумать: «Я умру, если не найду Шертон!». Но время быстро закрылось перед ним, словно сложившийся перед лицом веер. Окружающая обстановка постепенно, предмет за предметом, возвращалась в поле зрения, и тогда-то юноша и заметил неприятность; судорожно отыскав в карманах перчатки, он поспешил натянуть их на свои руки, пока все были заняты любованием полотна. Показавшееся из грозовых облаков солнце бросило лучи света на его растерянное лицо. И он, подумав, добавил про себя:«Конечно, я не умру. Это больше невозможно. Но я должен найти Шертон».