I
Яков Петрович действительно вёл себя как-то иначе: то внезапно приобнимет, так ласково нашёптывая на ушко приветствие сомнительного тона, то «Николашей» при всём честнóм народе назовёт (и даже бровью не поведёт, чёрт старый), а то и вовсе начнёт руку подавать, помогая спускаться (а ведь Николай Васильевич — не какая-то там барышня, а вполне себе самостоятельный мужчина). Худшими его действиями, пожалуй, являлись поцелуи в щёку, коими стал он приветствовать молодого писателя, да не так, как делают то, бывало, пьяные мужики или побратавшиеся кумовья, а более нежно, словно барыню какую. К величайшему облегчению последнего, происходило это ровным счётом тогда, когда случалось встречаться им наедине. Николай искренне не понимал причину подобного поведения следователя. Сначала он грешил на возраст óного, но, поразмыслив над этим поздним вечерком, пришёл к выводу, что Гуро, хоть и был значительно старше, но своенравной болезнью, что забирала стариков, не страдал — слишком уж осознанными были его действия. И вот, одним холодным воскресным утром, когда занимался наш писатель своею книжкой, к нему наконец пришло озарение: Яков Петрович же, в силу своей должности, наверняка много куда ездил, много что видал. — Немцы! Во всём виноваты немцы! — с облегчением заключил наивный Николай, искренне полагая, что Гуро мог перенять этот вопиющий моветон у иностранцев и решить таким образом посмеяться над своим знакомым, а он и повёлся, как впряжённая кобыла. Таким образом, окончательно успокоившись, Гоголь, с присущей ему твёрдостью, решил удовольствия следователю не доставлять, да о своих догадках помалкивать, делая вид, что его ничуть не смущают и не волнуют эти причудливые касания да шепотки. Не на того Яков Петрович напал, не на того, голубчик. С того самого момента он старался придерживаться своего решения и упрямо молчал каждый раз, как следователь вновь переходил положенную обществом черту и вытворял очередной выкрутас, из-за которого щёки писателя предательски розовели, а иссиня-чёрные волосы на его несчастной, и без того болезненной голове грозились потерять свой насыщенный оттенок раньше положенного. Но писатель терпел, поджимая губы, лишь бы не вырвалось с его рта каких неказистых слов. Он полагал, что интерес Гуро иссякнет быстро, но прошёл месяц-два, а тот всё не унимался, казалось, даже с большей резвостью продолжив начатое. Если бы Николай не знал его больше, то принял бы это за насмешку над своими грешными чувствами, но Яков ничем не выдавал своих познаний на этот счёт, да и не казался он одним из тех мужчин, что тешат своё эго, потешаясь над несчастными, влюблёнными в них же девами. — Яков Петрович! — отчаянно шипел Гоголь-Яновский, пытаясь вырваться из крепких и очень интимных объятий на балу госпожи Н...ской, на который ею же и был любезно приглашён. Нужно ли говорить, что взгляды всех присутствующих на столь по-своему изысканном мероприятии весь вечер были направлены на несчастного писателя, не знающего куда укрыться от стыда своего и пристальных очей его мучителя? Второе ему вскоре удалось — следователь, заметив какого-то своего давнего знакомого, на время оставил его, позволив Николаю провести жалкие крохи своего времени в полном одиночестве. Хозяйка бала — графиня Н...ская, не преминула познакомить его с её дочерью — милой девушкой, немногим младше самого Гоголя. Однако вкусить все прелести своего положения им так и не удалось — неожиданно подлетевший к ним Гуро внезапно стал проявлять глубочайший интерес к молодой Н...ской, не отставая при этом и от писателя, что был готов позорно пуститься прочь и от своего нового знакомства, и от преследовавшего его (а иначе это никак было не назвать) Якова. Своей высшей степени язвительностью тот в конце концов просто отпугнул обеих женщин и всех возможных других приятных людей, с коими мог поговорить Николай. Остальные же — более вызывающие личности, пытающиеся завести диалог с автором новинки на книжных полках и, как бы между прочим, сказать что-нибудь нехорошее про его слог, в основном, благодаря всё тому же господину в алом пальто, прерывались на полуслове и уходили, провожаемые недовольным взглядом карих глаз. Таким образом, не получив компании в целом, Гоголю приходилось довольствоваться обществом следователя, всё стремившегося в красках тихонько попотчевать других гостей такими не курьёзными словами, что хоть красней, хоть на пол падай. Тот вечер прошёл ещё куда ни шло: многочисленные господа пили и играли в карты, дамы предпочитали танцы и изнуряющие беседы, ну, а тёмный смирился со своей незавидной участью и немного рассеянно слушал рассказ Гуро о его недавней поездке в соседнюю губернию, невольно ощущая какой-то детский трепет от каждого приятного словца и случайного прикосновения, что щедро раздаривал его собеседник. Разошлись они тогда поздно: уж луна высоко в небе сияла, а они всё говорили и говорили, не затрагивая тему Диканьки. Яков Петрович на прощание крепко пожал бледную руку Николая (на этом моменте он с облегчением выдохнул, благодаря все возможные силы за проявленную ими благосклонность), а затем с совершенно серьёзным лицом поцеловал в щёку (ну, а на этом моменте всё его познание и красочность языка как всегда покинули его, оставив стоять с разинутым ртом и тщетно пытаться вымолвить хотя бы жалкое «Я-яков П-петрович!..»). И, конечно, именно этот момент выбрала госпожа Н...ская, чтобы выйти на свежий воздух и застать их в столь занятном положении. Никаких сомнений, что именно по этой причине женщина отныне будет косо посматривать на них обоих каждый раз, как заметит в поле своего зрения, а приглашений на балы её он больше так и не получит. — Ну и к лучшему! — некрасноречиво бубнил себе под нос писатель, чересчур активно выводя каждую буковку в своём письме верному товарищу Бомгарту, вот уже который раз активно приглашающего его к себе в Диканьку. — Проклятые немцы и их обычаи, — продолжал он более тихо, недоумевая, что за бес вдарил Якову Петровичу в ребро, заставив попрощаться его с ним такимII
Следующая встреча с Яковом Петровичем состоялась аккурат в день летнего солнцестояния. Тогда обычная утренняя прогулка скромного писателя обернулась обнаружением трупа. И это едва ли не в центре города! Пока он, упав на холодный асфальт, боролся с очередным припадком, местные полицмейстеры тоже заявились на это же место, видимо, кем-то вызванные ещё до прибытия самого Николая. Уж неизвестно, чем закончилась бы эта весьма и весьма противоречивая встреча при настолько компрометирующих обстоятельствах, если бы не Гуро, примчавшийся вместе с ними и теперь довольно-таки слащаво поглядывающий на несчастного автора «Диканек». — А вы, голубчик, времени даром не теряете, — молвил тот тоном змия-искусителя, подтягиваясь ближе и неуклонно обхватывая локоть Гоголя. — Что ж вы, Николай Васильевич, всё не унимаетесь, да в самой гуще событий оказываетесь? Неужто забыли моё вежливое предупреждение? Не дай вам бог встать у меня на пути! — Отчего же, помню, — сухо проговорил писатель, силясь выкинуть из своей головы воспоминания о тех омерзительнейших событиях. Он ожидал, что Яков Петрович будет зол и уже готовил оправдывающую его речь, но тот вновь удивил его. — Ну что же вы, Николенька, — просиял следователь, утягивая едва заметно сморщившегося от такого ласкательного обращении Николая Васильевича в совершенно не подходящую для него сторону. — Ёжитесь, как будто чёрта увидали. Негоже так, Николай Васильевич. Я же вам ни капельки не угрожаю, да и ничего дурного не имел ввиду... Ах да, Николаша, не изволите ли вы отобедать со мной? Здесь неподалёку открыли чудной ресторанчик. Пальчики оближешь! Беспомощно открывший было, да и закрывший обратно рот Гоголь с мученическим видом посматривал вслед уходящим полицмейстерам, мысленно моля их забрать с собой и Гуро, ну или же его самого, чёрт с ней, с темницей — она не кусается, не доставляет ему душевных мук и не лезет целоваться каждую вторую встречу, но те даже не обернулись, и ему пришлось признать собственное поражение в данном вопросе. Яков всё трещал о необычайно вкусных блюдах, а Николай украдкой посматривал на него, невольно любуясь ровной осанкой и приятными чертами лица óного. Боже, как же было стыдно за это! С каким смущением он боролся со своим внезапным порывом прижаться к следователю поближе, заглянуть в его тёмные глаза и прошептать ему что-нибудь эдакое — ну очень приятное! Тьфу, богохульник! Очень кстати вспомнилось его смутное видение, позволившее ему перевести своё внимание и отвести взор от профиля Гуро. Как бы писатель ни силился его понять, да не мог — слишком уж вычурное оно было. Видать, никак без сторонней помощи не обойтись. Заведение, куда притащил его Яков Петрович, оказалось солидным (скромный запас денег в его кошеле не иначе содрогнулся), очень чистым и аккуратным. Сев за самый дальний столик, они оба сделали заказ и погрузились в приятную тишину, прерываемую лишь звоном столовых приборов. — Зря вы так боитесь, — улыбнулся следователь, вероятно, самой притягательной своей улыбкой, приступая к поеданию пампушек. — Ничего я вам делать не собираюсь и не собирался. Мне, знаете ли, ваша кровь на руках совершенно не нужна. Да и живым вы, уж простите, всяко поприятнее будете, чем мёртвым. «Конечно, мёртвого вам не использовать в свою угоду» — сердито думал писатель, расправляясь со своим завтраком. Вновь всколыхнувшаяся обида неприятно вздымалась в груди, отчего стало как-то холодно и тускло. Каков всё же мерзавец этот Яков Петрович! Видимо что-то всё же отразилось на его лице, ибо в следующий момент до сие спокойный Гуро резко отложил столовые приборы и как-то нервно заломил пальцы, пристально глядя в его сторону. — Да вы что же, думали, что я действительно могу вас?.. — не высказанное «убить» повисло в воздухе. Следователь подпёр подбородок и тихонько засмеялся. На вопросительный взгляд Гоголя он пояснил: «Совсем вы из меня зверя делаете, Коленька». Более грубоватая и крупная ладонь мягко легла на руку Николая, сжав её в успокаивающем жесте. — Я бы вас, Николенька, никогда бы. И дело здесь не только в наших... гм... отношениях, — мозолистые пальцы скользнули по более бледным и длинным в ласковом жесте и медленно, словно неохотно, всё же убрались прочь. «И о каких только отношениях говорит бес треклятый?» — продолжал свою мысленную тираду писатель, хмуро косясь на собственные руки, явно предавшие его, раз не сбросили с себя чужие ладони. — Я вас, Коленька... ценю, — прошептал Яков Петрович, вновь берясь за свою ложку. — Спасибо, Яков Петрович, — Гоголь постарался выдавить из себя вежливую улыбку, но не удивился бы, если б у него это не получилось. Он полагал, что Гуро вновь захочет его использовать и с минуты на минуту ждал следующего его шага. Конечно, вряд ли ему дадут хотя бы видимость выбора, учитывая обстоятельства, но Николай надеялся, что сможет хоть как-нибудь, но противостоять и этому. — Ну, Николай Васильевич, до встречи, я надеюсь! — вопреки выводу его размышлений, следователь ни словом не обмолвился за всё время пребывания о деле, а предпочёл заводить беседы на обычные светские темы. В конце, несмотря на ярое сопротивление тёмного, и вовсе заплатил за них обоих. «Не иначе мою бдительность ослаблял» — писатель продолжал искать подвох, но вот они уже вышли на улицу, а Яков Петрович лишь деловито оправил своё излюбленное пальто и, кажется, собирался просто покинуть его. — Что, даже не поинтересуетесь моим видением? Или уже нашли другого тёмного? — отчаявшись, воскликнул Николай, едва не притопнув ножкой для пущей выразительности, да вовремя опомнившись — чай, не барышня. С довольной ухмылкою (он искренне пожалел, что у него не имелось нагайки, чтоб щедро угостить этуIII
Так прошло ещё некоторое время. Убийцу они нашли: ей оказалась старая ведьма, забирающая жизнь у одной юной девицы четыре раза за год в дни равноденствия или солнцестояния. Что с нею было дальше тёмный не знал. С той поры Гуро захаживал чаще, всё активнее и подробнее расписывая каждое подозрительное дело, несомненно, описывая как можно жалостливее жертв, и вскоре Николай Васильевич уже сам, без лишних подталкиваний, кидался вместе с ним в омут под названием «следствие». Работать с Яковом оказалось всё также легко и приятно: не было насмешек из-за странных припадков, шепотков за спиной, а разбирать видения вдвоём было проще. В общем, тёмный мог смело заявить, наложив на себя крест и даже не побоясь общества Александра Сергеевича при сие действии, что этот столичный франт — ну замечательнейший следователь, мастер своего дела, хоть и местами специфичный. Достаточно было вспомнить, как давеча тот убедил его подыграть, да женское платье с париком нацепить, дабы обмануть таким способом да и поймать вурдалака под Воронежем, всё покушающегося на кровушку юных девиц. — Ну что вы, Николай Васильевич, — нашёптывал свои сладостные речи Яков Петрович, когда возвращались они из Воронежской губернии в неудобной кибитке (Гоголь подозревал, что виной всему было злосчастное платье, из которого переодеться ему так и не удалось — проклятые селяне, кои сопровождали их вплоть до самых лошадей, и которых определённо хватил бы удар, увидь они, что «загадочная», «прелестная», «молчаливая» барыня, «вскружившая голову даже женатому голове», на самом деле — переодетый мужчина), играясь с пальцами тёмного, облачёнными в лёгкую ткань чёрных сетчатых перчаток. — Не так уж вы худо и выглядите. Я бы сказал: очень импозантно. — Отвратительное у вас чувство юмора, Яков Петрович, — вяло отвечал писатель, морщась от слишком уж туго перевязанного корсета (гореть в аду тому, кто придумал эту омерзительнейшую по своей натуре вещь). — Какое есть, — оскалился следователь, отчего-то очень уж пристально глядя на него из-под опущенных линз своих очков. — Во всей этой поездке есть и плюсы: например, мне всё же не пришлось сражаться за вашу честь, Николай Васильевич, — от последовавшего подмигивания тёмный невольно потупил взгляд, живо представив эту картину, а затем суматошно замахал руками, вспомнив, чем обычно подобное заканчивается. — Рад, что не пришлось, — поспешил он выразить своё облегчение по этому поводу. — Последнее, что я хотел бы — видеть кровь, пролившуюся по моей же вине. — Знаете, Николай, — Гуро чему-то мечтательно улыбнулся. — Думаю, многие сочли бы за честь погибнуть, защищая вас, если б только узнали вас чуточку больше. Смущение накатило с новой силой, неловкость, повисшая в воздухе, вновь заставила щёки Гоголя заалеть, как от ударов. Он не понимал, почему следователь продолжает говорить подобные вещи. Разве мало ему и без того вызывающих с его стороны жестов и реакции на них самого Николая? «Чтоб вас, Яков Петрович!..» — домыслить своё проклятие писатель не успел: кибитка совершенно неожиданным для него образом слишком резко и круто взяла влево, отчего несчастный, с непривычки запутавшись в тканях злосчастного дворянского платья, абсолютно неэтично растянулся прямо на коленях рядом сидящего Якова. Покраснев похлеще матушкиных багряных цветов в её саду, рассерженный на такую подставу возничего и поганых дорог тёмный едва слышно выругался, кое-как приподнялся с обтянутых гладкими брюками колен и отвернулся к окну, как минимум обиженный на весь мир и как максимум желающий лицезреть смерть шёлкового чудовища. Весь оставшийся путь он ощущал на себе пристальный взгляд своего спутника, неловко ёжился и страстно желал прикрыться хоть чем-то, дабы не срамиться и дальше. И ладно, поездка действительно была не так уж и плоха — довольно уплетающий в обе щёки калач Гуро определённо стоил того, чёрт с ней, но уж за свои утренние пробуждения Гоголь простить его не мог. Никак. Повадился следователь захаживать к нему, да почаще, да ещё и поутру, когда все добрые люди на этом белом свете ещё вовсю спят. И ладно бы — просто приходил, культурно ожидая его в гостиной, так ведь не стеснялся входить в хозяйскую спальню, не страшась при этом и присутствия в доме Якима, тщетно пытающегося остановить «наглого щёголя», и будить мирно сопящего тёмного. Да не так, как делал ранее — легонько хлопал руками по щекам или громко восклицал его имя, а совсем нежно, почти невесомо скользил ладонями по скулам, чего Николай, в силу своего обычно глубокого сна, распознавал не сразу — в основном списывал на сладкий морок и едва ли не подставлялся под эти желанные касания. В первый раз проснуться так было крайне неловко. Смущения добавлял и неподобающий вид писателя, чьё обнажённое тело было скрыто лишь тонким хлопком ночной рубашки. Благо хоть одеяло во сне полностью не скинул. Во второй раз было совсем не до смеху. Восседая на его кровати, как на императорском троне, Яков Петрович, казалось, не чувствовал и капли неудобства, наблюдая за практически нагим Николаем Васильевичем, пока тот в спешке носился по комнате в поисках нужной одежды, и даже не сразу отреагировал на вполне явный намёк выйти и позволить Гоголю, как порядочному господину, переодеться в полном одиночестве. Ну, а начиная с третьего такого пробуждения, писатель потерял всякий шанс на порядочное поведение оного. «Как же я вас ненавижу!» — откровенно проклинал, когда вновь просыпался от отчётливых ощущений чужих прикосновений. «Чтоб вам на том свете бесы покоя не давали ни днём, ни ночью!» — ругался сонный, насильно разбуженный тёмный, в очередной раз вставая с постели. «Господь милостивый, за что ж наказание-то такое?» — воплошал он, кое-как натягивая на себя хоть что-то помимо рубахи. «В аду для вас отдельный котёл уготован», — предрекал, с едва приоткрытыми очами плетясь за следователем. И ладно бы, будил — чёрт с ним и его повадками, так ведь сны иного рода стали преследовать Николая, да спокойного жития ему не давать. Вязкие и реалистичные они сводили его с ума, заставляя просыпаться потным и разгорячённым, но то была не горячка, а нечто неправильное и грешное, из-за чего ночами грезил он лишь об одном мужчине подле себя, представлял того ласкающим его бледное тело не хуже любой красной девицы и нашёптывающим ему откровенную пошлость. Похоть — вот, что овладело им. Греховная страсть, которой должен был Гоголь противиться, не позволять ей утопить себя в низменных соках порочности, не опуститься самому до уровня тех, что от снедаемых их желаний готовы возлечь под первого встречного любого полу, лишь бы утолить свою мерзкую жажду. Он старался: читал несколько молитв на ночь, даже ходил в церковь, хоть и сомневался в уместности этого, учитывая его положение в этом мире, его вечное проклятие, от которого ему было не умыться и во веки веков, но ничего не помогало. Грязные сновидения продолжали завладевать им практически каждую ночь и грозились стать чем-то незыблемым. Было очень совестно просыпаться каждую ночь в смятых сырых простынях и с мокрым пятном на рубашке, расположенным в самом постыдном месте из всех возможных. Писатель знал, что Яким всё равно замечал, как бы он и не старался скрыть следы своих деяний, а оттого было совсем тошно. Страшно представить, что думал о нём его верный слуга. Впрочем, мыслить об этом и не хотелось. А Яков Петрович и не знал, не ведовал, что творится в поганой душонке тёмного. Всё также приходил, да улыбался, подбадривая сонного своего приятеля. А самому Гоголю хоть в петлю лезь, настолько осторчертело желать недосягаемое.IV
Осень в этом году права свои заявила рано: ещё не окончился и последний месяц лета, а уже заметно холодало. Невольно вспоминалась и Диканька с её яркими жителями, ставшими прототипами персонажей для книги тёмного. Всё чаще в мыслях тёмного вспыхивал образ Бомгарта, Вакулы и Василины с коими крепко он сдружился ещё в те времена. О мёртвых думать Николай не мог — слишком уж велика была потеря. И вот в самом конце августа ему предоставилась возможность заглянуть туда снова — Братство заинтересовалось таинственным украшением, по слухам, погубившим несколько невинных душ и надёжно служившим своей хозяйке-ведьме, передавая ей украденные года жертв. Находилось оно в селе В., что располагалось чуть поодаль Диканьки. Писатель не мог просто проехать мимо столь памятного поселения, тем более помня про приглашения Леопольда Леопольдовича, потому планировал закончить дело в кратчайшие сроки, а по пути назад и наведаться в гости к старым знакомым, заночевав у них парочку ночей. Какого же было удивление Николая Васильевича, когда по приезду в В. вместе с Михаилом Юрьевичем, вызвавшимся отправиться с ним и помочь ему с поганой бестией, и Якимом, что не мог отпустить барина с сомнительной компанией одного, обнаружил в старом доме хладное женское тело. Глядь туда, в другую сторону, а украшения-то и не видать! Облазили весь дом, а так и не нашли. Видения были немногословны — лишь ярко алое сукно, шпага, да огромный камень в позолоте являлись ему. — Эка напасть! — воскликнул тогда Лермонтов, задумчиво почесав свой затылок. — Да нас, никак, опередили с вами, — молвил, определённо заострясь на упомянутой красной ткани. Возбуждённые столь неожиданным поворотом событий, постарались они выяснить у местных, приезжал ли кто не из здешних краёв. И действительно был таков: статный собой, взрослый да в багряном пальто, но уехал более суток назад. — Не успели... — пришлось заключить Гоголю, пока Михаил Юрьевич откровенно ругался, проклиная тайное общество Бенкендорфа и «скользкого упыря» Гуро. Выразив свои чувства и мысли по этому поводу, Лермонтов спешил собраться обратно в путь, предварительно подремав с около получаса и поинтересовавшись, собирается ли тёмный ехать с ним. Отрицательный ответ его, по всей видимости, не изумил — прекрасно зная про приключения писателя в Диканьке, Михаил Юрьевич любезно позволил провести в ней несколько дней, покамест сам он отчитается пред Александром Сергеевичем. Шибко задерживаться, однако, не рекомендовал, объясняя это искренним дружеским беспокойством. Убедившись, что Николай Васильевич при полном вооружении и вполне способен постоять за себя в случае чего, Лермонтов отбыл, слишком обеспокоенный возникшими обстоятельствами. Гоголь же, прошарив ещё раз по окрестностям и с горечью признав отсутствие хоть каких-либо признаков следователя, направился, как и хотел, прямиком в Диканьку. Приехать удалось лишь ближе к ночи. Бомгарт, к которому он, с трудом набравши храбрости, обратился за помощью в поисках ночлега, любезно предложил остановиться у себя. Это приглашение и послужило причиной, по которой болела несчастная голова Николая поутру — Леопольд, почуяв в нём очередную жертву для совместного пития, притащил откуда-то коньяку да водки, и большая часть следующих событий для тёмного осталась загадкой. Хотя он припоминал, что в какой-то момент они начали красноречиво плеваться гневными словами в сторону Гуро, но подтверждения этому диалогу не было — слуга его при пьянке не присутствовал, предпочтя здоровый сон алкоголю. Утро, слава богу, прошло в более спокойной обстановке, но уже днём Николая вновь оттащили в здешное питейное заведение, дабы выпить: «Вчера пили за встречу, сегодня — за здравие!» — предложил Бомгарт тоном, не терпящим возражений, позвал Тесака, с коим сдружился после смерти Бинха, да приволок Якима, и компания вновь приступила к распитию под угрюмым взглядом Вакулы, пришедшего поприветствовать Гоголя. Писатель пил уже не столь активно, но разговор поддерживал на равных. Он был рад умиротворённым посиделкам с друзьями, пусть и был всё ещё огорчён провалом. — Пьёте, господа? — насмешливый голос заставил всех пятерых обернуться, дабы заметить уже знакомого всем им Якова Петровича, всё также сияющего от удовольствия (а может и от такой близости закусок) и облачённым в это извечное алое пальто. — А не бахнуть ли нам по рюмашечке всем шестерым? — такое знакомое предложение, вылетевшее с тонких губ следователя, было совершенно нежелательным началом длительных и ёмких воспоминаний о той чудной поездке в одна тысяча восемьсот двадцать девятом году. — Вы? — холодность его тона поразила б любого на месте Гуро, но не его самого — тот элегантно махнул цилиндром и уселся рядом, хотя было ещё много места с другой стороны стола. — Ну-с, Коленька, — на сим услышанном несчастный Леопольд Леопольдович подавился, хлебнувши не в то горло, выпучил глаза, да так, что в пору конкурировать с Вием в гляделки, и беспомощно воззрился на Якима, что пожал плечами, словно говоря: «Так с барином и живём-с». Вакула с Тесаком, до сих пор мирно болтающие о здешних проблемах в хозяйстве, так и замерли, пораскрывав рты, отчего так и хотелось вежливо обеспокоиться: «Господа, не могли бы вы закрыть рты, ежели вам не сложно? Мухи ведь на дворе летают!». Глаз самого тёмного совершенно точно задёргался, грозясь вырваться из глазницы от такого безобразия — ну кто ж на людях-то, а? Вершив вторую попытку испить чего покрепче, Бомгарт перекрестился и предпочёл сделать вид, что ничего необычного пред ним же не происходит, предпринимая ещё одну попытку влить в себя коньячку да едва не всосав наряду с напитком гранёную рюмку, когда заметил, каким взглядом их неожиданный гость посматривает на писателя. — Как поживаете? В последний раз мы с вами виделись... — Не ожидал увидеть вас здесь, Яков Петрович, — Николай постарался не обращать внимания на то, как скрипнули его зубы, да хрустнули пальцы при упоминании этого имени. Ну не верил он, что тот заявился сюда совершенно случайно. — Дела, Николюшка, дела, — важно проговорил следователь, протягивая руки к закускам. «Как ожидаемо», — подумал на этот жест Гоголь, а затем огляделся по сторонам, пытаясь понять, привёз ли Яков кого-нибудь с собой, но если и был кто, то поблизости не находился. Тогда прикипел он глазами к одежде Гуро, пытаясь понять, при нём ли украшение. — Ожерелье, мой дорогой Николай Васильевич, — рассказывал про эту занимательную вещь Александр Сергеевич несколькими днями ранее. — Говаривают, будто златое оно, с камнем крупным, да янтарным. Узнаете его вы быстро. Но никаких златых предметов, конечно, с карманов его пальто определённо не торчало. — И о каких же делах идёт речь? — более язвительно, чем следовало, поинтересовался тёмный, строго посматривая на следователя своими очами. — Ну, а вы как думаете, Николай Васильевич? — ухмыльнулся тот, продолжая лезть к одним лишь закускам. «Думаю, чем бы угостить тебя, бесовская рожа», — писатель понимал, что на сей раз они находились по разную сторону шахматной доски, и он должен был сделать свой ход: неизвестно, какой мощью обладала та вещь, какая сила в ней таилась, и что общество Бенкендорфа с помощью неё могло сделать. — А отчего же вы не пьёте? — Бомгарт, сам не зная об этом, определённо спасал положение. Всё-таки пьяный Гуро определённо должен был быть более безобидным, чем трезвый. Однако пил тот крайне медленно: уж Яким начал верещать песнопения, одурманенный особо терпким коньяком, Тесак стремился всё взобраться на стол да начать танцевать, Бомгарт едва ли не спал лицом в тарелке, а Яков Петрович всё выглядел бодро и свежо, даже, казалось, посмеивался над ними, выглядывая из-за своего бокала. А Гоголь всё кипел, отчаянно желая прекратить над собой подобные издевательства. Ведь и без того ясно, что оба они прекрасно знали о истинной причине нахождения друг друга здесь — в Полтавской губернии. Он особо не сдерживал себя — раз за разом опустошал собственный стакан, совершая тем самым опрометчивую ошибку: когда следователь внезапно захочет уйти, встанет, дабы оправить расстёгнутое пальто, то во внешнем кармане его жилета Николай заметит торчащую златую цепь и его туманный разум не придумает ничего лучше, кроме как отблагодарить Якова кулаком по морде и попытаться выхватить её. Вспоминая эту драку, местные мужики будут тайком рассказывать друг другу смешные истории, бабы — откровенно хихикать, а дети, завидев известных в Диканьке писателя и Гуро, будут весело кричать какие-то немыслицы и бегать рядом, откровенно их поддразнивая. Тёмный же поминать этот постыдный ужас не хотел — слишком уж перестарался, пытаясь достать артефакт, а уж количество своеобразных поз, в котором он оказался, определённо стали причиной того, что в последующие месяца в видениях его помимо прочего будет проскальзывать удивительно сильное и крепкое тело Якова, прижимающее его то сырой земле, то к гладкой древесине. Вспоминая это побоище, в которое окажется втянута большая часть посетителей заведения, Гоголь будет вспоминать свою разбитую губу, синеву под глазом, да побаливающую спину наряду с утерянным ожерельем — в порыве кто-то из них благополучно посеет добычу, и как бы он потом, отсидев под арестом с около недели, не попытается его найти — всё безрезультатно. Яков Петрович, вспоминая драку, будет откровенно смеяться, не стесняясь присутствия Гоголя совсем рядом с ним, в клетке. — Знаете, Николай Васильевич, — утирал тот слёзы от смеха, в который раз объявляя ему эту новость. — А ожерелье-то безделушкой оказалось. — Как это? — недоверчиво хмурил брови писатель, раздражённо притопывая ногой. — Госпожа Никитишна ведьмой действительно была, да года ничьи не крала, по крайней мере — не ожерельем. Видели её молодое тело? Ежель была бы эта вещь проклята так, как говорилось, то повредив её, я обратил бы эту юную девицу старухой, а она, как вы могли заметить, осталась молодой. Трещину-то в камне не заметили, Николай Васильевич? Хотя куда уж там — вы были слишком заняты бичеванием меня, чтобы подмечать столь незначительные факты, — можно было подумать, что Гуро злился, но тон его был отчего-то скорее насмешливым, чем язвительным, а взгляд его был столь жарким, что тёмный невольно потупил взор. — Зачем же вы её убили? — вопрос был тихим и дрожащим, совсем недостойным молодого человека. — Неужели просто потому, что она была... — Я сделал то, что должен был, — отрезал следователь с той же лёгкостью, с коей нарезает масло кухарка. — А вам бы, Николай Васильевич, поменьше о всякой швали беспокоиться, да о себе подумать. Зачем в драку полезли? Неужто действительно надеялись меня победить? — Нет... — Николай скрючился ещё сильнее, отчего его волосы посмели потерять всю свою совесть и нагло полезть ему в лицо, словно и не лицо оно вовсе, а сласть похлеще мёда. — Даже не знаю, что меня изумляет больше: ваша безрассудность, Николенька, или же святая убеждённость Братства в том, что вы действительно можете мне что-то противопоставить, — властная ладонь с затаённой нежностью легла на затылок, отчего Гоголь вздрогнул и пуще сжался, но вместо удара иль ещё какой грубости его ждало лишь лёгкое поглаживание. Прежняя жажда спора сгорела, как лист бумаги, брошенный в камин. Осталось лишь чувство умировторения, столь же воздушное, как и бабочки, порхающие в особо жаркий летний день. Как бы он желал, чтобы это продолжалось дальше... Всегда...***
— Ну, бывайте, Николай Васильевич! — Гуро, несомненно, был счастлив выйти на свободу: уж больно жаловался на условия, предоставленные полицмейстером, и всё грозился найти на того управу. — И в-вам не хворать, — споткнувшись о кочку, писатель в который раз покраснел, проклиная себя за вечную тягу к неловким ситуациям в присутствии Якова. — Аккуратнее, Коленька, — прошелестел следователь, подхватывая его под локоть. — Литературное общество многое потеряет, если вы ушибётесь, — его улыбка, обычно казавшаяся мрачной, угрожающей, теперь была совсем мягкой. — Не больно? — Гуро пальцами коснулся всё ещё болезненных и наверняка лиловых мест на лице Гоголя. — Уже н-нет, — тёмный вздрагивает, когда холодная ладонь касается его переносицы. Неприятное ощущение вмиг сменяется теплотой в его груди, близость Якова Петровича чувствуется слишком ярко. Он почти задыхается. — Знаете, Николай Васильевич, — отчего-то хрипло шепчет следователь, уже забираясь в свою отдельную кибитку. — Я мог бы оставить на вас иного рода следы. Более приятные глазу. Он подмигивает, и в этот момент Николаю хочется кричать, потрясти Гуро за грудки и выяснить, что тот, чёрт возьми, творит, и как ему расценивать столь странные слова, но лошади уже мчали Якова прочь, и догонять их не было ни смысла, ни сил. Лишь выход Якима прервал его мучительные думы хотя бы на коротенькое время. — Что ж вы делаете, Яков Петрович?V
Зима же встретила Гоголя-Яновского очередным приглашением на бал, на сей раз устроенном супружеской четой Р...ских — влиятельных господ, живущих в поместье под Петербургом и собирающих в своих стенах исключительно сливки современного общества и своих старых товарищей, способных помочь им и подставить ноющее своё плечо в трудные минуты. Их желание видеть Николая Васильевича не было удивительным, ведь Р...ские были тесно знакомы с Пушкиным, а тот, в свою очередь, активно продвигал остальных членов Братства всеми возможными способами, в том числе и новыми знакомствами. Сборы были недолгими, поездка, слава богу, тоже. Всю дорогу Александр Сергеевич, который своевольно решил заехать за тёмным и разделить с ним одну бричку, рассказывал ему всякие байки и активно пытался поддерживать разговор «великих умов», пока сам Гоголь смел мечтать об одной лишь почве под ногами — слишком уж сильна была тряска, и выдержать её было весьма затруднительно. По приезду же начался хаос, к которому писатель так и не привык: количество господ было таким, что он невольно изумлялся, как только хватало им всем воздуха, а уж излишнее любопытство некоторых Николай буквально ощущал своим нутром, ёжась от этого вихря, как от хлыста. Р...ских он признал сразу: те подлетели к ним, едва завидев знакомую курчавую макушку в их дверях, и теперь лобызели перед ними обоими, страстно желая угодить каждому. По всей видимости совместный приезд двух небезызвестных писателей и стал причиной того, что со всех сторон Гоголя провожали голодные до сплетен пары глаз. Он даже пожалел, что на бал не явилась Наталья Николаевна, уж тогда бы она-то и стала б центром всеобщего внимания. Тёмный пристально оглядывал других гостей, подмечая некоторые знакомые ему лица и всё ещё подрагивая от столь непривычного ему интереса общественности, как вдруг взор его зацепился за одного господина в дорогом фраке. Гуро! Вот уж его-то он не ожидал увидеть здесь, у Р...ских, известных своим изыском и вкусом, особо тщательно выбирающих тех, кто окажется достойным внесения в список приглашённых. Непонятно было, каким боком затесался в эту компанию аристократов столичный следователь. Писатель даже оглянулся в поисках его сопровождения, подозревая, что у того могла появиться какая дама, известная в широких кругах, но нет, фуршет был единственным, что, казалось, интересовало его, а гости, кружащие рядом, в основном являлись супружескими парами. Лишь потом, исходя из недовольного ворчания Пушкина, Николай догадался, что связана эта проявленная учтивость была с графом Бенкендорфом в окружении Якова Петровича. Окончательно успокоившись (и нет, дело было отнюдь не в неприятном чувстве, возникающим каждый раз, стоило ему только подумать о возможной пассии Гуро), Гоголь предпочёл расслабиться, изредка танцуя со свободными дамами, украдкой посматривающих на него из-за длинных своих ресниц, обрамляющих чудные их очи. Изредка и сам стоял у дальней стены, просто наблюдая за танцующими и подчёркивая их природную красу. Пушкин же, как и подобает приличному женатому мужчине, предпочитал разговоры танцам и лишь несколько раз станцевал с какой-то близкой своей подругой, в основном же уделяя внимание уже упомянутому следователю, кружась и расшаркиваясь вокруг него в своей привычной излюбленной манере. Тот не отставал, с точно таким же усердием предпочитая места поблизости от поэта. Видеть, как два заклятых врага лебезят друг перед другом и делают вид, будто и не враги они вовсе, а старые приятели было в высшей степени занятно. Гоголь даже перестал общаться с барышнями, предпочтя наблюдать за своеобразным «танцем» столь знакомых ему господ. Изредка кто-то из них ненавязчиво подходил и к нему: Александр Сергеевич — дабы похаять «нарцистичного франта с сомнительной моралью», Гуро же — дабы просто посмотреть на него тем самым загадочным взглядом, который всегда сводил его с ума. — Рад видеть, Николай Васильевич! — в конце концов заговаривал, иногда повторяясь, Яков Петрович, когда Пушкин был особо далеко, и ненавязчиво подходил поближе. — Взаимно, Яков Петрович, — точно также, как и в прошлые разы, отвечал тёмный, невольно подмечая, что с каждой такой попыткой следователь придвигается к нему всё ближе и ближе. В конце концов, когда тот предпринял уже пятую попытку подряд поприветствовать писателя и получить от него ответ, он рискнул задать волнующий его вопрос: — А что имели вы ввиду тогда, говоря про «следы, приятные глазу»? — С удовольствием поведаю, когда вновь нанесу вам свой визит, — с хитринкой в голосе отвечал Гуро, задерживая на нём свой тёмный взгляд. — Завидую вашему терпению, Николай Васильевич, — шептал ему Пушкин, когда место подле него освобождалось. — Я бы этого (слово, коим одарил он Якова Петровича было столь резким, что Гоголь даже заозирался в поисках невольных свидетелей) уже попотчевал бы такими любезностями, что... (на сим моменте драматург попомнил столичного пижона такими словцами, какими не поминают даже самого чёрта). И чего только привязался к вам, как убогонькая собачонка к проявившему ей милость господину? — ворчал прозаик, вновь вынужденный отойти, но предварительно взявший с тёмного слово, чтобы немедленно тот сообщал, ежели следователь себе чего лишнего позволит, и тогда бы, непременно, Пушкин бы, «покривив душой» и «позабыв про влиятельных господ за спиною Гуро», защитил бы своего протеже любым доступным способом. — Как батенька современной литературы о вас беспокоиться изволит, — едва ли не шипел, как грубо пнутая ботинком гадюка, пришедший после Яков Петрович, буквально выжигая взглядом дыру в том месте на полу, где стоял до этого Александр Сергеевич. — Иной раз невольно задаюсь вопросом: какие ж такие отношения вас с ним связывают, Николай Васильевич? — Д-дружеские... — Николай аж запнулся от неожиданности такого интереса и от этого странного тона. — А на ч-что это вы н-намекать изволили?! — он покраснел от вероятности неприятного намёка, стоящего за этим вопросом. Вся эта ситуация напоминала ему сцену из дешёвого романа, в котором главные герои... — Да вы что же, ревнуете?! — несколько пар обернулось на его вскрик, кто-то из скрипачей дёрнулся, допустив непростительную ошибку в своей игре, а Пушкин, стоящий у ближней стены и пристально смотрящий на них сквозь танцующих, так и застыл с открытым ртом, глядя на них такими изумлёнными глазами, словно к нему внезапно явился сам Господь и в приказном порядке велел вершить страшный грех. — А ежели и да? — ничуть не смущённый сие казусом следователь наклонился к нему, обдав жаром своего дыхания. — Вас это, душенька моя, пугает, волнует иль греховно соблазняет? Мир поплыл перед глазами. Несчастный писатель был готов схватиться за грудь в немом крике, воззвать к самому богу и рвать на себе рубашку лишь бы ему кто-то сказал, что это — неудачная шутка, но Гуро пред ним оставался всё таким же невозмутимым, и уголки его губ не расплывались в улыбке. «Умираю» — шальная мысль пронеслась в его голове, и он был готов к своей позорной смерти. Лишь простояв пару мгновений, понял Гоголь, что не умирает, а, по всей видимости, падает в обморок. «И поделом!» — подумал он, готовясь свалиться на пол, да вот только не получалось! Одна секунда, две, а тёмный всё стоял, со священным ужасом воззрившись на Якова, что продолжал терпеливо ожидать его ответа, пока гости, плюнув на эту непонятную им картину, продолжили свои танцы. И вот тогда в обморок ему страсть как захотелось! Уж он и так, и этак — сожмётся, дёрнется, глаза зажмурит, а ни в какую! — У вас, душа моя, судороги? — хмыкнул следователь, подхватывая его под руку. — Возможно, на свежем воздухе вам полегчает. А вы как считаете? А Николай никак не думал — хотел провалиться сквозь землю, лишь бы забыть последние минуты своей жизни. Гуро, грациозно огибая пары, вёл его на выход, чего так и не замечал застывший от шока Александр Сергеевич. — Что ж вы так переволновались, яхонтовый мой? — Яков Петрович, едва только вышли они в приусадебный участок, сразу же усадил его на лавку и начал успокаивать лёгкими поглаживаниями. — Неужто действительно не замечали чувств моих дурных? — Я н-не думал... — писатель сделал глубокий вдох, пытаясь успокоиться. Он не мог поверить, что это всё действительно правда и ничего больше. Следователь был хитёр и доверять ему явно не стоило, но отчего ж так горела его грудь, а руки так отчаянно жаждали прикоснуться к чёрному фраку его собеседника, его тайной и неоспоримой любви? — И что же теперь? — эти чувства — грех, столь страшный, что в рай не попадут ни он, ни Яков. Разве можно было так рисковать, пойти против устоев? — А теперь вы успокоетесь и изволите вернуться к своему... Пушкину, которому следовало бы почаще вспоминать о своей дорогой супруге, да поменьше всяким молодым людям внимания оказывать, понимаете ли... Впрочем, не столь важно. После вечера вы вернётесь домой, Николай, и там уж мы с вами встретимся. — Гуро деловито поправил цилиндр и испарился в мгновение ока, будто и не было его здесь. Гоголь аж позволил себе на секундочку надеяться, что пригрезилось это ему, и то было самое ужасное его видение, да вот только в конце концов подошедший Александр Сергеевич подтвердил всю реальность происходящего. — Прошу великодушно простить меня за столь безудержное любопытство, но... Вы только что вопрошали о... Верно ли я услышал слово... Опечаленный тёмный вздохнул, метафорически ощущая огромный груз на своих бренных плечах. Куда он, прости ты его Господи, вляпаться изволил?VI
С того злосчастного вечера прошло несколько месяцев. Вновь процветала и благоухала весенняя пора, а следователь отныне захаживал гораздо чаще, чем прежде. — Николай Васильевич! — едва заслышав звонкий глас Якова Петровича, жители сей чудеснейшей улицы и по совместительству соседи молодого Гоголя-Яновского начинали откровенно креститься, поминая всех возможных бесов. Крестились все — даже самая что ни на есть нечисть (Николай, как бы его не разубеждали в том, всё равно считал госпожу В...скую — ворчливую старуху, появляющуюся исключительно во имя попрёка всего её разлюбезнейшего окружения и воинственно грозившей ему же клюкою, ведьмой). — Николя! — его ничуть не беспокоил тот факт, что помимо барина и хозяина этой жилплощади он будил и несчастного Якима, уж привыкшего с диким рычанием швырять в него подушкою в тщетной попытке заставить его умолкнуть и дать ему поспать хотя бы несколько лишних минут. — Коленька! — и, конечно же, его не смущало, что заслышав, ставшее ненавистным даже ему самому, собственное имя, писатель поджимал и без того тонкие губы, хмурился и выглядывал на него самым страшным своим взглядом, мысленно проклиная род его и его самого в целом, уже предвкушая очередные приключения на своё беззащитное, нежное место под поясницею, сейчас надёжно укрытое мягким одеялом. — Яков Петрович, — слабый стон, быстрое признание собственной безысходности в этом вопросе и отчаянная попытка провалитьсяЭпилог:
Иногда Яков Петрович ведёт себя уж шибко чудно — то на людях за руки возьмёт, то в губы внезапно поцелует, то какую приятность скажет. Теперь Николай Васильевич знает, что во всём виноваты греховные чувства вышеупомянутого (знавал он таких мужиков, что влекомые какой милой барыней такие выкрутасы вытворяли, что... гм... сам чёрт ногу сломит) и может немцы с их подозрительными обычаями и ухаживаниями. Гоголь — определённо не барышня, но эту вольность своему любимому прощал, ну, а немцы... Немцы — действительно люди странные, со своими бесами в омуте. Ну, а бесы столичного следователя Гуро переплюнут даже их.