Когда смолкает музыка

      Маленькая Кристин думала обо всём и ни о чём. Золотистое облако волос обрамляло её прелестное личико с большими и любопытными глазами цвета лазури. Кристин любила отца и мадам Валериус, а ещё она любила петь. Она пела днями напролёт под аккомпанемент отцовской скрипки, пела о холодных просторах Скандинавии, по которым они с папой так тосковали, о древних мифах, впитанных ею сызмальства, о приключениях отважных героев.       Старик Даэ с дочерью покинули родной дом, когда девочке едва сравнялось семь. Её мать умерла годом ранее, и ничего не держало их на одном месте. Денег у Даэ никогда не водилось, так что перспектива жить в постоянных скитаниях, от ярмарки к ярмарке, казалась куда более приятной, чем ютиться в ветхой хижине, продуваемой со всех сторон северными ветрами, и перебиваться скудной пищей. Несколько лет продолжались их путешествия, пока ныне покойный профессор Валериус не заметил талант пожилого скрипача и его дочери, которую, по его святому убеждению, ждала карьера блистательной певицы. Ещё какое-то время разъезжали они по родным землям, выступая, потом последовали за профессором и его женой во Францию, а затем, после смерти профессора, и в Париж, где в конце концов обосновались. Очень скоро по приезде в город Густав Даэ стал чувствовать недомогание, слабость, и стало ясно, что болезнь настигла его. Чахнущий день ото дня, он уже не мог давать концерты, и тоска по родине, выраженная в тягучих, печальных мотивах скрипки, да радость от вида подрастающей дочери, талант которой расцветал вместе с её красотой — всё, что оставалось несчастному старику. Он предчувствовал свой скорый конец и единственным его сожалением было лишь то, что он так и не сумел обеспечить дочке будущее.       — Запомни, дорогая, — сказал он как-то раз, сидя у камина в кресле-качалке и пустым, бессмысленным взглядом уставившись на огонь, — когда меня не станет, твой голос, твой дар — вот, что поможет тебе. Когда меня не станет, я пошлю тебе с небес Ангела и…       — Ах, папа, не говори так! — вскрикнула девочка, бросаясь на шею отцу, и горько заплакала, чутким сердцем ощущая неизбежно близкую разлуку, но упрямым умом не желая её признавать.       — Долго я был один в этом мире, наедине со своей скрипкой, — продолжал он, — в самые чёрные дни только музыкой я спасался от всепоглощающей безнадёги. Потом, на краткое время, в моей жизни появилась твоя мать, а потом — и ты, мой истинный, божественный дар. Но я не смог стать тебе надёжным защитником. Я проклинаю немощное, увядающее тело, которое не способно прожить дольше. Я покидаю тебя совсем одну, беззащитную, чистую, мою малютку. Мадам Валериус, разве что, будет с тобой какое-то время, но и она совсем уже плоха... Но Ангел музыки, Кристин, он не оставит тебя! Ты одарена, помни об этом, Ангел не оставит тебя… Ангел приходит тогда, когда его не ждёшь… Ангел придёт к тебе, когда ты совсем отчаешься… Ангел музыки не оставит тебя…       Кристин поглядела на отца: он бормотал одно и то же, забывшись в лихорадочном бреду. Всё внутри больно и неприятно сжималось от его немощного, жалкого вида. Руки, его изящные руки скрипача с длинными, тонкими пальцами, совсем исхудали, и стали руками скелета. Лицо осунулось, в щеках залегли глубокие тени, сухие губы едва открывались при разговоре, а глаза беспорядочно двигались даже под закрытыми веками. Её любимый папа умирал, а она даже не могла ничего с этим сделать! Бывало, когда на него иной раз нападало страшное уныние, Кристин требовалось всего несколько минут шаловливых выходок и обаятельного звонкого щебетания, чтобы возвратить отца к жизни и вовлечь его в свои игры. Но когда болезнь отняла у него даже возможность играть на скрипке, старик Даэ совсем зачах, и больше ни ребячливые ласки, ни блеск умоляющих больших глаз, ни милая болтовня не помогали Кристин. Густав сник, замкнулся в себе и смиренно ожидал конца, которому, казалось, совсем не собирался сопротивляться.       Он ушёл неожиданно, глубокой ночью, когда Кристин было всего четырнадцать. В то утро она проснулась, как обычно, не слишком рано, но и не слишком поздно. Умылась, оделась, привела себя в порядок и вышла из комнаты, чтобы спуститься в гостиную и, как всегда, встретить там папу, в кресле у камина, с накинутыми на ноги пледом и отсутствующим взглядом, поприветствовать его и обнять. Однако, выйдя в коридор, Кристин сразу заметила бурное шевеление слуг у дверей комнаты отца, и нехорошее чувство заскреблось в душе. Она подошла ближе, и, завидев её, слуги тут же притихли и общались теперь только шёпотом. Кристин всё пыталась выглянуть из-за юбок служанок и увидеть, что случилось, однако они расступились только тогда, когда вышел доктор Бувье. При виде его, человека, столько раз облегчавшего страдания Густава, помогавшего ему всеми силами, Кристин не обрадовалась, как это бывало ранее. Наоборот, что-то пугающее увидела она в его интеллигентных чертах, что-то зловещее в белизне его халата и что-то жуткое в блеске круглых очков. Доктор взглянул на девочку, приблизился к ней, и она ощутила, как на неё пахнуло не формальдегидом и лекарствами, а самым настоящим духом смерти. Она затряслась, задрожала, когда он попытался коснуться её, ловко вывернулась и вбежала в спальню, миновав множество рук, тщившихся остановить её. И вскрикнула от дикого ужаса.       На постели лежал её любимый папа. Вернее, это был он и не он. Родные черты угадывались в серо-жёлтом, обтянутым жёсткой кожей, лице. Приоткрытый рот обнажал оскал зубов, глаза словно ввалились в череп, образовав две чёрные дыры, на впавшей внутрь груди покоилась зажатая в кулак рука, тонкая, словно костяная трость. Тело лежало неподвижно, будто уродливое глиняное изваяние, неживое, нереальное. Но нет же, нет! Как это может быть её отцом?! Отцом, с которым она ещё вчера разговаривала, которого ещё вчера целовала в этот исчерченный мукой лоб! Которому совсем недавно доктор предрекал ещё, по крайней мере, несколько месяцев! Нет, это жуткое изваяние, это лицо с оскалом не может быть папой!       Она бросилась бежать со всех ног, от шока, оглушающего горя, но уткнулась в живот доктора, который схватил её в свои тиски и зажал в них, ограждая от ужасающей картины.       — Папа! Папочка! — рыдала Кристин, и руки, обнимавшие, утешавшие её, казались ей руками самой Смерти.       После смерти отца Кристин некоторое время не могла ни петь, ни говорить. Её ангельский голос затух глубоко в её груди, и когда она пыталась что-то сказать, колючий, удушающий комок в горле не позволял выдавить и слова. Мадам Валериус изо всех сил заботилась о своей приёмной дочери, но что могла предложить безутешной девочке, пережившей огромное потрясение, престарелая женщина, прикованная к постели? В первые месяцы после кончины Густава, она и не смела заикаться про пение и поступление в консерваторию, но, когда первые эффекты отчаяния отступили, мадам Валериус всё же стала потихоньку, робко напоминать Кристин о том, что завещал ей её отец. Но бедняжка была так сломлена, так оглушена, что даже и слышать не могла про папу или про музыку, которая в её уме была неотделима от отца. Талант, как завещал старик Даэ, не помогал ей справиться с горем, и Кристин казалось, будто с его уходом она потеряла если не весь свой дар, то, по крайней мере, большую его часть. Но мадам Валериус не сдавалась и в конце концов, по истечении трёх лет, всё же смогла уговорить Кристин, повзрослевшую, похорошевшую, но такую же несчастную, поступить в консерваторию. Она уже не пыталась взвывать к долгу перед отцом, она привела один веский довод: её дни на этой земле сочтены, и некому больше будет позаботиться о Кристин, так что ей следует взять себя в руки и применить свой талант для того, чтобы прокормить себя и найти место в жизни. Хотя бы ради умирающей, горячо любящей её опекунши. Кристин, конечно, не могла отказать.       Времени было катастрофически мало. Кристин бы следовало переживать, метаться, места себе не находить — ведь от того, поступит она в консерваторию или нет, зависела вся её жизнь! Однако Кристин было всё равно. Она упражнялась — и упражнялась безо всякой охоты, в пении, стараясь воскресить былое ангельское звучание, но тщетно. Выходило, безусловно, недурно и хорошо, но совсем уже не так, как раньше. Но талант всё же помог Кристин, как и предрекал её отец. Он не помог, как рассчитывал Густав, справиться с горем и пожирающим изнутри одиночеством, зато помог попасть в Консерваторию музыки и декламации. Даже надломанный рыданиями, измученный переживаниями, её голос сохранял прелестное, уникальное звучание, которое оценили в заведении. С тех пор началась её самостоятельная жизнь. Мадам Валериус ушла вскоре после этого, и Кристин осталась теперь действительно совсем одна. Одиночество, тоска раздирали её, но она не позволила себе погрузиться в беспросветную тьму. Кристин училась и пела. Она подавала большие надежды, однако эти надежды за четыре года обучения так и не оправдались: никто и не рассчитывал, что её заунывная, печальная манера пения когда-нибудь изменится, ведь многие пытались исправить её натянутый, что называется, форсированный, но вместе с тем какой-то тусклый и пустой голос — и ни у кого не вышло. Да и, справедливости ради, у самой юной вокалистки не было никакой страсти к своему делу. В конце концов, махнув рукой, мэтры певческого искусства дружно решили, что девушке не суждено подняться выше хористки. Было решено, что те ростки таланта, которые, как казалось, пробивались изредка сквозь весьма посредственную и скучную оболочку, были лишь иллюзией, а факт того, что с девушкой работали самые разные преподаватели с самыми разными техниками обучения вовсе не играл ей на руку: разнообразные, зачастую даже разрозненные, приёмы и методы исполнения смешались в её голосе, не прибавляя ему ни необычности, ни филигранности. Кристин звучала и хорошо и плохо, и чисто и фальшиво, и никто не знал, что с ней делать.       Когда, выпустившись, она поступила хористкой в Опера Гарнье, Кристин и сама уже ничего не ждала от жизни. Как обездоленной сироте, ей была выделена маленькая комнатка в здании Оперы, которая соседствовала с общей комнатой танцовщиц. До Кристин часто доносились их весёлые разговоры днём, до и после репетиций, или тихие перешёптывания по ночам, когда было запрещено шуметь, ведь строгая надзирательница мадам Зиаде внимательно следила за порядком и благопристойностью девиц, ей вверенных.       Свободное от репетиций и занятий время Кристин, как правило, проводила в своей комнатке, за чтением или рисованием. Ей не хотелось играть с балеринами, хотя они неоднократно пытались вовлечь её в свои посиделки, не хотелось блистать с другими хористками на званых вечерах или утаиваться где-нибудь с танцорами или хористами, заигрывать с ними, вспыхивать от робких поцелуев и о чём-то сладко переговариваться. Кристин утопала в одиночестве, с которым свыклась за столь долгое время и научилась жить, и всё, кроме мыслей, мечт о далёком, давно потерянном прошлом, об отце, которого так не хватало, о счастье, утраченном когда-то, ей было чуждо.       — Мадемуазель Даэ! — закричал пронзительный голос хормейстера, господина Гишара, который сейчас готовил партию хористок для предстоящей оперы. — Мадемуазель Даэ, это просто отвратительно! Как вы поёте! Вы фальшивите в каждой ноте, это непростительно! — отчеканивая каждый слог, произнёс мсье Гишар. Его лицо побагровело от гнева. На него возложена такая важная миссия, а эти пустоголовые девчонки только и думают, что о своих мальчишках да балах! Кислая мина Кристин Даэ раздражала его с самого начала репетиции, он буквально не мог оторвать от неё взгляда, пока дирижировал хором. А когда она начала выдавать совершенно неправильные ноты, терпение его исчерпало себя. — Кристин Даэ, откуда вы взяли эти ноты? — визгливым голосом продолжал он. — Вы написали новую оперу, пока мы об этом не знали? Должно быть, так, потому что то, что вы поёте — это совершенно другое произведение! Так вот чем вы занимались вне репетиций? Вместо непрекращающейся работы над собой и манерой исполнения, вы писали оперу! Точно-точно! Так что у вас просто не было времени выучить ту, что готовим мы! Ну-ка спускайтесь ко мне и спойте же нам своё произведение, чтобы мы могли оценить его! Быть может, нам стоит взяться за него заместо «Анны Болейн»?!       Кристин послушно спустилась с площадки, на которой стоял хор, на сцену и подошла к хормейстеру. Хористы даже не смели перешёптываться и стояли молча, потому как никто не хотел, подобно Кристин, навлечь на себя гнев мсье Гишара — а ведь она не единственная фальшивила.       — Что ж, мы вас слушаем, — сально и гаденько ухмыльнувшись, проговорил хормейстер.       Кристин молчала. Слёзы жгли ей глаза. Слёзы унижения и обиды. Слёзы, которые она всеми силами сдерживала, ведь такие, как мсье Гишар, наслаждаются, когда плачут хорошенькие девушки. Он любил вот так вот вывести кого-нибудь из хора или танцевальной массовки и начинать третировать на глазах у всех беззащитную жертву, которая только и могла, что хныкать на его виртуозные уничижительные тирады. Кристин, эта хрупкая белокурая девушка с нежным лицом и грустными голубыми глазами, показалась ему соблазнительной и лёгкой мишенью. Безусловно, такую ничего не стоит заставить рыдать. Однако, Кристин молчала. Краснела, дрожала, но — молчала.       — Что же вы, мадемуазель Даэ? Забыли собственное произведение? — и он схватил и встряхнул её за руку, чтобы привести в чувство, прорвать, наконец, защитный барьер.       Но Кристин проявила недюжинную выдержку, не только не расплакавшись тут же от физического вмешательства, но и со всей силы дёрнув рукой, освободив её. Девушка отскочила в сторону и взметнула на хормейстера жгучий, злобный горящий взгляд, который говорил то, что она не осмелилась бы произнести: «ничего я петь не буду, и пошёл ты к чёрту». И с этими невысказанными словами девушка сорвалась с места и ловко скрылась за кулисами.       — Правильно, мадемуазель! — задыхаясь от возмущения, прокричал ей вслед мсье Гишар. — Вон с глаз моих долой! Бездарная девчонка! Лентяйка! Мерзавка! — и ещё немало милых слов слышала Кристин в свой адрес, пока не убежала на достаточное расстояние, чтобы визги мужчины, наконец, приглушились.       Она оказалась в коридоре за сценой, подступающие рыдания сдавливали горло, частое дыхание сокращало грудь. Кристин казалось, что пространство вокруг неё плывёт, размывается. Не помня себя она свернула в узкий проход и вскоре дошла до небольшой каменной комнатки, которая являлась часовней Оперы. Единственное окно с витражом едва пропускало свет, и только несколько свечей обеспечивали освещение. Кристин упала на колени перед алтарём и беззвучно заплакала. Сегодня была годовщина смерти отца, и Кристин весь день ходила сама не своя. Она не могла прогнать навязчивые мысли, которые вихрем крутились в её голове, и даже репетиция не помогала. Сквозь музыку и собственный голос она будто бы слышала голос отца, который повторял старые скандинавские сказки или бормотал что-то невнятно в лихорадочном бреду.       Маленькая Лотти думала обо всём и ни о чём. Она парила в золотых лучах солнца, как птица, с венком из цветов на белокурых локонах. Душа девочки была такой же чистой и голубой, как ее глаза. Она нежно любила свою мать и была верна своей кукле. Лотти тщательно следила за своей одеждой, красными туфельками и скрипкой, но больше всего на свете ей нравилось слушать перед сном Ангела музыки…       Кристин всхлипнула. Руки её сложились в замок и прижались к губам, которые зашептали молитву — бессодержательную, совершенно импровизированную, неосмысленную. Очевидно, что это не принесло ей должного облегчения, однако и слёзы почему-то уже не лились из глаз. Глядя куда-то перед собой в одну точку, Кристин сама не заметила, как стала напевать мотив старой песни, которую когда-то любила петь под скрипку отца. Старая мелодия не изгладилась в её памяти, как ни странно, и слова произносились будто бы сами собой. Кристин слегка покачивалась, сидя на коленях, и всё пела, пела приглушённо, будто бы в трансе. Стены комнаты отражали её голос, делая его более гулким, наполненным. Кристин пела и ощущала, как тяжесть в груди постепенно рассеивается, как становится легче дышать, а горло уже не сдавливают тиски. Погружённая в процесс, она не сразу осознала, что к ней присоединился чей-то незнакомый голос. Он подпевал ей уверенно, со знанием каждого слова, и когда Кристин, наконец, услышала его, она вздрогнула и замолкла. Голос лился будто бы из самого камня стен, заполнял комнатку, обволакивал тело Кристин. Он был нежным, мягким, почти женским, хотя принадлежал явно мужчине; он пел так насыщенно, так мелодично, что любой аккомпанемент был бы лишним и звучал как помеха стройному потоку голоса. Кристин замерла, вслушиваясь в него, стараясь мыслить здраво и рационально, однако в голове звучал лишь этот голос, прекрасный, завораживающий. Неужели…       — Ангел музыки? — спросила она тихо, не осознавая, что вообще это произнесла. На её вопросе песня стихла, и Кристин, наконец, пришла в себя. Нет, конечно, это не Ангел, рассудила она тут же, однако голос у него поистине ангельский.       — Не является ли тяжким преступлением так искалечить, деформировать природный дар, заставив звучать его так надломленно и скрипуче? — зазвучало в тишине.       Кристин мотнула головой. Она не вполне поняла, в чью сторону это был упрёк, но не стала ничего говорить — просто не было сил.       — И кто научил вас этой пошлой заглубленной манере исполнения? Мадемуазель, вас водили за нос, если говорили, что вам это идёт.       — Я… — Кристин не сразу совладала с голосом: почему-то он вдруг охрип. Коротко прокашлявшись, девушка продолжила: — Меня учили профессор Дюпуи, и мсье Жабер, и мадам Дагмар, и…       — Напыщенные и высокомерные идиоты! — резко прервал голос, и у Кристин создалось впечатление, что он знал всех перечисленных лично. — Нечего и надеяться, что с такими учителями юное дарование сможет расцвести…       Кристин зарделась. Ей давно не говорили, что она талантлива, и она сама давно перестала в это верить.       — Это неподходящее место для занятий, — продолжал незнакомец. — Нам нужно выбрать что-то более уединённое и с акустикой получше. Я подумаю об этом и сообщу вам.       — Но как я узнаю? — спросила Кристин, которая моментально приняла распоряжение голоса и даже не думала отказываться. Голос заинтриговал её — впервые за долгое время она ощутила неподдельный, горячий интерес к чему-то. Она чувствовала, что незримый учитель может многое ей дать, и она с робким восторгом предвкушала, что же.       — Я дам вам знать, — спокойно ответствовал голос, и Кристин не стала дознаваться. Если Он так сказал — мелькнуло в голове — значит, так и будет. — А теперь идите отдыхать, дитя. Завтра вас ждёт знатная взбучка от этого недоумка-хормейстера, и вам понадобится много сил, чтобы храбро противостоять ему, как сегодня. Но знайте, никакого вреда он вам не причинит. Ступайте, мадемуазель Даэ, и отдохните.       Кристин была шокирована. Откуда ему всё это известно? Однако, не смея дольше задерживаться после его заботливого, но твёрдого указания, она поднялась с колен и убежала к себе в комнату. Там девушка рухнула в постель и, зарывшись лицом в одеяло, так и пролежала весь вечер до ужина, растерянная, изумлённая, теряющаяся в догадках. Ангел музыки действительно посетил её, вот только она не верит, что ангелы являются людям, так же как не верит в Призрака, который якобы проживает в Опере и о котором она слышала столько леденящих душу легенд. Но одно ей точно известно: кому бы ни принадлежал таинственный голос, жизнь Кристин больше не будет прежней. Она предчувствовала, что грядут большие изменения и события, но что это за изменения и события и что они с собой принесут оставалось лишь гадать. И это пугало и будоражило одновременно.