1
Мигающий свет, пара мгновений — и вот он стоит перед зрителями с микрофоном в руках под стандартную мелодию: глубокий вдох инструмента в самом начале, интригующая пауза, опустошение легких, а заканчивает короткое вступление барабанная дробь. Николай появляется из глубины входа в весьма непривычном для него костюме — черный фрак, бабочка и сверкающе-белая рубашка. С широкой яркой улыбкой на лице щурит глаза, ведет ими по зрителям, стараясь рассмотреть и уловить эмоции каждого, и, изящно отведя руку за спину, кланяется. Когда он подносит микрофон ко рту, нужные слова сами льются потоком, громче всего звучит лишь одна фраза: — У вас в гостях цирковая шоу-программа «Смех Небожителей»! Негромкие аплодисменты в силу небольшого количества зрителей. Городок маленький, потому и на представление пришло от силы человек сто. Николай подмигивает зрителям, продолжая свою короткую речь. В конце он озвучивает имя, и зал слегка оживляется, слыша незнакомое слуху слово. Сложившийся в течение многих выступлений псевдоним? Прозвище с потайным значением, которое не всем дано понять? Вскоре люди замолкают, а Сигма выходит на сцену. Руки дрожат, самого его бросает то в холод, то в жар, со лба стекает капля пота. Стоило сменить одежду на другую, но Гоголь настоял именно на этой. Как вспоминает Сигма, Николай говорил, что черная водолазка в сочетании с ярко-красным костюмом хорошо подчеркивает его фигуру и цвет лица, хотя Сигма совершенно не понимает, как связаны все эти вещи. Ему кажется более комфортным надеть неяркие и приятные глазу оттенки, нежели сверкать на сцене. Водолазка сильно жмет в горле, и каждый вдох дается с трудом — хочется залить в себя несколько стаканов воды подряд, но Николай уже толкает его на цветную арену. Сделав пару шагов под пристальными взглядами зрителей, Сигма окончательно забывает, что ему нужно делать, ломит пальцы до хруста и смотрит на столик с синей бархатной скатертью. На нем отсвечивает стеклянная бутылка. Сигма поджимает губы, осторожно подходя к столику. Если память не изменяет — от него требуется всего лишь быстро смахнуть скатерть и ничего не уронить. Он тренировался множество раз, но в этом жутком костюме и удушающей водолазке внезапно ощущаются все привычные процессы, только намного тяжелее — кровь еле проходит в сжатых одеждой венах, пульсирует и перестает поступать к мозгу. В тишине начинает казаться, что вокруг все шумит, и Сигма отвлекается на этот шум, резко поворачивая голову на Николая, который с улыбкой смотрит на него и показывает большие пальцы. Сильнее вдыхая, Сигма вновь смотрит на столик и скатерть, но теперь уже она двоится в глазах, и он теряет ее. В глазах идут пятна от недостатка воздуха, и Сигма вслепую дергает за что-то со всей силой и жмурится, чтобы не видеть своего позора. Тишина закрывает уши, и сквозь неприятную темноту на его плечи ложатся две мягкие руки, но голоса Сигма не слышит — по ушам бьет лишь разошедшееся в плясе сердце и кровь в сосудах. Николай нажимает на левое плечо и ведет его обратно в гримерку, попутно объявляя следующего участника. Дверь хлопает, и Сигма распахивает глаза. В руках он все держит бархатную скатерть, но от синего мутит, и он торопится положить ее куда-нибудь. Он чувствует, как под водолазкой по телу стекает несколько капель пота, останавливаясь на пояснице. Сигма сглатывает, присаживаясь на попавшийся под руку стол, а скатерть выкидывает в мусорку. — Я сильно опозорился? — Николай охает, смотря на выкинутый реквизит и игнорирует вопрос. — Как так можно, взять и выкинуть… — все продолжает он шепотом не довольствоваться. Берет ее в руки и трясет, чтобы скинуть какой-то прилипший мусор. Николай в такой позе напоминает инспектора с телевизионных программ, которые Сигма часто смотрит вечером после работы. Каналов от силы показывает только пять, но в дороге и то хорошо. Пока Николай увлечен рассказом про сегодняшний день, Сигма обычно рассматривает лица на экране телефона и кривится с неприятных лысых мужчин, которые щурят свои мелкие черные глаза прямо в камеру и шутят самые несмешные шутки. Чтобы не обижать Гоголя, он иногда прислушивается к его словам и увлеченно хмыкает, но только если в программе начинают нести либо полную чушь, либо показывать неинтересные вещи. Повторив вопрос, Николай все же обращает на него внимание. — Ну-у, в целом… могло быть и хуже, верно? Да, ты двигался как деревяшка, а в конце еще и глаза зажмурил — так и скажет кто-нибудь, что я тебя тут в заложниках держу! — Гоголь хихикает, складывая скатерть. — Переодевайся, я пойду гляну на представление, а то зал внезапно оживился. Николай пропадает в дверях. С кулера капает вода, и Сигма вспоминает про скребущее горло. Стаканчики, как назло, кончились. Шатаясь, он доходит до дальнего прицепа, попутно сбросив с себя пиджак. Где-то в глубине всех вещей Сигма отыскивает новую упаковку пластиковых стаканчиков и бредет обратно в гримерку. На улице печет солнце и душно, а из приоткрытой двери прицепа рядом пахнет вареной капустой. Сигму опять начинает тошнить, особенно от резкого запаха выхлопных газов — за забором пронеслась старая машина, и теперь все вокруг погрузилось в серый дым. Сигма кашляет, роняя на землю пару стаканчиков и наступая на них. В гримерке все еще никого нет, и он открывает окно, чтобы в помещение проникло хотя бы немного воздуха — свежего или нет, вопрос не столь важный. Слегка задумавшись, он не замечает, как вода льется через край, а рукав намокает. Приходится их закатать. Долго не думая, Сигма выливает стакан себе на голову. Прохлада приятная, но со временем от воды водолазка начинает еще сильнее липнуть к телу и становится жарче. Сигма жалеет о своем решении, потому стягивает одежду и выливает на себя еще один. Сказать, что от этого стало хорошо нельзя, но легче — точно. Он бросает кофту на пол и откидывается на диван. Через полудрему слышатся чьи-то разговоры. Мужчина средних лет поднимает одежду и кидает ее в лицо Сигме, сказав что-то неприлично грубое по поводу его внешнего вида. Водолазка неприятно съезжает по щекам и глазам. На улице дрессировщица кричит на пьяного коллегу, потому что тот уронил ее реквизит. Сигма морщится от влажной кофты на лице и скидывает ее, закрывая окно. Если Сигма не ошибается, девушка по ту сторону окна — Акико. Она работает с райскими птичками, точнее с простыми белыми голубями, которых Николай своровал у людей на улице. Его, вроде, даже пытались догнать по дворам. Йосано одна из приятнейших работниц, но нестабильность с алкоголем за ладонь ведет ее в могилу, хотя прочих артистов и это не смущает в попытках увязать служебный роман. По словам окружающих Акико забросила попытки работать по специальности, но, если Николай не врал, — у нее было два высших и небольшой стаж работы медсестрой в какой-то клинике в маленьком городке. Николай подобрал ее во время переезда до Сэтагая. Невыносимо долгая и муторная поездка, которая запомнилась Сигме выхлопными газами, бегающими детьми и полосатым оранжевым закатом. Не сказать, что Сигму сильно волнует жизнь Акико, но от Гоголя невольно узнаешь кучу подробностей про остальных работников цирка. Сигма пытался убедить Николая, что рассказывать личную информацию о людях ему — не очень красиво, но в дальнейшем просто перестал слушать. Гоголя в целом проще не слушать, чем заткнуть. Разлепив мокрые глаза, Сигма осматривает гримерку. Прошло примерно полчаса, а значит представление в самом разгаре. Заглядывать на сцену не хочется, потому он снова выходит на улицу и бредет к своему прицепу, который разделяет с Николаем. Внутри прохладно от работающего вентилятора, но оставаться там Сигма тоже не хочет. Он надевает старую белую майку и тонкие штаны и сует пакет в карман, чтобы купить продуктов в ближайшем магазине. Телефон решает оставить здесь. Выйдя с территории цирка, он направляется вниз по улице. Престарелые продают ирис и другие цветы, толкаются и ругаются с друг другом, отнимая покупателей. К концу июля уже должен зацвести подсолнух. Сигма каждый год ждет фестиваля и каждый год хочет съездить на поле Акэно в Хокуто, каждый год умоляет Николая дать ему отпускные на август и каждый год получает отказ в связи с недостатком сотрудников в летние месяцы. Отдохнуть получается лишь в октябре, когда из интересного разве что фестиваль в какой-нибудь деревне, но до нее еще доехать, а осенью Гоголя всегда несет на север. К Сигме подходит бездомный, хватая его за руку грязными трясущимися пальцами, и просит денег. Не сразу получается вырваться, и мужик почти вешается ему на шею, не давая даже вздохнуть от зловонного запаха алкоголя и пота. Липкие пальцы пробираются под майку, оглаживая живот Сигмы, шершаво проводя вверх-вниз; бездомный приговаривает что-то неразборчивое про его тело и пытается забраться руками выше. Сигма с силой бьет его по челюсти, сталкивая с себя, а тот падает на асфальт и разбивает висок, все еще пытается доползти. Прикрывая нос рукой, Сигма спешит прочь по улице. Вывеска магазина тусклая и грязная, дверь закреплена толстым слоем скотча к выступу на стене. Внутри еще душнее, чем на улице, мухи от прилавка со стухшим мясом бьются прямо в лицо. Продавец говорит с сильным местным акцентом, Сигма разбирает некоторые слова и указывает пальцем на нужные продукты. Выходит на четыре с лишним тысячи йен. Больше он не собирается возвращаться сюда, а до отъезда должно хватить — по пути можно заехать куда-нибудь. Обратно Сигма идет по набережной, обходя всех бездомных и продавцов, пытающихся продать ему цветы и тухлые овощи. Вода в реке грязная, мутная и пахнет мочой. Самые отчаянные плавают возле берега, не слушая криков с причала. Вдалеке на склоне стоит храм, теряясь за ослепляющими лучами солнца, расползавшимися по яркому голубому небосводу огромными щелями. Сигма лишь вздыхает и отпрыгивает от очередного сумасшедшего.2
Мимо гримерки проходит Дадзай. По виду он только с выступления, потому Сигма не трогает его и направляется к фургону, задерживая взгляд на уставшем лице Осаму. Пакет падает на небольшой стол, бутылки внутри стукаются, и одна из них выпадает из пакета, разбиваясь и заливая лимонадом весь пол. Сигма выдыхает сквозь зубы, нехотя берет тряпку и наклонятся. Пол и без того липкий и пыльный, потому что сил на уборку у него почти нет, а Николаю просто некогда, под шкафчиком скопилась грязь и лежит использованная пластиковая вилка, которую Сигма сминает и кидает в мусорное ведро. По разболевшейся голове играет тихая музыка из радиоприемника, перебирает волоски на макушке, и Сигма выключает его сразу, как только отжимает тряпку. Он заваливается на твердый матрас. Перед глазами заливает темно-синее марево с черными пятнами, букашками и непонятными фигурами. По глазному яблоку словно бегают муравьи, кусая его и оставляя яркие красные разводы на пожелтевшем фоне, заползают за глаза, совокупляясь и производя немыслимое количество потомства. Через несколько минут Сигма не выдерживает и распахивает глаза, не моргая смотрит на белый потолок. Потолок разливается по всему пространству молоком, тем самым, которым кормят младенцев — и кончается так же резко, как мать перестает кормить грудью своего ребенка. Поначалу он не может свыкнуться и плачет, а потом живет дальше. Сигма хочет, чтобы жизнь закончилась на потолке. Ведь иначе ему придется вновь встать и оторвать взгляд от затягивающего белого листа. Николай врывается в фургон резко. Сигма подскакивает на кровати, раскрытыми глазами смотря на него. — Ты просто не представляешь… — по Гоголю видно, что он разочарован. — Я тебе клянусь чем угодно, этот сезон — самый неудачный. Она не просто уронила багет, она еще и с лошади свалилась! — Николай проговаривает все на одном дыхании и в конце предложения делает рваный вдох, продолжая. — А теперь угадай, что сделал Дадзай, — он вскидывает брови и поджимает губы. — Верно, верно! Он поранил ассистентку ножом! Сигма, он промазал! Гоголь сокрушенно падает на соседнюю кровать, а Сигма молчит, не находя, что сказать. Сезон и правда неудачный. — Разве представление уже кончилось? — Нет, но я не выдержал и объявил антракт пораньше. — Надеюсь, мне не нужно выходить больше. — Ну, — задумчиво протянул Гоголь, переворачиваясь на бок. — Я был бы рад увидеть тебя на сцене еще разок. Хорошо сверкнул, да и зрителям ты понравился, — Николай скребет пальцем по стене, убирая прилипшую жвачку, но не рассчитывает силу и оставляет заметную царапину. — Вот же, а! Теперь видно будет. Николай рывком поднимается с кровати, походя к маленькому шкафу с ящиками. Он долго копается, кидая пару вещей на матрас Сигмы, пока не находит упаковку с детскими пластырями. На них изображены мультяшные животные — слоны, зайцы, львы, киты. Вскрыв зубами пакетик, он вертит пластыри в руках, примеряя на стену издалека. В итоге Николай останавливается на розовом с голубыми и синими китами, которые пускали воду фонтаном, и заклеивает им царапину на стене. Сигме откровенно не нравится такой контраст белого и ядовито-розового, но он молчит, переводя взгляд в окно. Железная решетка с колючей проволокой создает ощущение тюрьмы, и если до этого всего лишь моральной, то теперь Сигма еще больше ощущает себя в заточении. Проволока въедается в кожу, создавая иллюзию колючих ощущений, ее конец будет виден только в том случае, если прижаться щекой плотно к стеклу и завести глаза к самому верху — тогда ненадолго покажется совсем небольшой кусочек чистого синего неба. Сигма прижимается к окну и заводит глаза наверх. Стекло сразу же запотевает и раскаляется от его горячей щеки. Он берет телефон в руки и открывает игру, которую скачал вчера. Надо составить градиент из нескольких цветов. Пройдя уровня три, Сигма начинает думать о том, насколько гладкий и приятный глазу получается градиент на экране, и если бы его жизнь была настолько стабильной — возможно, жить было бы легче. Повернув голову, он замечает, что Николай уже ушел из фургона. Его тонкая простынь упала на пол, и Сигма поднимает ее, отряхивая от грязи. Пластырь со стены он тоже отклеивает, выкидывая в мусорку под раковиной. Солнце на улице стало печь сильнее, и вентилятор в комнате больше не спасает — помещение давно наполнилось духотой и резким запахом пота. Сигму внезапно окликают хриплым басом, он выглядывает из двери фургона, смотря влево. Пушкин пару раз зазывающим жестом машет рукой и еще раз кричит его имя. Не изменившись в лице, Сигма пропускает несколько ступенек и босыми ногами касается земли. Между пальцев забиваются мелкие камни, в итоге облепляя всю стопу. Пушкин как обычно просит его перенести с ним реквизит, ведь болтать с массивными мужчинами за сорок ему надоедает, а Сигма — та самая мишень. Саша говорит в своей привычной манере, пропитым и скуренным голосом, слегка жестикулируя во время речи. Сигма ощущает несильное раздражение в любом разговоре с ним, но активно подавляет его, говоря себе, что стоит быть терпеливее к людям. И конечно, никакие мешки и палки Сигма переносить не хочет, но вместо этого приятно улыбается, кивая — хоть оно и грустно, но заняться и правда нечем; а может, он просто не хочет ничем заниматься. Ночью вновь совершенно не спится, даже глаза не хотят закрываться, а как только прикрываются — мысли, фразы, тревоги и все остальное скапливаются в одно большое тесто, разбухшее под веками, и глазницы невольно распахиваются, не выдерживая напора. Сигма потирает переносицу, другой рукой раздавливая мерзко пищащую букашку на окне, а через время понимает, что с писком было не так уж и плохо. Тишина едко наседает и медленно облепляет все тело, кожа зудит и краснеет, когда Сигма расчесывает ее в очередной раз. Около часа ночи, а Николая все нет. Сигма переворачивается на бок, утыкая взгляд в стену, и думает, как же хорошо сейчас было бы проснуться в белой-белой койке и узнать, что все прошедшее — лишь затянувшийся сон, который он видел, пока находился без сознания; узнать, что он лежит не в грязном душном фургоне в провинциальном городке Японии; узнать, что завтрашний день будет чем-то отличаться от остальных. Каждый день все было иначе — любые вещи менялись постоянно, но основное настроение Сигмы оставалось одинаковым уже на протяжении трех лет; его мысли и слова, которые он день за днем произносит в своей голове, — они не поддавались совсем никакому изменению. Где-то два года назад Сигма начал медленно забывать происходящее с ним до попадания в странствующий цирк, и последним воспоминанием по сей день остается улыбчивое лицо Гоголя аномально холодной весной — той самой весной. Сигма и сейчас пытается отмотать все назад, но ни одна ситуация не лезет в голову. Мелкая мошка забралась к нему в мозг и искусала все прошлое, не оставив ничего. Голос Николая как всегда резок и непозволительно громок в такое время суток. — Вечерка, — от усталости растягивает слово, кидая сумку на кровать. — Ты бы собирал вещи, мы уезжаем через два дня. — Николай открывает шкафчик над встроенным столом и достает оттуда две кружки, пожелтевшие внутри от чая. Кружка Гоголя — олицетворение настоящего хаоса, но купленного в детском отделе. Совершенно несочетаемые цвета. Сигме тошно каждый раз, когда он ее видит, пропадает даже желание включать чайник и заливать пакетик кипятком, настолько она ему не нравится. Оранжевый, розовый, синий, красный и нарисованные зеленые крокодилы с ядовито-желтыми цыплятами. Сигма морщится. На его кружке нет ни единого рисунка, она просто белая, но Николай уже который год подначивает его нарисовать там что-нибудь перманентным маркером и говорит, что эта кружка такая же серая, как сам Сигма. Сигма в очередной раз не может не согласиться. Николай ставит чайник набираться и открывает шкаф, закидывая туда сумку. Он слабо мычит однообразный, кажется, цирковой мотив. — Если хочешь звуков, включи радио, — хмурится Сигма и снова слабо трет переносицу. — Я не выдержу твоего завывания посреди ночи. Он подходит к столешнице и ударяет рукой по кнопке, наблюдая за потоками воздуха и синей подсветкой. Сигме относительно нравится как сочетание синего с белым, так и сам синий, и неяркий свет он находит крайне привлекательным и подходящим антуражу их фургона. Может, купить ночник такого оттенка? Николай страдает ужасной привычкой включать верхний свет при любом движении, а теплые настольные лампы для него слишком «желтые» и, как он думает, легко воспламеняются, совершенно не светят и требуют постоянной смены лампочек, а это ведет за собой расходы и погром его экономической системы, кризис, голодомор и ядерный взрыв. Сигма наизусть процитирует трагическую цепочку любому интересующемуся продавцу гипермаркета. В этот раз чай самый дешевый, но с зарплаты Сигма раздумывает над покупкой какого-нибудь набора с разными ароматами; для начала хотелось бы купить обычный каркаде, но большинство остановок Николай, как назло, делает ночью, а дневные Сигма попросту просыпает. Надо было потратиться сегодня. Он никогда не может решиться выйти за рамки бюджета или купить что-то не из списка товаров, не объясняя даже самому себе — разве что придумывая похожую цепочку из социальных катастроф и развалов общества. Чайный пакетик тонет в кипятке, Николай заливает в себя полкружки прямо так, не охлаждая, и Сигму обжигает изнутри от одного взгляда. Свой чай он прилично разбавляет водой из-под крана, неудачно попадая на пакетик — приходится руками доставать кусочки бумаги со дна кружки. Сигма пялит в стену, Николай, не скрывая, пялит на него. Сигма следит за кивком и опускает в голову, замечая, что опрокинул больше половины на себя и даже не почувствовал; скидывает майку под подавленный смешок и решает не надевать ничего — и так душно. Он не обращает внимания на липкую кожу и заваливается в кровать, так и не сделав глотка из кружки.3
Сигму несильно подкидывает на кочке, и он вжимает пальцы в подушку, поднимая голову. Глаза до конца не разлепляет. В окно льет яркое-яркое солнце кислотным желтым цветом, раскидав по скомканной простыне крупные пятна; в фургоне стоит запах жареной рыбы, которая громко скворчит на плите под непринужденным взглядом Танизаки. Сигме даже нравится, когда она готовит. Намного лучше горелого тамагояки, пускай в русской кухне Николай и относительно неплох. Они с Наоми редко заводят диалог о чем-то, помимо работы или еды — в отличие от Гоголя она всегда интересуется, чего бы Сигма хотел, но вести с ней полноценный разговор у Сигмы вряд ли получится; ему слишком в тягость не смотреть в ее опечаленные глаза и концентрироваться на веселых повседневных сплетнях. Окно отодвигается, Сигма по инерции выпадает по грудь и успевает глубоко вдохнуть, пока не садится обратно, сносимый ветром. Жара все еще не спала, градусник на стекле показывает отметку около тридцати одного, но уже завтра обещают ливень, чему Сигма радоваться не мог. Он складывает руки на раме и опирается подбородком в локти; ветер поднимает челку, спутывает волосы в клочья, но позволяет спасительно дышать и наслаждаться салатовой листвой, заставляет забыться в свежести, размеренном шуме колес вперемешку с деревьями, сквозь которые едва улавливаются цветущие поля, деревни и, кажется Сигме, милые-милые люди. Желает он ехать и беззаботно наблюдать всю длительную вечность, но рука Наоми ненадолго касается его головы и немо зовет к еде. — С завтрашнего дня начнем вариться в адской настойке Сатаны, — с набитым ртом проговаривает она, улыбаясь, и тоже смотрит в окно. — Жуть, ага? По скорей бы осень. — А осенью что? — Сигма накладывает рыбу с гарниром и садится на гоголевскую кровать, потому что его место заняла Наоми. Он не возражает. — В сентябре ведь тоже одни дожди. — Ну это смотря где… Они замолкают. Сигме нравится молчать в ее компании — это намного лучше, чем говорить. До следующей остановки еще около часа или больше, надо постараться не уснуть и выйти на улицу. Продукты почти кончились, потому список в основном состоит из заморозки, зелени, овощей и мелкой надписи «красный чай» с припиской в скобочках «только если останется мелочь». Сигма заливает тарелку водой и берет с тумбочки стопку документов — договора, контракты и прочее, что входит в его обязанности. Запросы в администрации городов до конца сезона уже давно отправлены, и Николай пару дней назад попросил его подумать над зимним маршрутом. Примерно в середине ноября планируется открытие нового сезона, а значит, подавать заявки нужно уже в октябре, но в октябре Сигма хочет взять отпускные — заполнять и подготавливать письма, формы следует заранее. Его несказанно радует такая занятость. Через полтора часа фургон тормозит. Наоми уснула почти сразу, как Сигма сел за документы. Он не будит ее. На улице душно, но воздух свежий, деревенский, дышать приятно и легко, в отличие от провинциальных городов, где они часто останавливаются — там всегда шумно и неприлично грязно, одни свалки. Деревня окружена лесом и рябит только засаженными рисовыми полями; местность горная, потому они останавливаются рядом и не заезжают в само поселение. Сигма не особо заботится своим внешним видом и не переодевается, выходя в домашней одежде. Он ждет Николая, копающегося в водительской кабине, растягивая пакет в кармане, и когда дожидается, хмурит брови, ведь Гоголь, походу, направляется вместе с ним. Николай одет слишком закрыто и видно, как по лбу стекает пот, мелкие волосы прилипли к щекам и носу, он мокрыми пальцами заправляет их за уши. Сумка с большинством его одежды скатилась в реку перед самым отъездом, и теперь вещи просушиваются под слабым вентилятором. — Дай-ка список, — Сигма протягивает ему скомканную бумажку. Гоголь шмыгает и вздыхает. — Урезай расходы на еду раза в два, нам еще оплачивать бензин и закупаться частью реквизита по новой. — Рабочие снова поломали? — не впервой. Сигма просил потратиться на погрузку, а не нанимать подростков с завода за полцены, но Николай его не послушал. — Ну не нашествие шимпанзе же, — раздраженно отвечает Гоголь и захлопывает дверь машины. — Так бы и снес им ебла к чертовой матери. В следующий раз нанимаем нормальную бригаду, а не мелких пиздюков. Деревенское население кажется таким добродушным и приятным, и, поднимаясь до магазина по холмистой дороге, желание жить ощущается как никогда настоящим. Мимо проезжает девочка в красной футболке и соломенной шляпе с широкими полями, название которой снова ускользает из памяти; лицо ее озарено детской улыбкой, и сверкают темные-темные узкие глаза. Следом на скорости пролетает мальчишка года на два младше ее, звонко кричит, что обязательно догонит ее внизу склона, а девочка заливается смехом, начиная крутить педали быстрее. На крыльце ближнего дома открывает дверь седая старуха в красивой, расписанной золотыми красками синей юкате; согнувшись, она выпускает внука на улицу и диктует ему что-то на ухо, за спиной держа помятую газету. Тишина теплыми волнами оседает на пальцах, хочется взять ее в охапку да так и лежать весь оставшийся день, изредка наблюдая за прохожими, вслушиваясь в щебетание или шелест полей, деревьев; хочется забыться. Сигме тепло. Сигму жжет изнутри, несет за пределы рисовых и кукурузных полей, далеко в море, он пролетает и над Осакой, и над Сикоку, расщепляется на частицы, пока его не приносит на Окинаву, а оттуда — к берегам небольшого города Наха, где он когда-то был рожден. Там ли? Сигма не уверен, но, кажется, с Николаем они познакомились именно тогда. Сигма не любит Окинаву и не желает возвращаться туда, пускай от родных мест и не осталось никаких воспоминаний; смотря на яркие картинки песчаных пляжей и прозрачной воды, Сигма не видит в них ничего красивого, и его просто начинает тошнить. Он понимает, что остановился на месте и пусто смотрит себе под ноги. Сигма вскидывает голову. Николай ушел далеко вперед. Нагнать его не составляет труда, но Сигма все равно невольно засматривается на природу, когда взбирается на вершину холма — теплый ветер гладит лицо, мерзость с души отступает. Под ногами хрустит гравий вместе с головой, от нахлынувшей тоски череп стискивает раскаленным обручем, и снимать его будет слишком долго. Дверь магазина приветливо распахнута, колокольчик наверху со звоном покачивается на редком ветру. Николай вытягивает руку и пальцами дергает его, оповещая о своем приходе. — Добро пожаловать! — продавщица поднимается из-под прилавка. Сигма улыбается в ответ и слегка опускает голову в знак приветствия. Внутри магазин красиво обставлен: на деревянных стенах висят нераспустившиеся цветки в горшках, а на прилавке источает приятных запах букет из разных трав. Сигме очень нравятся засушенные цветы, и, была бы у него собственная квартира, он бы обязательно занялся коллекционированием; примерно год назад он уже пытался, но часть гербария сильно пострадала, и у Сигмы пропала всякая мотивация. Ему нравятся цветы в целом, не только засушенные. Иногда Сигма задумывался над тем, как много всего ему нравится. В конце он приходил к выводу, что возможности наслаждаться этим у него нет и не будет в ближайшее время точно, и думать больше не хотелось. Он оплачивает продукты и выходит. Николай говорит, что ему нужно «по-быстрому обкашлять пару вопросиков», и он мигом догонит Сигму на спуске, но этого не случается, потому до фургона Сигма идет лишь в окружении деревенских пейзажей — даже на улице в этот раз никого нет. Он решает пойти более долгим путем хотя бы потому, что возвращаться совсем нет желания, да и пакеты не такие тяжелые. Горы. Сигма долго смотрит на высокий склон, окруженный плотным лесом и замечает двух девушек где-то там наверху. Одна из них одета в кружевное белое платье, юбка подхватывается ветром, и ей приходится удерживать ее руками, жмурясь от попадающих в лицо темных волос. Вторая забралась немного выше, оставив ту смотреть на ясное небо; ее волосы собраны в тугой пучок, солнцезащитные очки свисают с выреза фиолетовой майки. Она срывает желтые цветы, чем-то похожие на токкобана, и протягивает руку другой девушке, помогая забраться на камень. Когда-то Сигма тоже почти взобрался на гору. Это было не так давно, может, осенью, года полтора назад от силы — они тогда ехали у подножья Харуна. Николай остановился у парковки на перерыв от езды, если Сигме не изменяет память, фургон с животными едва не отцепился, и ему следовало бы оставаться вместе с остальными, но подъем наверх и деревья… Сигма не мог оторвать взгляда, не мог унять волнующее, слишком сильное чувство в области живота, от которого у него попросту не получалось стоять на месте и ждать указаний. С собой он взял лишь телефон и легкую ветровку. Сигма до дрожи боялся, что его поймают, и когда Пушкин отвернулся к другим артистам, он успел только рвано вздохнуть, ледяными пальцами сжать карманы куртки и побежать. Сигма знал, что Гоголь будет в сильнейшей ярости и Сигма прекрасно понимал, что два часа того не стоят. Ноги двигались на автомате, он даже не осознавал сам момент — ему казалось, словно кривой асфальт под ступнями везет его все дальше, дальше и дальше от фургона, от жизни взаперти. Сигма почти не дышал. Он плохо помнит, как оказался возле какой-то группы туристов. Ребята его же возраста, иностранцы, говорящие на английском с разным акцентом. Сигма не разобрал ни слова и просто сделал вид, что тоже приехал посмотреть на гору. Он шел за ними, оставаясь немного поодаль, и совсем не верил своим глазам. Раньше он и правда думал, что жизнь кончается на фургоне, кончается на бумагах и постоянных переездах, а за этим всем — ничего, просто большое ничего. Ветки прерывались на одном моменте, и в этом просвете виднелась водная гладь — озеро с одноименным названием. Сигма подбежал к перилам, навалился на них, обжегся холодным металлом — замер. Попытался вздохнуть. Красота, чистота, свобода — чувства, чувства застряли не то что в горле, застряли в самом Сигме. Он едва различал то, что видел перед собой и еле удерживался дрожащими руками. Страшно, просто жутко возвращаться обратно. Хотелось сбежать — обернуться ветром и полететь до Токио или, быть может, вернуться на родину, навестить матушку, даже, если она прогонит его в сию же секунду, просто увидеть вновь материнское лицо… Куда угодно. Сигма предпочел бы вернуться куда угодно, только не обратно. Только не «домой».