Sometimes turns my mind in circles
Sometimes stops my mind to breathe
Can i see you for a moment
To enjoy our own apart
Then i feel
Something must be done with me
(Иногда мои мысли ходят кругами
Иногда мой рассудок останавливается, чтобы вдохнуть.
Можно мне увидеть тебя на секунду,
Чтобы насладиться нашим расставанием?
И тогда я почувствую,
Что, должно быть, что-то произошло со мной.)
«Morphosis» — Scream Silence
Я обдумывал свой следующий шаг в примирении с Кайлом весь следующий день и всю ночь перед школой. Нужно ли говорить о том, что я практически не спал, даже несмотря на отказ от таблеток, которые обычно не давали расслабиться моей голове?
Я наблюдал за тенями, растекающимися по потолку спальни, и в моих мыслях было одновременно тягостно пусто и невыносимо тесно. Я не мог зацепиться хоть за что-нибудь, что проплывало мимо меня, стоило мне только прикрыть глаза. От этого бесконечного водоворота образов и воспоминаний, смазывающихся в одно пестрое пятно, меня начало ощутимо тошнить. Где-то в правой части головы зарождалась точка будущей мигрени.
Мне вспоминалось то время, когда я ещё не превратился в унылое и озлобленное на людей чудовище. Каким легким и приятным мне казалось тогда общение со своими далеко не идеальными во всем друзьями.
Со своим лучшим другом.
В конце концов я довожу себя до такого состояния, что постель становится для меня настоящим орудием пыток, мне физически больно от того, что я лежу. Одеяло, кажется, раздирает мне кожу, а спина болит, как бы я не повернулся.
Начинаю злиться сам на себя.
Кто-то однажды сказал, что люди в три утра зачастую бывают именно такими, какие они есть на самом деле, без масок, без притворства, вне рамок, что навязывают нам нормы поведения. В три утра люди могут поговорить по душам о чем угодно, они как очищенные от кожуры бананы, но при этом не боятся своей уязвимости.
И именно сейчас, в три утра, понимая, что сон мне сегодня уже не светит, я с остервенением тру ладонями лицо — сильно, до боли — и достаю из-под кровати свой ноут.
Мне хочется написать исповедь.
Почему-то именно сейчас, в три утра, у меня достаточно решимости, чтобы написать сообщение Кайлу. Мне так кажется. Я прокручиваю в голове всё то, что мне хотелось бы сказать, и даже вижу ожидаемую реакцию.
Но стоит только открыть окошко с диалогами (последнее сообщение почти четыре года назад, и это далеко не что-то приятное), как вся моя решимость сдувается до жалкого отчаяния. Но даже в состоянии отчаяния люди совершают смелые, как кажется со стороны, поступки.
«Кайл,
Наверное, ты просто проигнорируешь это сообщение, но мне очень хочется сказать тебе всё это.
Я был неправ, я поступил ужасно.
Иногда я чувствовал нечто похожее на обиду, потому что ты так просто согласился со мной, когда я прогнал тебя. Но это всё чушь и эгоистичное желание выставить себя жертвой перед другими. В конце концов, ты просто сделал так, как я тебя и попросил. Оставил меня в покое. На долгих четыре года.
Мне хочется верить, что ты не чувствовал себя плохо из-за того, что произошло между нами. Или хотя бы быстро избавился от этого чувства… Потому что я его только подавлял. Я самостоятельно загнал себя в такие рамки, что не позволяли мне больше радоваться жизни так, как раньше, и просто существовал всё это время.
Наверное, ты слышал, что меня пытались «лечить» от того, что со мной происходило. Уверен, ты слышал, потому что меня всё ещё называют психом за спиной, да и в лицо тоже.
Мне не хочется, чтобы ты считал меня психом…
Я не знаю, как сильно ты изменился за это время, пусть ты и был всегда на моих глазах почти каждый день.
Мне очень жаль.
Очень.
Кайл.
Знаю, теперь поздно просить прощения, потому что всем уже глубоко пофиг, но прости меня.
Мне бы хотелось познакомиться с тобой заново. Не забывая при этом всего того хорошего, что случилось с нами когда-то. И я скучаю.
Я скучаю, Кайл.»
Я исправляю сообщение раз сто, перепечатываю слова, фразы, предложения, но оно всё равно кажется мне слишком расплывчатым, сухим, скомканным. Оно совершенно не выражает всего того, что я на самом деле чувствую.
«Я прожил с чудовищной раной, что нанес себе сам, почти четыре года. И только сейчас понял, насколько мне на самом деле больно.
Если я причинил тебе такую же боль, я прошу у тебя прощения.
И если ты не захочешь со мной разговаривать, я пойму.»
Мне становится ужасно холодно, меня трясет. Знаю, это от того, что я начинаю нервничать, но всё же пытаюсь завернуться в одеяло. Теперь меня не только трясет, но я ещё и мокрый.
Именно сейчас, в три утра, когда я слышу, как скрипит и дышит старый дом, как потрескивает неизвестность в густой темноте по углам моей комнаты, когда я вижу, как белесая дымка, затянувшая черноту ночного неба, заглядывает в окно моей спальни, чувство одиночества обрушивается на меня особенно ощутимо. Меня парализует от того, что тяжелые мысли растекаются тягучей мрачной жижей в моей голове, и мне становится трудно дышать.
Может мне и не нужно ничего менять? Я могу просто отучиться оставшееся время в этом холодном безумном городе, а потом уехать навсегда. Чем ещё меня можно испугать или удивить?
А ещё проще просто вынести себе мозги отцовским дробовиком. Повеситься в сарае. Уйти зимой в лес и замерзнуть. Утопиться в проруби. Выпить горсть таблеток из баночки с желтой аптечной маркой. Или глотнуть отбеливателя.
Нет! Только не здесь. Только не на этой проклятой ферме.
«Как называется чувство, когда уворачиваешься, чтобы на тебя не наступили? Одиночество? Я отравлен. Я безнадежно болен.»
Меня так сильно знобит, что на какое-то время я не могу думать ни о чем, кроме того холода, что пытается разрушить моё тело.
Это нервное, просто нервное.
Мне хотелось оставить сообщение в черновиках, чтобы перечитать его завтра на свежую голову, но я понимаю, что если не решусь сейчас, отложу это дело ещё на четыре года.
Меня трясет от того, что я отправляю комок своих эгоистичных размышлений человеку, которого выгнал из своей жизни. А затем не могу остановиться отправлять короткие, несвязные и обрывчатые дополнения.
Я даже не замечаю, когда вновь проваливаюсь в сон, и на этот раз достаточно глубокий, чтобы видеть мельтешащие перед глазами образы сновидений, порожденных нездоровым сознанием. Мне снится, что мне снова одиннадцать, и я гуляю со своими бывшими друзьями. Мы уходим на пустырь, потому что кто-то видел на той стороне что-то интересное. Но вскоре я оказываюсь с Кайлом наедине, теперь мы идем по какому-то лесу, через который пробегают путанные тропинки. Мне очень хочется что-то сказать Кайлу, но я не могу открыть рта. А когда я поворачиваюсь к нему, я, маленький мальчик, вижу перед собой молодого мужчину. Он возвышается надо мной, а его взгляд полон снисходительного осуждения.
Утром у меня ужасно болит голова. Буквально просыпаюсь от мигрени, разыгравшейся до той стадии, когда уже сводит желудок от тошноты. Я сам виноват, потому что не принял таблетку от головы ночью, когда можно было перехватить наступающий приступ. Веки такие тяжелые, что я с трудом их приподнимаю. Я всё ещё завернут в одеяло, как в кокон, и пропотел до нитки. Мои кости ноют от жара.
Понимаю, что нужно вставать, чтобы успеть принять душ и собраться перед тем, как мама позовет всех на завтрак, но не могу заставить себя пошевелиться.
Чувствую себя разбитым.
Почти проваливаюсь в сон снова, когда вздрагиваю от резкого звука. Кто-то стучит, но я не сразу соображаю, где и кто. Волна смутной тревоги придает мне того, чего не хватало для окончательного пробуждения. Я всё ещё сохраняю инстинкты самосохранения, и это не может не радовать.
Вскакиваю с постели, сам того не замечая, оглядываюсь и понимаю, что кто-то стучит в окно. При том, что моя спальня на втором этаже и не со стороны мансарды, выглядит это жутковато. Но некая часть меня продолжает действовать вопреки моему общему замешательству, поэтому я осторожно подхожу к окну и резко, одним движением на выдохе одергиваю плотные ночные шторы в стороны…
…на меня обращен демонический лик пернатого создания, название которого я даже не могу вспомнить. Крупная черная птица зло смотрит на меня, не скрывая своего презрения. Мне становится не по себе.
Я оборачиваюсь, когда в дверь спальни кто-то мягко стучится.
— Стэнли, пора вставать, — это несомненно голос матери, но она звучит немного раздраженной.
Не дождавшись моего ответа, она решает зайти в комнату. Она полностью собрана для предстоящего дня, накрашена, одета в деловой костюм, её короткие темно-русые волосы элегантно уложены. Мама выглядит очень хорошо. Но совсем не уверенной в себе.
— Куда ты смотришь? — она моментально меняется в лице, когда замечает меня со шторами в руках у окна, её брови приподнимаются, придавая ей выражение, которое мне совершенно не нравится. Так выглядит жалость.
Мне хочется сказать, что в окно кто-то стучался, но, когда я оборачиваюсь, птицы уже нет. Приходится проглотить слова, чтобы в очередной раз не дать повод усомниться в своей адекватности. Холодок пробегается между лопаток, а болезненная точка в правой половине головы неожиданно резко напоминает о себе.
— Я хотел посмотреть, не идет ли снег, — мой голос звучит совсем жалко, даже я сам себе не верю.
Мама проходит в комнату и тщательно оглядывается. Мне приходится посторониться, чтобы уступить ей место у окна.
Может ли быть такое, что мне это просто привиделось?
По дороге в школу я всё ещё думаю об утреннем происшествии. Мигрень больше не является моей проблемой, принятая почти час назад таблетка помогла, хотя голова всё ещё недостаточно ясная.
Может ли быть такое, что со мной действительно что-то не так?
Я сижу на переднем пассажирском сиденье и рассеянно слушаю о том, что мама запланировала на день. Она возвращается в ту дизайнерскую компанию, где когда-то работала, на неполный рабочий день. Нас это вполне устраивает, как она выражается. У меня же почему совершенно нет никакого мнения на этот счет. Не понимаю, почему она вообще решила выйти на работу, тем более сейчас, когда отец свалил куда-то. На счетах у нас достаточно денег, заработанных им ранее.
У меня начинает закрадываться сомнения, не вляпался ли он в какую-то серьезную историю, и мама знает об этом, но намеренно не говорит нам с Шелли. Но спрашивать об этом мне не хочется, потому что невыносима сама мысль столкнуться с новыми трудностями.
— Я заберу тебя сегодня чуть позже, Стэнли, — терпеливо повторяет мама, видимо я не отреагировал с первого раза, её брови немного смещаются к переносице, а указательный палец правой руки постукивает по рулю. Я чувствую, что она раздражена.
— Хорошо, — просто пожимаю я плечами, и снова отворачиваюсь к окну.
Сегодня действительно достаточно снежно, крупные влажные снежинки тяжело опускаются на стекло и тут же скатываются вниз, оставляя за собой водяные дорожки. Я не очень люблю такую погоду, потому что из-за влажности кажется, что на улице холоднее, чем есть на самом деле. Я не люблю холод.
Шелли выскакивает из машины, пока мы стоим на перекрестке, не доезжая до старшей школы. Мама возмущенно окликает её, но та только отмахивается.
— За что мне всё это? — спрашивает у кого-то невидимого мама, выруливая на поворот.
Не знаю, ждет ли она от меня ответа, но я молчу.
Забавно, но то, что я написал ночью Кайлу, вспоминаю только тогда, когда переступаю порог класса биологии. Может, это такой защитный механизм, сработавший в моем сознании, я не знаю.
Но стоило мне только мельком выхватить взглядом сумрачно-зеленые, почти серые сегодня глаза Кайла, сидящего на первой парте, меня словно прошибает током насквозь. Я чувствую все признаки подступающей панической атаки и не могу сориентироваться в пространстве. Мне становится трудно дышать. Всё, абсолютно всё в помещении растворяется перед моим взглядом, в то время как жесткое лицо Кайла приобретает излишнюю резкость. Единственным моим желанием становится выскочить в коридор, но ноги не слушаются меня. Легкие горят от того, что требуют больше кислорода, но меня словно кто-то крепко сжимает, и вдохнуть полной грудью я больше не могу.
Я тону среди школьного кабинета, полного людей. Никогда не думал, что можно утонуть в социуме, но я тону.
— Может уйдешь с прохода? — раздраженный голос за спиной неожиданно режет мне уши. — Так-то ты здесь не один, Марш.
Чьи-то пальцы проходятся по моему правому боку, слегка сжимая меня, и я вздрагиваю. Тепло растекается по моему телу, возвращая способность двигаться и полноценно дышать.
— Ну что встал?! Блядь…
Эрик Картман всегда отличался нетерпеливостью, а сейчас стал к тому же ещё и излишне нервным. Агрессивно нервным. Я его понимаю, потому что всем нам трудно понять, что происходит с собственным телом, и когда это всё закончится, трудно осознавать себя. Хотя возможно я просто ошибаюсь.
Меня теснят с прохода, и я охотно уступаю, нырнув обратно в коридор.
— Придурок! — выкрикнул мне в спину Эрик. — Вернись!
Руки трясутся, когда я пытаюсь разблокировать телефон и посмотреть, прочитал ли Кайл мои сообщения. Сейчас я отдал бы что угодно на свете, чтобы вернуться назад и не отправлять ему ничего. Или хотя бы отмотать время до того момента, когда я ещё мог всё просто удалить.
Потому что он прочитал.
Он прочитал!
То, что он ничего не ответил, приносит мне неожиданное облегчение. Я бы просто не выдержал, если бы пришлось сейчас ещё и переваривать его ответ.
Нужно успокоиться.
Нет совершенно ничего страшного в том, что Кайл может меня проигнорировать или высказать накопившуюся обиду. Даже если он меня отвергнет и оттолкнет — я ничего не потеряю.
Потому что ничего и не имел.
Я успокаиваю себя этими размышлениями минуты две, показавшиеся мне целой вечностью. Тугие узлы, свернувшиеся где-то глубоко внутри меня постепенно ослабевают, сменяясь глухой болью в животе.
Оглядываюсь.
Коридоры практически пусты, потому что первый звонок уже давно отзвенел, и вот-вот начнется урок. Я ни за что не вернусь сейчас обратно в кабинет, потому что… Потому что я не могу смотреть в лицо Кайлу. Я не смогу даже просто пройти мимо, не смотря на него, потому в таком случае он будет смотреть на меня, а я этого также не вынесу.
У меня вырывается приглушенный стон, когда я решаю позорно сбежать.
Иногда мы делаем нечто такое, что потом вспоминаем и не можем сдержать смеха. Но когда мы это творим, нам всё кажется совершенно иначе, более серьезным, чем есть на самом деле.
В очередной раз я поступаю как трус или псих, потому что сбегаю сейчас от мнимой опасности. И сбегаю не на улицу и за пределы школы, а почему-то в школьный туалет. Конечно, на втором этаже мужская туалетная комната не в таком отвратительном состоянии, как на первом, но это явно не то место, где хотелось бы провести целый урок.
Стены, выкрашенные в зеленый цвет, серая кафельная плитка под ногами. Ряд писсуаров с правой стороны и ряд кабинок с левой. Несколько раковин у входа и длинное мутное зеркало над ними. Такое же мутное и заляпанное пальцами окно. Запахи агрессивного дезинфицирующего средства и дешевого освежителя воздуха, которым пытались перебить стойкий тяжелый запах табачного дыма, ударяют в нос так, что хочется расчихаться.
Прохожу к самой дальней раковине и пытаюсь привести себя в чувства, умывшись холодной водой. В конце концов я могу просто выйти на улицу, сказав, что меня отпустили, или вернуться в класс, рассказав ничуть не лживую историю о том, что мне стало нехорошо. Такое бывает. Со всеми.
Случайно бросаю взгляд в зеркало и в очередной раз замираю от своего отражения, потому что не могу узнать себя в этом изможденном парне с темными следами бесконечной череды бессонных ночей под запавшими глазами.
— Всё хорошо, — пытаюсь я уговорить своё отражение.
И словно в насмешку мне сразу же после этих слов в пустоту, дверь туалета хлопает, ударившись о стену. Я вздрагиваю.
Кто-то пришел. Кто-то очень нервный.
Первым делом я почему-то подумал на Эрика, потому что он показался мне разраженным, когда отпихнул меня в классе, но он не стал бы утруждать себя преследованием. Инстинктивно разворачиваюсь спиной к раковине и прижимаюсь к ней, практически сев сверху.
Кто бы это ни был, он сейчас так же прогуливает первый урок, как и я. И если честно, я ожидал увидеть сейчас кого угодно, но вошедшие действительно удивляют меня.
Сначала я вижу спину невысокого парня в черной рубашке и черных облегающих штанах с вычурной шнуровкой по бокам. Парень заходит спиной вперед, потому что с кем-то вяло и тихо спорит, а дверь придерживает согнутой ногой. Скорее всего он её просто пнул, когда подошел к туалету, поэтому меня так испугал этот звук. Я узнаю парня даже не по красным прядкам в черных крашеных волосах, а по его пижонским фиолетовым ботинкам истинного фрика.
Пит Тельман оборачивается, чтобы не споткнуться об порог, и замирает при виде меня. Это придает его лишенному эмоций лицу некоторую долю комичности. Почему-то думаю, что мы сейчас чем-то похожи с ним, но если в его случае изможденный вид результат неумелого макияжа, то у меня на лице всё натуральное, от природы.
Питу не дают переварить информацию и выйти из оцепенения самостоятельно, потому что полная женская рука в митенке-сеточке требовательно и несколько нетерпеливо толкает его в грудь, вынуждая скорее неуклюже ввалиться в туалет, чем зайти, сохранив чувство собственного достоинства. Почему-то это кажется мне настолько забавным, что я не могу сдержать вырвавшегося из груди смешка.
Полная невысокая девушка в черном платье в пол и накинутой на плечи длинной теплой накидке складывает на груди руки, её совершенно ничего не смущает. Но если Пита я вполне ожидал увидеть в мужском туалете средней школы, то старшеклассница Генриетта Биггл сюда никак не вписывалась.
— Обычно тут никого в это время не бывает, — Пит приходит в себя и фирменным жестом откидывает длинные пряди волос с лица, в местном освещении мне хорошо заметно, как он пытался замазать неизбежные в подростковом возрасте прыщи косметикой, но в этот раз мне удается не засмеяться.
— Я тоже так думал, — вместо смеха кашляю я в руку прежде чем ответить.
— Может… Может теперь ты уйдешь? — продолжает бесцветным взглядом изучать меня Пит.
— Да какая разница, — Генриетта пожимает округлыми плечами и совершенно не смущаясь шарится в маленькой черной сумочке с аппликацией в виде летучей мыши, в её руках возникает пачка тонких дамских сигарет, одну из которых она вытряхивает и предлагает мне. — Бери, — улыбается она, растягивая свои пухлые губы, накрашенные черной помадой, в загадочную улыбку.
Скорее на автомате принимаю её щедрый дар и провожаю взглядом крутые подвижные бедра, обтянутые черной бархатной тканью длинного платья. Генриетта проходит к грязному окну и привычным движением откидывает его, чтобы впустить немного свежего воздуха. В помещении тут же становится заметно холодней.
Пит пожимает плечами и решает сделать вид, что его ничего не смущает.
— Ты тоже решил прогулять? Что там у вас? Французский?
— Биология, — рассеянно отвечаю я, разглядывая непривычно тонкую сигарету в своих пальцах.
— Ненавижу биологию, — охотно реагирует Генриетта, она вставила свою сигарету в изящный черный мундштук, который, должен признать, выглядит завораживающе гармонично в её пухлой и мягкой, истинно женской ручке. Её острые черные ногти постукивают по подоконнику, пока она ждет, когда Пит даст ей прикурить. Это… гипнотизирует.
Пит щелкает черной металлической зажигалкой и Генриетта умело прикуривает. Тонкая дымка вырывается из её маленького кукольного рта, когда она выдыхает. Пит ухмыляется, замечая, что я не могу оторвать от неё взгляда. Он предлагает прикурить и мне, щелкая зажигалкой и играя язычком пламени. Хорошо, что датчики дыма кто-то регулярно выводит из строя, иначе сигнализация уже давно разрывалась бы по всей школе.
Я выкурил за свою жизнь сигарет десять от силы, но ещё помню, как это делается. Меня немного смущает, что в моей руке дамская сигарета, а прикурить мне дает раскрашенный в черный и красный цвета фрик, издевательски галантно присевший в подобии реверанса передо мною. Всё происходящее сегодня с самого утра напоминает мне какой-то сюр, но зато я окончательно теряю связь с реальностью и больше не думаю о том, что решился написать Кайлу.
— Ты хочешь спросить, что я тут делаю? — неожиданно спрашивает Генриетта, и я как раз кашляю с непривычки, её дамские сигареты по крепости совсем не похожи на дамские. — В женском туалете курить нельзя, — она показывает пальчиком вверх, и черный ноготок указывает в висящий на одном проводе датчик дыма.
— Но ведь кто-то может зайти, — слабо возражаю я.
— Плевать, — поджимает губы Генриетта, ложбинка между её полных тяжелых грудей волнительно качнулась, когда она потянулась к окну, чтобы стряхнуть пепел. — Это будут не мои проблемы, потому что меня ничего не смущает.
Не могу сказать точно, что я сейчас испытываю, но я немного боюсь эту девушку, в то время как Пит мне кажется просто странным, но обычным парнем. Генриетта давит своим характером, даже толком не проявляя его.
Тельман встает рядом со мной и стряхивает пепел в раковину, как и я. Он несколько раз за пару минут, пока мы молчим, поправляет свою длинную челку, которая то и дело падает ему на лицо. А когда его бледные узловатые пальцы касаются края раковины рядом со мной, я могу рассмотреть серебряные кольца в виде черепов, летучих мышей и змей.
Мне достаточно неуютно сейчас, но всё же это лучше, чем сидеть в одном помещении с Кайлом. Боже, как же меня начинает тошнить от волнения, когда я думаю о нём. Непроизвольно прячу лицо в ладони, когда в очередной раз подношу руку, чтобы затянуться.
— Тебя беспокоят не заслуживающие твоего внимания вещи, — загадочно воркует Генриетта, обволакивая меня и всё то, что находится вокруг меня, своим мелодичным, чуть хриплым голосом. — Ничтожные обывательские проблемы не стоят твоего внимания, пойми это. В конце концов мы все равны перед Великим Ничто, что рано или поздно встретит нас на Той стороне. И если твои волнения ничего не могут поменять, зачем им потакать? Расслабься. Общество заставляет нас придерживаться определенных правил и с самого начала пытается доказать, что ты всем что-то должен. Чёрта с два ты кому-то что-то должен! — она повысила голос, вынудив меня поднять на неё взгляд своих сухих воспаленных глаз. — Единственный человек, с которым ты должен считаться, это ты сам.
Генриетта стряхнула остатки сигареты из своей изящной, истинно готичной вещицы и легко спрыгнула с подоконника. Она действительно небольшого роста, ниже меня почти на голову, и это совершенно не увязывается с тем, какая от неё идет сильная давящая аура.
Биггл ушла, не сказав даже слова на прощание мне или Питу.
Я понял, что Генриетта не вернется только тогда, когда Пит внезапно изменился. Я хочу сказать, что его лицо всё так же выглядело безразличным, но осанка, поза и даже наклон головы смягчились. Он стал более… человечным что ли.
— Ты ей нравишься, — ухмыльнулся он, в очередной раз откинув челку набок, на его черном веревочном галстуке мягко блеснула круглая серебряная брошь с плоским красным камнем. — Не думаю, что ей нравятся так уж много людей, так что…
— Мне есть чем гордиться? — предположил я.
Пит не смотрел на меня, он разглядывал свои тщательно начищенные лаковые ботинки нелепого фиолетового цвета.
«Почему именно фиолетовый?» — думал я и не сразу понял, что Пит снова заговорил.
— Мне нравится, как в твоем ухе смотрятся серьги, — его мягкая неловкая улыбка смутила меня, когда я обратил внимание на его лицо.
Мы оба испытывали сейчас неловкость, и затянувшаяся пауза только усугубила это чувство.
Окно так и осталось открытым, и в туалете стало так холодно, что я непроизвольно обхватил себя руками. Пит же, казалось, не боялся холода совсем. Он был бледен, задумчив, загадочен и… уязвим. Он снял с себя напускную маску неприступности и безразличия и устало рассматривал трещины и подтеки на потолке. Сейчас мы снова стали в чем-то очень схожи с ним.
По моим ощущениям, мы простояли так минут пять, не меньше, прежде чем Тельман снова заговорил.
— У тебя было такое состояние, когда ты думал, что вот ещё немного, и ты точно не сдержишься? — я не понимал, к чему он клонит, но ему это было глубоко безразлично. — И ты вроде бы готов сдаться, но потом понимаешь, как же это всё тупо выглядит со стороны. Проходишь какой-то пик излишних эмоций. А потом перестаешь чувствовать что-либо вообще. Жизнь это не просто игра.
Мне нужно было что-то ответить, но я его всё ещё не понимал, поэтому решил спросить первое, что пришло мне в голову:
— Зачем приходила Генриетта?
Уголок губ Пита медленно пополз вверх при том, что его глаза, два огромных озера серого, почти стального цвета, продолжали быть надтреснуто печальными.
— Мне нужно было с кем-то поговорить, — отвечает он.
Это был действительно странный день, и я испытывал облегчение, когда началась перемена, и я спокойно смог оставить Тельмана в туалете и пойти на следующий урок. И на этом странности и неприятности могли бы и закончиться, если не брать в расчет то, что я всё время думал о проклятых сообщениях, этой жалкой попытке поныть человеку, который маловероятно захочет вернуть меня в свою жизнь, но уже на следующей перемене до меня решили докопаться несколько ребят из параллели.
Я не помню их имен, хотя видел их не раз — они с завидным постоянством выбирали меня для издевательств, но обычно обходились только словами. Но видимо сегодня у них было особенно хорошее настроение, потому что меня выдернули под лестницу, когда я шел на первый этаж.
Во мне не так много веса, чтобы не суметь справиться с естественным сопротивлением, когда меня куда-то поволокли, а ударить первым я не решался, ведь в таком случае драки точно не избежать — поэтому я и оказался прижат к закрытой на засов аварийной двери под лестницей. Меня окружили четверо сверстников в одинаковых коричневых бомберах с нашивками какой-то неизвестной мне группы, они не давали мне выйти из западни, в которую затащили, но и не трогали. Все выжидающе смотрели на пятого, который сейчас оглядывался по сторонам, дожидаясь момента, когда станет достаточно безлюдно. Я бы наверное мог сейчас и поднять шум, но какая-то фатальная меланхолия не дала мне сопротивляться. Я просто ждал, что они скажут или потребуют.
Множество слоев краски сделали стены похожими на застывшую зеленую лаву, и я снова ощутил, что со мной происходит нечто нереальное. Может я просто сплю? Наверное, так действует отходняк от антидепрессантов, которые превратили мой мозг в размякшую кашу. И когда я только окончательно уверовал в то, что просто так и не проснулся сегодня, пятый агрессор перепрыгивает через перила и без лишних слов направляет свой кулак мне в лицо.
Я даже не успеваю отшатнуться, чтобы ослабить удар, или как-то ещё отреагировать, когда обжигающие искры боли рассыпаются перед моим лицом, резкая острая боль вспыхивает в носу и отдает куда-то вверх. Навернувшиеся тут же слезы ослепляют меня, а язык моментально становится ватным.
— Какого…? — пытаюсь выругаться я, закрывая лицо ладонями и складываясь пополам. Мне хочется унять боль, но как бы сильно я не давил на нос, она не отступала, а мельтешащие перед глазами искры не кончались.
Кто-то рядом смеется, и неожиданно для самого себя я испытываю острую удушающую ярость человека, который слишком устал. Мне уже совершенно всё равно, что они со мной сделают, потому что я так больше не могу! Это было последней каплей на сегодня!
Не разгибаясь, я резко подаюсь вперед, двигаясь скорее на удачу, и ударяю всем своим весом своему обидчику в живот. Я слышу, как он приглушенно охает, мне кажется, я даже чувствую, как тупая скручивающая боль растекается по его нутру, сжимая легкие и лишая на несколько мгновений способности соображать.
Чьи-то руки подхватывают меня сзади, приподнимая над полом, но лучше бы они этого не делали, потому что следующее, что я делаю — с силой пинаю кого-то по лицу. Ощущения, когда скользишь по живому телу подошвой кроссовок, не самые приятные, но я бы с удовольствием ударил кого-нибудь ещё, если бы неожиданно не вмешался некто посторонний.
Я не разбираю, что говорит мой неожиданный спаситель, но чувствую, что руки, держащие меня, резко разжимаются, а вокруг сыпется отборный мат.
Раздаются щелчки фотокамеры на телефоне и ехидный, слишком знакомый мне голос сладко тянет:
— Посмотрим, что на это скажет мистер Джефферсон? — Эрик Картман, который утром так грубо отпихнул меня с дороги, стоял сейчас облокотившись на перила лестницы и размахивая своим телефоном.
Он явно не дурак, потому что держится на достаточном расстоянии, чтобы никто до него не дотянулся, но весь его внешний вид говорит о том, что он знает, как играть по-грязному, и никто с ним в этом не сравнится. Видимо мои неудавшиеся мучители прекрасно с ним знакомы, потому что практически сразу отступают. Ругательства теперь звучат глухо, а угрозы неуверенно.
— Давай-давай, вонючка, — хохочет Эрик, провожая взглядом того, кто ударил меня.
Я же теперь занят тем, что пытаюсь унять кровь, именно сейчас решившую хлынуть из носа. Липкие подтеки просачиваются через мои пальцы, и крупные красные капли падают мне под ноги.
— Боже, ну ты даешь, Марш, — Картман не церемонится, когда тянет меня за воротник, вынуждая разогнуться и выпрямиться. — Долбанный хиппи, я думал, что ты вообще драться не умеешь.
Он всё ещё держит меня за воротник, когда тащит в медпункт, наверное, чтобы не запачкаться моей кровью, но что-то приятное в его грубой заботе всё же есть.
— Зачем? — буркнул я в сторону Эрика.
Мы сидим в кабинете школьной медсестры, которая помогла остановить кровь и дала мне пакет сухого льда, чтобы я приложил его к начинающим проступать синякам под глазами.
Эрик вызвался посидеть со мной полчаса, чтобы проследить за моим состоянием, пока медсестра куда-то ушла. Я сидел на кушетке, расположенной за белой ширмой, с ватными тампонами в носу и с дурацким пакетом льда, Эрик же крутился на табурете на колесиках, переписываясь с кем-то и изредка посмеиваясь.
— Что зачем? — переспросил он, оттолкнувшись ногой от противоположной стены и приблизившись ко мне, его обманчиво-ласковые глаза с интересом изучали моё потрепанное лицо. Один глаз у него голубой, почти льдистый, а второй медово-орехового цвета. Есть в нём нечто демоническое...
— Зачем ты за меня заступился? — серьезно спрашиваю я.
Не то, чтобы Эрик меня никогда не любил, но в последнее время мы практически не общались.
— Пхах, — отвечает на вопрос смехом Картман, он запускает пальцы в мои волосы и треплет меня по голове. — Если бы тебя размазали, я бы расстроился. Наверное, — добавляет он.
Момент нашего тактильного контакта длится ещё несколько секунд, после чего Эрик в очередной раз отталкивается ногой от стены и уезжает на идиотском табурете, который жалобно скрипит под его немалым весом, в противоположную сторону, вернувшись к своему телефону.
Мне остается только облокотиться о стену и вздохнуть. У меня ничего не болит, потому что медсестра дала мне обезболивающее, но неприятное чувство отека давит на глаза и мешает дышать.
А ещё я очень устал. Очень.
Интересно, Венди разрешит мне посидеть у неё дома? Не думаю, что она откажет. К тому же мне совсем не хочется пугать своей историей маму в её первый рабочий день. К родственникам со стороны мамы идти тоже не вариант, потому что они тут же ей позвонят. И я очень надеюсь, что медсестра не доложила про меня директору, который тоже первым делом позвонит маме…
Я всё ещё перебираю в голове варианты, когда дверь кабинета осторожно открывается. Мне почему-то сразу не понравился этот звук, медсестра не может так неуверенно открывать дверь своего кабинета. Это кто-то посторонний. Ну, Эрик, если ты позвал кого-то надо мной поржать!.. Пожалуй, я прощу, только если это будет Кенни.
— Ходишь где-то, — ворчит Эрик, я ещё не вижу с кем он разговаривает, потому что мне мешает ширма. — Ты опоздал! Мы так не договаривались! Так что ты торчишь мне не двадцатку, а всю сотню.
— А ты не ахуел?! — возмущается посетитель слишком знакомым голосом. — А впрочем… Держи, только молчи.
Я чувствую, как волоски на руках встают дыбом, потому что я узнаю этот голос из тысячи.
Дверь кабинета снова хлопает, и на несколько секунд воцаряется давящая угнетающая тишина. Мне хочется залезть на стену, потому что я не готов его увидеть, не сейчас, не в таком состоянии. Сердце бешено стучит в груди, когда я слышу аккуратные шаги. Чувствую, что ему тоже непросто преодолеть это последнее расстояние между нами.
— Привет, Стэн! — прорезает пропахший медикаментами воздух голос, заставляющий меня потерять ощущение реальности.
Из-за ширмы выходит рыжеволосый парень в кремовом кашемировом свитере и зеленых чиносах. Его огненные непокорные волосы падают на лицо, и ему приходится откинуть непослушные вьющиеся прядки рукой. Серо-зеленые глаза смотрят с интересом, но его настроение я угадать всё же не могу.
Передо мной стоит Кайл Брофловски.
