taking a chance

Знойное лето стояло нынче. казалось, давно штат вашингтон не знал такой духоты и жары, которая забиралась в глубину легких, скручивая их в узел от невозможности вдохнуть. И если в городах, крупных поселениях терпеть адское пекло было невыносимо, то в одинокой хижине с озером не больше десяти метров в длину и ширину поблизости было вполне сносно. а ночью, пусть даже и отбиваясь от кровожадных насекомых и летучих мышей, норовящих пристроится в безопасной темноте чердака, так вообще чудо. отдаленный от любого признака ушедшей цивилизации, уютный домик бывшего охотника представлялся неплохим прибежищем, хотя бы на какое-то время. «Тысяча шестьсот шестьдесят один…» Глухое шаркание, хруст веток и шорох листьев необычайно звонко отражались от деревьев и тихой глади воды неподалёку. стоны и редкие порыкивания, хоть и как будто без особого желания, отдалялись шаг за шагом, метр за метром от крохотного сарая, который стоял чуть поодаль от задних дверей, заполненного снизу доверху проржавевшими насквозь инструментами. С неприлично маленького расстояния над землей, прижавшись к полу и едва дыша, лежала женщина. И пусть сердце набатом наковальни заходилось в стуке прямо в ушах, она все равно старалась вслушиваться в постепенно удаляющиеся шаги. Подниматься не спешила, на всякий случай. «Семь тысяч пятьсот семьдесят восемь…» Страх рвотным комом стоял в горле, а все тело прошибало дрожью и холодным потом, весьма кстати охлаждающего в самый солнцепёк. Время тикало в голове незаметно, а счёт давно перевалил за два часа. «Проваливайте уже, уродцы» - молила она, сбиваясь со счета и тут же вздрагивая из-за показавшимся слишком громким хруста. Услышали, мысли её услышали, конченные трупаки. Убьют… убьют её, убьют, не дадут опомниться, как выдернут свой обед из её живота, и даже сбежать будет некуда - двери заколочены. В нос лезет муравей и, с силой сжимая челюсти, чтобы найти в себе хоть толику бесстрашия, женщина поднимается на корточки, вглядываясь в сумеречный лес. Никого. Только белки и птицы знаменовали приближающийся сон час, прыгая с ветки на ветку и щебеча привычные и спустя два месяца даже родные мелодии. Вновь прищурившись и мутным взглядом осмотрев всё, до чего дотягивалось испорченное зрение, она потянулась, разминая железом затёкшие мышцы, и уперлась руками в карниз, полной грудью вдыхая похолодевший воздух. – Да, до чего докатились… Совершенно, впрочем, не стыдясь своего поведения откровенной трусихи, она взмахнула тугой косой, из которой все же выбивалась пара каштановых прядей, и присела на пыльный матрас, слезами, потом и кровью перетащенный из спальни этажом ниже. Осуждать её было некому, да и вряд ли адекватный человек сейчас посмеётся над обыкновенным желанием выжить. Она не была воительницей, мастером по всем видам спорта и стрельбе или, не дай бог, охотницей. простой учительнице физ подготовки для средних классов было простительно прятаться, убегать и до жути бояться ходячих мертвецов, заполонивших страну, которая ей на первый взгляд даже показалось милой. Америка… страна надежд и возможностей, куда она привела её спустя три года? К губительному одиночеству, припадками чего-то нехорошего в голове, с целью собрать всё, что неправильно лежит в ближайших поселениях, и оставить неиспользованным на полу и полках этого домишки; к поднадоевшему ужасу при виде тварей, к разговорам с самой собой и множеству оригами, валяющихся где-то там внизу. С детства мишель любила собирать мелкие вещи руками, с помощью кропотливой работы отвлекаясь от всего гложущего сердце, вот и сейчас, вырывая страницы из многочисленных дешевых романов, она складывала пингвинов, домики, машинки, лебедей и остальное всякое разное в тусклом свете пламени вечерами. все равно заняться было нечем. Скосив глаза на необходимые в случае побега вещи, девушка тяжко вздохнула и, морщась от скрипа деревянных досок, поплелась к люку в полу, вновь прислушалась и, в ответ отметив только жужжание комаров, дернула хлипкий крючок. Она старалась сократить пребывание в кромешной темноте дома, но десятки банок с тушенкой и персиками приходилось держать на прохладном первом этаже из-за жары, а на шуршание бумагой в общей комнате внизу пришлось решиться уже ей самой - та полностью была обколочена досками и на любительский взгляд стены были довольно толстыми, чтобы заглушить нехитрый досуг. Только дверь не слишком вызывала доверия, её забила она сама, причём - причину глупости мишель упорно находила в саднящей боли в ноге - только снаружи, на большее не хватило досок и гвозди едва ли не сыпались в руках, но поразмыслив, женщина решила, что и этого хватит.Всё равно угрозу она услышит издалека, а если люди и попытаются забраться в дом, выдернув доски у двери, она уже успеет смотаться на крышу. Не велико дело пигалице едва ли под метр шестьдесят спрятаться на закрытом чердаке. Тишину дома прорезал яркий свет фонарика. Наполовину свесившись из люка, мишель внимательно осматривала каждый угол и закуток с замирающим сердцем. Времени она не жалела, как и батареек, неаккуратной кучкой сложенных возле рюкзака. Нужно было проверить всё тщательно и осторожно. Маленьким островком адекватности, оставшимися в голове, она была убеждена, что из ниоткуда ходячие и прочая ересь не могли, но проверить стоило, на всякий случай. Тихий выдох, короткий свист в ушах, стук подошв об пол. Крадучись, пригнувшись и все ещё настороженно на носочках передвигаясь по скрипящим половицам, женщина медленно шла по коридору с пустыми стенами. И как-то на душе было даже легко, глядя на потемневшие прямоугольные пятна, оставшиеся от фотографий, но исчезнувшие до её прихода. Ей совершенно не хотелось вдумываться, что случилось с этой семьёй. Что случилось с её семьёй… В абсолютной тишине мысли сами закручивались и развивались в таких масштабах, что иногда мишель казалось, что в её голове был заключён целый новый мир - этот безжалостный, жестокий и пахнущий разложениями на каждом шагу мир. Поэтому она считала. Считала вслух, про себя, первое время даже удивляясь, на что, оказывается, способен человеческий мозг при желании. Считала, пока вокруг бродили ходячие, перед сном, в тишине, практически всегда, пока не нужно было думать осознанно. Рекордом стало число двадцать тысяч сто двадцать восемь секунд. И ничего удивительного не было в этом и сейчас, обычная привычка, дополняющая собирание бумажных оригами в глухом свете свечи, попутная тишине леса и шелестом книжных листов. – Двести пятьдесят три…