Прости меня солнышко
Я и не думал
Что будет так больно
Я не продумал
— Не нужно было так сильно стараться быть похожим на меня. — Даня за подбородок всегда слишком больно хватает и смотрит с ненавистью прямо в глаза. — У тебя даже радужка глаз идентична с моей. Зелёный. Ха. — и смешок, после которого всегда ёкает сердце. Не от любви — от страха. Кашин всегда слишком жестокий. Он слишком лицемерная мразь, что перед камерами один, а в жизни другой. Но эти длинные, изящные пальцы, что зарываются рывком резким в рыжие волосы, они такие… Прекрасные. Хотелось бы губами по каждому сантиметру татуировки пройтись. — У тебя даже, сука, веснушки наляпаны под копирку. Ненавижу тебя. — и резкий удар по подставленной щеке.Прости меня солнышко
Я больше не буду
Это последний раз
За первые сутки
— Ну зачем, с каким смыслом ты появился в моей жизни? Нахуя ты вообще стримы ведёшь, ужасная мразь? Ну а потом стирает палочкой кровь, что засохла тонкой струйкой на скуле. Слишком нежно. Слишком ненормально. Илья и сам с трудом мог бы ответить, зачем он продолжает стримить. Зачем он вообще начал общаться с Даней. Зачем он вообще живёт, если действительно такая мерзкая, страшная крыса, коей и является? Как его и называет Кашин. — Ты урод — ты не я. Ты страшный, Илья. У тебя некрасивые черты лица, нету контуров. Ты дерьмо, запомни уже. Люди из моей прошлой жизни тоже были уродами. Остаётся Корякову лишь в своём уголке тёмной комнаты забиваться, плакать, прижимая к разбитой щеке ладонь, и молиться о том, лишь бы Данил сегодня ушёл из дома в какой-то там клуб и до смерти ужрался. Лишь бы поскорее всё изменилось, и Кашин хоть на миллиграмм стал добрее и перестал уже его бить.Я больше так не буду
Я могу поклясться
Разбитую посуду
Собрать ты постарайся
Даню бесит, бесит, бесит — сегодня он стримил с Дрейком. Собственность. Ввинчивает, ввинчивает и ввинчивает в его глупую голову мысли о том, что Илья и права к другим ходить не имеет. Что Коряков только его. Ревнует, и это так приятно. И вы бы сказали, что это ненормально, но ему нравится. А остатки посуды, что сейчас взбешенный парень со всей яростью ужасной злобы на пол кидает и с грохотом разбивает, он потом поднимет. Пока Илья может думать лишь о слишком зелёных глазах и до боли сжатых на его талии длинных, сука, слишком грязных, но одновременно и чистых пальцах, что мягко впиваются в его изогнутую от напряжения талию, да об истёрзанных снова губах. — Ты — моё, не смей ходить туда. Ненавижу тебя, жуткий урод. Я больше так, честно, не буду. Просто умри, ну пожалуйста.На кухне есть аптечка
Могу пластырь предложить
Заклеим то местечко
Где я руку приложил
Но когда Коряков на эти слова пытается хоть что-то ответь — снова хлесткий удар по щеке — Даня очень любит его мягкие щёчки, всегда оттягивает нежную кожу и трепетно туда целует. Туда, где уже дохуища шрамов и красных пятен от ударов. — Давай сюда, заклею рану. — мямлит что-то Кашин, и Илье кажется, будто его голос стал… Виноватым? — Да… да, конечно. — это так сбивает с мыслей. Разрешает не бояться. Делает Даню не страшным. Но они оба знают, что это на мгновение. А затем всё снова же будет прежним. — Ты это, прости меня. Я так сильно… Тебя ударил. Можешь сказать — тебе очень больно? — Нет, Дань. — а слёзы уже не получается сдержать и робкую улыбку на некрасивых губах стереть. — Ты никогда не делаешь мне больно.Не надо больше плакать
А то тушь вся на глазах
Смотреться будет грязно
Все лицо и так в слезах
— Но если тебе не больно — почему ты тогда плачешь? А мне так нравился твой блядский макияж, что недавно нанёс. Ты таким с ним красивым был. Блять! — грубо, грубо снова и снова и удар по столу, а у лицемера этого глаза будто красные становятся — жуткие такие, с яростью. И Коряков бы на шаг отступил, но он слишком устал. — Ты снова страшный! Я не могу на тебя смотреть и касаться! Даня подходит, наседает, напирает на его тело, дышит в шею сверху и всё также в плечи пальцами своими длинными с ногтями чёрными, острыми впивается да пилит взглядом так зло и безжалостно, что ты даже без слов это слышишь: — Ты урод, и ты должен это понять. Кашин вообще говорил это вслух, или же он свыкся с этими словами о своём уродстве? А Дрейк говорил, что он милый и красивый. Неужели соврал? Все всё время ему врут.Прости меня солнышко
Я и не думал
Что будет так больно
Я не продумал
Может быть, стоило задумываться над тем, зачем же Данил идёт в магазин за ножом? А ведь у них на кухне целый набор таких. Длинных и массивных. Дане нужно готовить блюда по всем правилам, и даже каждый нож здесь висит не просто так. У каждого своё предназначение и место. Так зачем же здесь этот острый нож? У Лицемера можно было бы спросить, но нет уверенности, что после этого вопроса этот самый нож не окажется у него между рёбер. Как и каждое прошлое сопровождение каждого вопроса, что был и до всего этого.Прости меня, солнышко
Я больше не буду
Это лишь третий раз
За последние сутки
— Ты слишком сильно меня бьёшь сегодня, можешь хоть на секунду прекратить? — Уроды не должны думать, что они хоть на немного — личности. Ты можешь просто не открывать своего рта, я не могу уже держаться, я… И кажется, его глаза постоянно бегают взглядом куда-то на кухню, где одиноко лежит длинный нож. Илья хочет услышать заветное «прости меня», но видит перед собой лишь злого монстра, что сковал его в жесткие цепи. И это уже не тот Даня Кашин, хотя тёплая улыбка ни на миг ещё не сходила с его веснушчатого лица. — Я не урод! Лучше бы он отрезал себе язык или заклеил рот.И маме ты не позвонишь
И подружкам не расскажешь
Ты сам виноват, ты это знаешь
И сам меня ты злишь
Каждый человек сам виноват в своих проблемах и он сам открывает рот, говоря то, что не должен. Сейчас же Илья должен говорить всем, что с ним всё нормально и хорошо. Ах, да. Даня вообще не разрешал ему говорить. Можно тот отбеливатель в углу сегодня окажется у него внутри? — Даже твои родители не виноваты в том, что ты такой страшный. Ты виноват сам. А виновников надо либо сажать, либо казнить. Так тошнит от того, что я тебя когда-то там касался… — оскал, жуткий оскал. — Ты меня так сильно злишь. Отрезать бы тебе… Почему же ты осекаешься? Говори.Ты на улицу не выйдешь
В таком виде? Нет нельзя
И ближайшую неделю
Просидишь ты дома зря
Синяки, ссадины, ссадины, синяки. И ужасные кровоподтеки на руках. «Ребята, эта неделя без стримов. Готовим с Кашиным для вас кое-что новое». Например, острый нож, что скоро будет в ком-то из двоих. И Илья с удовольствием бы взял тот чёртов ножик, чтобы острие его воткнуть промеж еловых глаз, или же отрезать рыжие волосы. Только вот он слишком добрый, чтобы это сделать. Слишком влюблён.Ты возьмешь себе больничный
Будешь слушаться меня
И полиция не ищет
Парня в розыске, меня
А теперь на месяц… И да, ребята, можете думать, что в интернете его месяц нет, потому как он где-то там отдыхает, и что ему в этом месте довольно-таки приятно и хорошо. — Возьми этот нож и подними над своим страшным лицом. Так, отлично, теперь поднеси. Просто прекрасно! Стоять так на коленях, на кафеле холодном его мёртвой квартиры — не очень то и приятно. И очень, очень больно. А ещё очень страшно, потому что его трясущиеся руки уже через пару-тройку секунду окончательно поднесут к лицу режущее острие ножа.Прости меня солнышко
Я и не думал
Что будет так больно
Я не продумал
— Мне больно, остановись, пожалуйста, не надо-… — Режь и молчи. Просто замолчи. Ну же — проведи ножом здесь. Сделай свою улыбку красивее. Сделай своё лицо красивее. Илья больше не может, кажется, терпеть. Не тогда, когда эта лицемерная, рыжая мразь, что сверху стоит, и будто художник неумелый указывает, где и куда эту кисть провести. Говорит настоящему профессионалу. Коряков и так красивый, это говорит его мама и Дрейк. Да Илья и сам это знает. И сейчас у него два варианта — убить Даню, эту жестокую мразь, или же самого себя. Умирать не хочется. Кашина он ненавидит. Вот только есть одна проблема… Он его ещё и любит. Слишком любит.Прости меня солнышко
Открой свои глазки
Неужели не слышишь меня?
Неужели закончилась сказка?
Данил не знал, как поступить, видя, как его самое некрасивое в мире солнышко сейчас втыкает в своё горло нож. Очнулся лишь через пару часов, когда в себя пришёл. Когда кровь уже на руках и полу была. Везде абсолютно. И тело. Мёртвое, неживое. Такое страшное и нелепое. И слишком красивое для этого мира. — Нет… Нет, нет, нет! Как ты мог, блять, умереть? — и он на себе космы рыжие рвёт, отросшие за столько то времени. И ему как-то слишком сейчас на физическую боль похую, он лишь осознаёт моральную. Осознаёт, что Ильи то больше здесь нет. — Очнись, урод… Ты слышишь? Ты специально притворяешься, мерзкая мразь? — удары по щекам хлёстко, любой живой обязательно очнётся. До крови и боли. Только вот Илья не живой. Он мертвый. И это Данил его довёл — пора это признать. А не с бешеным взглядом наклоняться к губам, целовать и дико шептать: — Может, хоть это поможет? Неужели эти губы всё время теперь будут молчать, полные жуткой, страшной крови? Страшнее чувства не существует, когда любимый человек перед вами кончает с жизнью… вот так вот. Практически на ваших руках умирает. А вы лишь можете с виноватым видом гладить умирающего по волосам и приговаривать: — Прости меня. Но трупы не говорят, а лживые лицемеры не извиняются. Поэтому они всего лишь закрывают эту часть своей жизни и идут сочинять новую, хотя свет в их гнилых душах не появится уже никогда. Его солнышко над головой больше не поднимется никогда. Как бы он не извинялся и не лепил на шею пластырь. Илья умер — пора бы уже с этим смириться. Даня Кашин с этим не смирится никогда. Даже если скажет, что любил. Даже если старался не бить.