***
Лунный свет режет глаза, стоит едва-едва приоткрыть дверь. У Эрвина сон крепкий — его не будит ни солнце, ни полная луна, ни грохот с этажей новобранцев, только биологические часы, работающие который год безотказно. Леви хватает двух шагов босыми ногами по холодному полу — и он садится на край кровати, касаясь поясницей спины Эрвина — тот спит на левом боку, лицом к стене. Руки непроизвольно сжимают простынь; он зажмуривает глаза и заставляет себя дышать ровнее. Сегодняшняя ночь — последняя перед операцией по освобождению стены Мария. Для Леви — последняя ночь, в которую он может поспать с Эрвином, по-настоящему успокаивая натянутые предельно нервы. Он сглатывает вязкую слюну, пытаясь хоть немного промочить сухое горло, заворачивает ноги на постель и тоже ложится набок — близко-близко, но не касаясь. Кажется, что это ему попросту не позволено: Эрвин не давал ни команды, ни разрешения — ничего, кроме всегда чего-нибудь значащего молчания. Леви смотрит на свою руку в свете луны, едва-едва у чужого плеча, — смотрит долго и не моргая, — но в конце концов сдаётся собственному упрямству и кончиками пальцев принимается поглаживать горячую кожу. Эрвин почему-то реагирует, заставляя Леви вздрогнуть: сопит особенно громко и начинает возиться. Леви помогает ему перевернуться на другой бок; Эрвин открывает глаза и оказывается совсем-совсем близко к его лицу. — Не спится? — спрашивает он хрипло, смаргивая сон. — Не знаю, — Леви говорит шепотом, — я ведь и так никогда не чувствую потребности во сне. Глаза у Эрвина от луны сияют ярко чистотой небесной синевы — и это одна из немногих вещей, о которых Леви может сказать не сомневаясь: красиво. Он прочёсывает пальцами мягкие пшеничные волосы, отливающие сейчас золотом, гладит большими бритые затылок и виски, щипает легко кончики ушей, ловя ответный смешок и спокойную улыбку — Леви ее сцеловывает короткими мазками губ по губам, тычется своим вздёрнутым носом в чужой, рельефный и широкий. Он убеждается снова, что этому человеку готов простить что угодно и позволить больше, чем возможно. — Ты что-нибудь слышал о «море»? — Леви прикрывает глаза, упирается кончиком носа ему в скулу и, говоря, едва-едва касается губами щеки. — Бескрайнее солёное озеро, которое за всю жизнь не вычерпать ни одному торговцу? — он чувствует, как Эрвин улыбается вновь. — Слышал от Арлерта краем уха. Ты веришь в это? — Я не знаю, верю ли, но могу сказать наверняка, что хотел бы. Я хотел бы в это верить. — Мы стали увереннее двигаться к цели, ты заметил? У новобранцев мозги свежие, способности у большинства исключительные; их помощь Разведкорпусу неоценима. Я к тому… совсем скоро мы отобьём Марию и узнаем тайну титанов, а тогда останется совсем немного, и мы сможем проверить, есть ли «море» на самом деле, выберемся во внешний мир. Ты ведь хотел бы посмотреть на «море» вместе, если это всё правда? Леви вдруг распахивает глаза и отодвигается немного, чтобы посмотреть Эрвину в лицо — он спокоен до рези в сердце, и что-то в его бесконечной синеве с поволокой сверкает верой и надеждой. Леви безумно страшно думать о будущем — в реальном будущем, не том иллюзорном, которое рисует Эрвин, с огромной вероятностью его уже не будет. — Я пообещаю, что мы посмотрим на «море» вместе, если ты обещаешь мне остаться в живых после операции. Эрвин неоднозначно-отрицательно качает головой и улыбается, убирая смольные волосы с его лба — ведь именно Эрвин научил его не давать пустых обещаний.***
Операция снова идёт наперекосяк, и Леви отчаянно заставляет свою голову думать. Уже давно не страшно и не стыдно от того, что в любом плане — ни слова о новобранцах, потому что все — об Эрвине: его нужно спасти. В Леви эгоизма всё-таки чуточку больше, потому что спасая Эрвина, он спасает себя. А тому не нравится ни один из двух планов, в которых единственный, кто наверняка останется жив — это он сам, и Леви едва удаётся держать лицо, когда Эрвин говорит про существование своего плана. Его фраза «надежда на победу» раздражает до немого крика в глотке: Леви не сочтёт это победой, если потеряет его. Но Леви снова покорно следует за Эрвином, слепо, неоправданно веря ему и в то, что в последний момент его удастся отбить. Их переговоры возле стены Леви кажутся столь же бессмысленными, насколько бессмысленной для него будет их победа в случае гибели Эрвина. По глупости ли или от излишней привязанности, Леви готов согласиться и действительно поставить и его жизнь, и собственную под удар, если благодаря этому сбудется мечта Эрвина, и надеется, что каким-нибудь чудом вытащит с поля боя и его, и себя. Он готов в одиночку драться со звероподобным — лишь бы доказать тщеславию Эрвина, вечно тянущему его пожертвовать собой, что он не всемогущий и не всё зависит от него. Леви сидит перед ним на корточках, опустив голову, и добивает в себе последнее живое, чтобы поверить, что он соглашается на это безумие по собственной воле. Он говорит себе, что всеми колоссальными потерями они выбивают человечеству путь к свету, право на свободу, и эту индульгенцию пихает в рот своей совести — та лениво пережёвывает жалкий кусок бумаги с росписью у правого нижнего угла, а потом выплёвывает хозяину в лицо, пялясь незаинтересованно и тупо прямо в глаза. Леви поднимает голову — на него спокойно и уверенно смотрят родные глаза цвета неба, и этого хватает, чтобы всё-таки насильно затолкать несчастный свёрток в глотку совести. Если Эрвин всерьёз собрался подохнуть — Леви подохнет вместе с ним, потому что человеческий мир, одержавший победу, ему без Эрвина не нужен. — Оставь свою мечту и умри, — говорит он безнадёжной мольбой, и для полноты картины ему не хватает лишь встать на колени буквально — метафорически он и так всегда стоял перед Эрвином на коленях. — Проводи новобранцев до самого ада. А я тем временем убью звероподобного. — Леви… — Эрвин улыбается нежнее, чем может себе позволить, и в его глазах, кажется, стоят слёзы. — Спасибо. И самолюбию Эрвина нравится мотив жертвы, заложенный в этой фразе. Самолюбие его проглатывает и облизывается сыто. Когда Зику всё-таки удаётся сбежать, Леви не думает о неоправданной жертве новобранцев, так долго по-детски смотревших в рот командиру, не думает о проваленной — хоть и наполовину — операции. Он думает о том, что Эрвин всё-таки конченый идиот, которого надо было запереть в подвальной тюрьме, чтобы не совался на поле боя. Леви не ищет его взглядом в груде мёртвых тел — какой смысл, если Эрвин всё же добился того, чего хотел?***
Леви знает, каково это, когда теряешь друзей, и это вовсе не о Петре, не об Оруо, не об Эрде. И он тщетно пытается отделаться от собственной одержимости, по трусости натравливая на неё совесть. — …Не думайте, что вы одни страдали! Похоже, вы не знаете, но по ту сторону стены нет ни одного живого солдата: звероподобный перебил нас всех камнями, — Флок захлёбывается в пароксизме злости. Леви понимает его, у него своя одержимость — его личная правда. — Мы думали, никому не спастись, и только командующий Эрвин считал иначе. Когда все отчаялись, он придумал план, как добраться до титана, и исполнил его. Мы шли на смерть, как он велел, но в конце не чувствовали ничего, кроме страха. Когда я нашёл ещё живого командующего, я хотел его добить, но потом… понял, что я к нему слишком добр. Этому человеку надо подольше задержаться в нашем аду. И тогда я осознал… Единственный, кто в силах одолеть титанов — это сам Дьявол, и я верну его к жизни! Вот, для чего я здесь оказался! Вот, почему все мои товарищи погибли героями, а я выжил, как трус! Флок переубеждает Микасу, но выходит так, что бьёт Леви под дых каждым словом. Он сказал, жить будет тот, кто полезнее для человечества, но покорно складывает оружие, уподобляясь не умеющему себя контролировать Эрену. Даже не подозревая, Флок озвучивает без стеснения то, что давно у Леви на уме, и то, что он малодушно не признаёт даже перед самим собой. Эрвин — Дьявол, Дьявол в жизни каждого из них. Разве человек может отправить на смерть сотни таких, как он сам, и не чувствовать вины? Разве человек может быть так предан идее? Разве человек может быть так упрям? — …Однажды мы простимся с каждым человеком, сколько ни пытайся, с этим не смириться. После этого невозможно мыслить трезво. Это больно. Очень больно, я знаю, — по щеке у Ханджи скатывается слеза, и Леви видит, как капкан её рук на Микасе слабеет. — Но мы всё равно обязаны двигаться дальше. Всхлип Микасы — оглушающий; она обмякает бессильно и опускает вечно храбро задранный подбородок. Её жаль, жаль Эрена и Армина, но себя всегда жаль чуточку больше, будь ты хоть сто раз альтруистом. Слова Ханджи — удар чугунной сковородой по голове, отрезвляет до неприятного головокружения, и приходится вспомнить, ради чего они здесь. Леви хочет подняться со шприцом наготове и едва удерживает равновесие на одном колене, когда вокруг щиколотки смыкаются чужие пальцы. — Капитан, — хрипло, еле слышно зовёт Эрен, пытаясь заглянуть в лицо. — А вы слышали о «море»? Об этом огромном, почти бескрайнем озере, уходящем за горизонт? — Флок его оттаскивает, перекрикивая, но Эрен продолжает, надрывно всхлипывая: — Мы хотели однажды посмотреть на него! На то самое «море», которое лежит за стенами!.. Леви слышал. Слышал от них, глупых юнцов, так восторженно рассказывавших друг другу наперебой о том, как красив мир вне их клетки, слышал от Эрвина, давно разучившегося верить хоть во что-нибудь, кроме собственного всесилия. Слышал — и тщетно старался понять, почему сам не может мечтать о том же. Позже Ханджи скажет, что так было надо, но обязательно уронит слова о том, что Леви убил мальчишку собственными руками. Мальчишку, так похожего на Эрвина, мальчишку с незаурядным стратегическим мышлением и множеством заслуг за спиной, мальчишку с большим горячим сердцем, мальчишку с такими же голубыми, как небо, глазами, и мягкими волосами цвета спелой ржи. — …Армин другой! Он думает не только о войне! У него есть мечта! Мальчишку с мечтой. Леви упрямо повторяет самому себе, что так надо — ради человечества, ради свободы и прочей чепухи. — Всем немедленно покинуть крышу, чтобы потом Эрвин точно бросился на Бертольда. Он не смотрит в лица бывшим кадетам, чтобы не сомневаться, чтобы не дрожала без того нетвёрдая рука. Все скрываются на соседних крышах, и больше нет никого, кто мог бы повлиять на уже сделанный выбор. Леви слишком поздно вспоминает, что от себя ему ещё сбежать не удавалось. «Так что сначала посмотрим на море! — точь-в-точь голосом Арлерта подкидывает подсознание. — Вот увидишь, оно правда есть!» Интересно, верил ли Эрвин в это «море» так же, как Армин? Интересно, он вообще хоть во что-нибудь когда-нибудь верил так же, как Армин? «— Что ты будешь делать дальше, когда исполнишь мечту? — Не знаю. Сначала нужно её исполнить». Леви цокает себе под нос раздражённо. По пальцам к воротнику рубашки Бертольда стекает уже остывшая, вязкая, почти чёрная кровь — неприятно, мерзко. «Я готов броситься туда хоть сейчас». Леви понятия не имеет, на кой чёрт нужно было всё так усложнять. У него не было выбора с тех пор, как судьба столкнула их со Смитом лбами, и уж лучше бы и теперь решение за него принимал другой: он уже и забыл, как это. Он держит руку Эрвина под локтём и почти приставляет к коже иглу. «Но это ещё не всё! Море!» — звонкий голос Армина перебивается звуком удара. — Эрвин… — Учитель, а как мы установили, что за стенами не осталось других людей? — слабо и сипло выговаривает Смит. «Оставь свою мечту и умри», — сказал ему Леви, сдаваясь. Он в первый и последний раз приказал Эрвину сделать что-то. Слово благодарности — за честность, за разрешение, за прощение. Его «спасибо» — прощание. Эрвин произнёс своё последнее слово — и этого не успел сделать Армин. У Армина есть мечта, а они, пропащие, никогда не умели мечтать по-настоящему. Леви резко прижимает коробку с инъекцией к груди, поражённо уставляясь на командира. Он рвано вздыхает, душа слёзы в глотке, и кривится в злостном плаксивом оскале. — Я исполню твоё последнее желание, — говорит он, цепляясь за родную холодную ладонь. — Или, как ты говоришь… мечту. Он болезненно усмехается, наклоняется и целует сухие губы, долго-долго прижимаясь к ним своими, и всё-таки роняет слезу на щёку Эрвина. Это — его «последнее слово», его прощание. Глядя на то, как титан Армина тянет Бертольда ко рту, Леви мрачно-насмешливо думает, будто этот парень настолько мозговитый, что и в облике чудовища обладает человеческим рассудком. Вряд ли, конечно: Ханджи говорила, они ни дыры не соображают, у них одна цель — уничтожение, но это было бы вправду забавно. — Капитан, — у Флока дрожит голос; не будь он трусом, точно бы орал во всю глотку и кидался с кулаками, но он к тому же новобранец, а у тех нездоровый трепет перед старшими по званию, — почему вы передумали? — Может, нам пора его отпустить? — медленно говорит Леви, опустив голову. — Ему пришлось стать нашим Дьяволом, потому что мы этого хотели. А теперь мы пытаемся затащить его обратно в пекло, из которого он едва выбрался. С него хватит. Он заслужил покой. Там, внизу, титан Армина с грохотом падает в землю лицом, раскинув руки, и к краю крыши бросаются его друзья. Леви не хочет смотреть в ту сторону. — Эрвин, я обещал тебе прикончить зверюгу, — Ханджи подбирается ближе к Эрвину по едва не сыплющейся черепице, поднимает ему веки пальцами, — но с этим придётся повременить. — Леви, он уже умер, — говорит она спокойно, смотрит на Аккермана с грустной мягкой улыбкой. Слёзы на удивление не свербят в переносице, крик не дерёт горло. Эрвину давно пора на покой. — Ясно. Леви смотрит на обессиленного превращением Армина сквозь клубы пара, на командира и снова на Армина. Этому мальчишке никогда не стать достойной заменой Эрвину Смиту.***
Ханджи методично барабанит пальцами по столу — по-странному, только указательным и средним одновременно, — и этот звук почему-то не раздражает так, как обычно. Леви даже привыкает и считает этот звук за тишину, почти растворяется в ней, глядя в потолок, как всё прекращается чересчур резко. Он опускает голову и смотрит на нового командира, приподняв бровь. — Скажи, — начинает она — видно, что осторожно, словно по канату идёт, — мы ведь… всё-таки приблизились к победе? Аккерман хмыкает и отворачивается; его эта улыбка у Зоэ оседает неприятно в горле и щиплет в носу, и она уже жалеет, что задала этот вопрос. — Вкус победы — это вкус чьей-то боли, — он равнодушно жмёт плечами. — Ты и сама знаешь, не раз это видела. «Однажды мы простимся с каждым человеком», — твои слова ведь? — Не делай вид, что тебе плевать. Я ведь знаю, тебе тоже больно. — Я не говорю, что мне не больно. Но ты права: нужно двигаться дальше. — Да ты за него подохнуть был готов! За него, по его приказу! — Ханджи вскакивает с места, с грохотом роняя ладони на стол; у Леви, кажется, дёргается глаз. — Никто из нас с тобой сейчас не готов двигаться дальше, это бред, я всего лишь солгала! — Уймись, четырёхглазая, — рычит Аккерман, и та, не успев подумать, оседает обратно на стул. — Наврала ты или нет, а сказала ты в итоге правильную вещь. Ханджи уставляется на свои сложенные в замок руки. Она так громко думает, что разобрать внятно хоть одну мысль не получается: всё — сплошная какофония и что-то неимоверно идиотское. Леви не хочет думать о том, насколько нечестен сейчас. Признавать, как ему больно — глупость, им обоим и так всё ясно, и молчать — проще, да и, наверное, всё же честнее. — Завтра церемония, — тихо и бесцветно говорит командир. — Уверена, ты уйдёшь, как только появится возможность. — Конечно. Делать из траура праздник — кощунство, этот пир во время чумы совсем не для меня. — Ясно. В таком случае, не вижу смысла держать тебя там. Они сидят в тишине, и больше Ханджи не стучит по столу. Этой тишиной сказано больше, чем они могут позволить себе сказать вслух, и это не кажется ни правильным, ни чем-то из ряда вон, будто… Леви думает опять, что больше никогда и ничего не почувствует: эту его способность Эрвин унёс с собой в могилу и возвращать собирается едва ли. После смерти Эрвина всё в принципе больше не такое, как раньше, даже люди изменились — те, кому, если честно, не было никакого дела до того, выживет ли командующий. И нет никакой справедливости в том, что и они, и Леви, и Ханджи будут награждены. И смысла нет тоже. — Но ведь, если подумать, — Зоэ смотрит на товарища, прищурившись, — ты всё равно не любил его так сильно, как когда-то любил Изабель и Фарлана… — Не смей, — резко обрывает Аккерман, и в гневном не по-взрослому взгляде Ханджи не узнаёт его. — Закройся сейчас же и больше никогда не ставь их вровень с Эрвином. — Ты показываешь мне, что я права. — Думай, как хочешь, — Леви раздражённо цыкает и с трудом поднимается с кресла. — Я любил их. Фарлана, Изабель. И Эрвина тоже любил. Он выходит из комнаты, и Ханджи кажется, что стук его тяжёлых сапогов она слушает целую вечность. На следующий день Леви целует руку новой королеве и думает о том, что не сомневался бы ни секунды и малодушно отдал бы и её жизнь, если бы благодаря этому в живых остался Эрвин.***
Леви болтает ногами в воздухе, устроившись щекой на сложенных друг на друга руках, жжёт дыханием чужую голую грудь. Эрвин гладит его, полностью лежащего на нём, по спине и больше не напоминает о том, чтобы он не мотал ногами — у Леви коленки острые и от каждого движения неприятно впиваются в бёдра, но Эрвин уже даже привык. Аккерман чувствует, что на уме у них одно и то же, только в разных направлениях: Эрвин мусолит выстроенную стратегию, выискивая дыры, а Леви, кажется, с каждой минутой всё больше и больше теряет контроль над собственными чувствами — страшно. Он поднимает голову, и Эрвин на него не смотрит — так и пялится в потолок. Леви ставит ему указательный и средний пальцы между бровей и разводит в стороны, разглаживая хмурую морщинку. Эрвин переводит взгляд на него, как всегда серьёзного и ледяного, и улыбается, одной рукой берясь поглаживать его по волосам. — Наши новобранцы… — Леви прочищает горло. — Мне страшно за них, — признаётся он. Эрвин — единственный человек, которому он может сказать что-нибудь такое: остальным он должен показывать пример, а Эрвину в целом никто не смеет указывать. — Они получили достойную подготовку, — Смит опять лезет со своей рациональностью туда, где толку от неё, как от слепого на поле боя; Аккерман разочарованно вздыхает и укладывается, как раньше. — Перестань, Леви. Ты и сам знаешь, мы не можем гарантировать им безопасность ни в одном случае из возможных. — Я знаю, — тон у него мрачнеет и брови сдвигаются к переносице от зудящего раздражения. — От этого и страшно. Единственное, что мы можем — вовремя оказаться рядом и отбить их. Ну, а если не успеем? — У них есть представление о том, на что они идут. У каждого из них были свои мотивы для того, чтобы податься в разведку и быть готовыми отдать свою жизнь ради других. — Это всё теория. Лишь оказавшись на поле боя, они поймут, как сильно на самом деле хотят жить. Я и сам через это проходил, я был на их месте, но я был взрослее, не служил в кадетском училище и учился бороться за себя сам. Да и… ты помнишь, откуда вытащил меня. Мне было плевать, что меня ждёт наверху, лишь бы выбраться из трущоб. Но, когда я впервые выехал за стены, мне было так страшно, как не было ни до этого, ни после, и это то, что меня с ними роднит. Он чувствует, как Эрвин качает головой, а потом слышит, как тот прыскает. — Что тебя так насмешило? — Леви претенциозно выгибает одну бровь, но командующий этого, скорее всего, не видит, зато может считать по интонации. — Прости. Я просто не понимаю, зачем ты сейчас пытаешься солгать и мне, и себе. Этот страх не роднит тебя с новобранцами: ты боялся не за свою жизнь, ты вообще всегда обладал маниакальной тягой к смерти. Ты боялся за своих друзей. Леви от этих слов физически передёргивает, и на секунду кажется, что сердце буквально перестаёт биться. Он поднимается, опёршись на руки по обе стороны от головы Эрвина и седлает его бёдра, выпрямляясь, чтобы говорить в лицо, а не в стену. Он сам терпеть не может вспоминать о Фарлане и Изабель, но гораздо больше ненавидит, когда о них вспоминает Эрвин. — Даже если и так, это ничего не меняет. Новобранцы тоже волнуются друг за друга. — Они боятся друг за друга, это правда, — снисходительно кивает Эрвин, — но за себя — чуточку сильнее. А ты за себя не волновался ни капли, тебя интересовало только то, будут ли жить они. — Неправда! — Тогда почему ты так настаивал, чтобы они остались за стеной, а ты поехал на разведку? Леви молчит, злобно сопя, долго-долго смотрит в глаза забитым в угол волком и в итоге опускает голову, признавая поражение, и сильнее сжимает руки в кулаки на чужой груди. — Вот видишь. Я скажу тебе, почему ты так боишься за новобранцев. Ты просто не хочешь взваливать на свои плечи вину за груду юнцов, обречённых погибнуть, потому что твои руки уже запятнаны в крови самых близких. Леви гулко сглатывает. Ровно о выемку между рёбер Эрвина разбивается холодная слеза. Леви надрывно всхлипывает. — Я не виноват в их смерти, — говорит он почти безголосо. — В их крови — твои руки. — Ты правда так думаешь? — Эрвин поднимается на локтях и садится совсем. — Ты считаешь, что это я их убил? — То, что они погибли — только твоя вина, — шмыгнув носом, Леви остервенело стирает слёзы со щёк тыльной стороной ладони; он не поднимает головы. — Я ведь просил тебя, я же… Они не должны были попасть в разведку, я умолял тебя оставить их в покое… Я… Он не договаривает: заливается новым всхлипом — ещё более болезненным, чем предыдущий, — и, если честно, понятия не имеет, что ещё может сказать. Трусливо и почти по-детски Леви прячет лицо в шее Эрвина, обнимает его за плечи и прижимается так близко, как только может. — Я никогда их тебе не прощу, — шепчет он, почему-то позволяя себе быть слабым и Эрвину — жечься по его спине горячими ладонями. — Что угодно, только не их. И Эрвин смиренно снимает с него этот крест, который однажды сам и повесил, и забирает себе — уже навсегда.***
Без Эрвина становится… привычно. Леви привыкает думать, что погиб он слишком давно, чтобы теперь скорбеть о нём, привыкает знать, что больше нет Эрвина в комнате на третьем этаже корпуса, и она закрыта на два замка снаружи, привыкает не любить его так самоотверженно и болезненно, как любил всегда, привыкает не искать одобрения в глазах цвета небесной синевы. Ханджи даже как-то высказала — несмело и неуверенно — мысль о том, что Эрвина они себе придумали: Эрвин на самом деле никогда не был тем, что они в нём видели — они заставили его стать их Дьяволом, и он подчинился, навсегда забыв о том, кем был когда-то. Наверное, всё это бред. Эрвин не может быть глупой выдумкой. Леви убеждает себя, что знал его настоящего — и его Дьявол был немного иным, нежели Дьявол их общей кровопролитной войны за свободу. Гибель Фарлана и Изабель переносилась легче. Они — жертвы обстоятельств и случайности, они не должны были умереть, они жить хотели больше всего на свете. Эрвин сам сделал свой выбор, даже не на поле боя, раньше, гораздо раньше, и оттого Леви до одурения тяжело принимать факт его смерти — хотя и хоронил его собственными руками. — Завтра — предположительно к вечеру — мы наконец доберёмся до моря, — говорит Ханджи, нахмурившись. Ей всё ещё тяжело думать о том, что она вот-вот увидит целый мир, что бывшие кадеты и уже, конечно, вовсе не новобранцы, вскоре увидят то море, о котором так мечтали. Они всю жизнь прожили за стенами, и трудно поверить, что их свобода — не чья-нибудь глупая шутка, не просчёт в гениальном плане. — Выступаем до рассвета. — Так хочешь успеть до темноты? — с лишь ему понятным смешком спрашивает Леви, клоня голову вбок. — Так будет удобнее. Аккерман её насквозь видит — всегда видел. Не убитая в ней годами службы романтичность диктует ей, что обязательно нужно взглянуть на море впервые при солнечном свете, и Леви её не считает глупой — ему только странно, что такие люди существуют, а он подчас не может вспомнить, когда в последний раз чувствовал что-нибудь хорошее. — Вот что, — он поднимается с кресла, опираясь на подлокотники ладонями. — На второй миле от стен я оставлю вас ненадолго. Потом догоню. — Но… Ханджи мгновенно осекается, заметно стушевавшись, и Леви усмехается, взглянув на неё через плечо: она хотела сказать о титанах — по многолетней привычке, не более, но им теперь бояться осталось только внешнего мира. — Да, хорошо. Ты только не задерживайся. Когда закончишь, бери курс на юг. Проедешь стены — на юго-восток. — Ладно. В эту ночь Леви так и не может уснуть. Его ничто не тревожит и не пугает, даже трепета по поводу вылазки к морю нет, как у молодняка. Сон не приходит — и спать не хочется вовсе. Он даже толком ни о чем не думает, но на задворках сознания, где-то глубоко, куда не достать, плещется, раздражая и напрягая, мутным пятном мысль: всё это странно. Раньше он и представить себе не мог, что когда-нибудь станет навещать могилу Эрвина — почему-то казалось, что он сам помрёт гораздо раньше. Он думает об этом всю ночь, а потом и всю дорогу до Леса гигантских деревьев — и до расхода с остальным отрядом, и после, и даже отпуская лошадь на границе леса. Леви считает деревья: пять слева, считая с первого, прямо вдоль четырёх, по диагонали — ещё шесть, левее и прямо — два. Он даже письменных пометок никаких не делал для себя, запомнил почему-то лучше молитвы Культа, и нашёл с первого раза — в землю воткнут почти на половину лезвия его собственный нож, оставшийся со времён жизни в подземном городе. — Ну здравствуй, — Аккерман присаживается на корточки возле могилы, уже поросшей травой и сорняками, — Эрвин. Остальных, от кого удалось найти хоть что-то, похоронили в пределах стен. Эрвин никогда не говорил о том, как хочет быть похороненным, зато всегда жаждал свободы — этого не понимал лишь слепой. Леви дал ему свободу вечную — и её никто уже не посмеет отнять. — Даже не знаю, зачем приехал, — честно говорит он. — Наверное, проститься. Ты знаешь, я не вижу смысла посещать могилы погибших товарищей, и знаешь, что я по этому поводу думаю. Я здесь в первый и последний раз. Сегодня мы едем к морю, — Леви невольно улыбается. Он хотел бы сказать об этом Эрвину лично — живому Эрвину, своему. Он бы говорил это с гордостью и трепетом, и Эрвин бы ответил такой же счастливой улыбкой, Эрвин бы обнял его и шепнул, что их мечта сбылась. Будь Эрвин жив и скажи он эту чушь, Леви бы про себя огрызнулся о том, что им, двум циникам, мечтать в жизни не приходилось ни разу; но Эрвин мёртв — и больше всего на свете Леви хотел бы услышать сейчас этот бред сумасшедшего. — Я, кажется, наконец научился жить без тебя. Когда ты решился броситься в бой в Шиганшине, ты ведь уже знал, как тяжело мне придётся без тебя? Конечно, знал, — Леви хмыкает и усаживается на землю, привалившись спиной к дереву; он откидывает голову назад и прикрывает глаза. Он сидит так долго, даже не шевелится. Южный ветер треплет ему волосы, ласкает щёки теплом; птицы поют далеко, в самой чаще, но расслышать их трели в такой тишине можно не напрягая слух. И оказывается самым лёгким делом на свете представить, что рядом, так же опёршись на ствол и подогнув одно колено, сидит Эрвин — читает что-нибудь, чертит на вытянутом бедре очередной план или просто дремлет с забавно открытым ртом. Леви открывает глаза резко, испугавшись собственной затянувшейся минут на пять фантазии, и… Он усмехается себе под нос — ему не хочется винить судьбу в несправедливости и жалеть, что картинка в воображении — лишь фикция. Видно, он и правда привык. — Знаешь, теперь есть две вещи, которые я тебе никогда не прощу. Гибель Фарлана и Изабель и твою собственную смерть. Я ведь… правда поверил тебе тогда и правда захотел увидеть море вместе с тобой. Пусть Эрвин ничего не обещал и ничем не обнадёживал, пусть уже в ту секунду, когда Эрвин завёл разговор о «море», было до отвратительного понятно, что Эрвин уже всё для себя решил, Леви не в силах задавить в себе этот детский каприз. Наедине с собой он может лишь не бояться это признать. — Я так хочу взять тебя за руку сейчас, — Аккерман улыбается в небо — оно цветом сейчас такое же, как глаза Эрвина, — и стирает слезу со щеки ребром ладони. — Я научился жить без тебя, но мне по-прежнему тебя ужасно не хватает. Остальным тоже тебя не хватает, если говорить честно. По-другому и по другой причине, но… Ханджи заняла твоё место после того, как ты погиб; ты говорил, цепь командования не меняется, и если умрёт она, то командиром станет кто-то ещё. Я даже, кажется, знаю, кто. Помнишь Армина? Мальчишку, который больше всех грезил о море? Думаю, он станет следующим командиром. Он мозговитый и всегда подавал большие надежды… Но я не об этом. Я хотел сказать, что тебя всё равно не заменит никто. В своей жизни я не видел командующего лучше. Леви зачёсывает волосы назад пальцами и проводит ладонью по лицу, вытирая текущие ручьём слёзы. Он не помнит, когда плакал в последний раз: даже в детстве не плакал, кажется, не плакал на церемонии прощания после боя за Шиганшину, даже не оплакивал Эрвина; помнит только то, что позволял себе слабость лишь с Эрвином наедине. Может, накопилось. — Я никогда не говорил тебе этого; было, наверное, стыдно и неловко. Но теперь ты не услышишь — никто не услышит, — и я могу говорить что угодно, поэтому… Я люблю тебя. Ты знал это, и тебе не нужно было подтверждение. А сейчас это нужно мне — мне нужно это сказать. Я люблю тебя всем сердцем, Эрвин Смит. К сожалению или к счастью, никому не под силу это изменить. Сердце не сворачивается от боли, под рёбрами не колотится. Ему — спокойно. Его слёзы — счастливые. Леви поднимается на ноги, отряхивается, и смотрит сверху на могилу. — Мне пора. Иначе отстану от отряда — они уже едут к морю. И… подожди минуту, я… — он, только вспомнив, спохватывается, стаскивает с шеи кулон — ту самую награду, что дана была самой королевой, — и становится на одно колено. — У тебя такая тоже есть, я знаю. И мне, и тебе от неё никакой пользы, но, знаешь, ты заслужил её гораздо больше меня. Всё-таки ты погиб героем. Леви вешает кулон на рукоять ножа; от длины верёвки камень ложится на землю. — Прощай, Эрвин, — он опускает голову и прикладывает кулак к груди, закрыв глаза. — Спи спокойно, родной.***
«Море», оказывается, вправду есть, и Леви мысленно снимает с этого слова кавычки. Вода здесь прозрачная, чистая-чистая, подсвеченная солнечным светом, что отблесками дразнит глаза. Капитан щурится и выглядит, наверное, ужасно недовольным. — Леви, — окликает Ханджи совсем близко, и тот оборачивается к ней, закрываясь от солнца козырьком ладони. — Послушай, я… Ты отказался разбираться с комнатой Эрвина, и это делала я, и я нашла кое-что там, — она мнётся, подбирая слова, но под чужим взглядом понимает, что в этом нет необходимости, и лезет во внутренний карман жакета. — Это письмо адресовано тебе. Рядом лежал листок, там было сказано, чтобы ты прочитал его, когда доберёшься до моря. — Он был так уверен, что оно существует… — хмыкает Леви. — Спасибо. Я ведь могу прочесть сейчас? Или он писал, что я должен сделать это позже, когда вернёмся, например, или когда я буду один, или?.. — Об этом ничего не было. Одно условие — добраться до моря. — Ясно. Леви кивает командиру, поджав губы. Он выглядит сдержанным и собранным — этого у него не может отнять ни одна из возможных ситуаций, — но руки незаметно для чужих глаз дрожат, держа конверт, и мысли так же незримо путаются, оседая липкостью на стенках черепа. Чтобы наверняка остаться наедине с собой, приходится прилично отойти. Леви присаживается на каменный выступ — в прошлом наверняка часть чего-нибудь, — и долго собирается с силами, чтобы хотя бы вскрыть конверт. «Дорогой Леви, Если ты читаешь это письмо, значит, ты уже увидел море, и я уже сейчас чуть-чуть тебе завидую. Не знаю, сколько времени ушло на то, чтобы добраться до него, не знаю, сколько всего ещё вам пришлось преодолеть ради этого, но я верю, что никакие жертвы не были напрасными. Мы сражались за истину, и вы узнали её, а я уже смирился с тем, что не узнаю её сам. Я сел за написание этого письма сразу после нашего собрания. Не знаю, помнишь ли ты, но это то собрание, после которого ты грозился сломать мне ноги. Будь я чуть трусливее, я был бы этому только рад, знаешь. Но ты сам говорил: я больной фанатик, а такие не умеют бояться. Мне хотелось бы сейчас взять тебя за руку, хотелось бы смотреть на море вместе, но уже сейчас я знаю, что этому не бывать, но ни о чём не жалею. Как бы там ни было, уверен, отражение моря в твоих глазах цвета стали лучшего клинка — потрясающее зрелище. Не думаю, что нам удалось проститься по всем правилам, и вышло наше прощание, как и всё у нас, криво, поэтому я скажу тебе последние слова здесь. Я люблю тебя, Леви, и лишь ты можешь представить, насколько, потому что, я знаю, ты любишь так же. Мы привыкли думать, что погибшие товарищи наблюдают за нами из лучшего мира, в котором уже нет ни смерти, ни боли, — лишь спокойствие и умиротворение. Если это правда, то сейчас я смотрю на тебя — на то, как ты стоишь на берегу моря босиком, как стоишь в воде по колено с завёрнутыми брюками и черпаешь её руками — с непривычки осторожно, — как восторженно блестят твои красивые глаза. Я знаю, как глупо это прозвучит, но я бы так хотел жить с тобой в мире, где больше не нужно будет сражаться и рисковать. Мы с тобой поселились бы у моря (я почему-то думаю, что ты хотел бы этого тоже), чтобы больше не было ни стен, ни флагов, ни чего-нибудь ещё, что напоминало бы о нашей несвободе. Нам обоим уже сейчас немало лет, и отведённое нам время мы бы жили там, в тишине, на воле, и это было бы лучшим временем нашей жизни. Прости, что пишу именно это. Я знаю, как ты не любишь говорить о будущем, но я знаю так же, что ты терпеть не можешь враньё, и потому я говорю с тобой честно. Спасибо тебе за всё, Леви. Без тебя я бы не узнал, кто я такой на самом деле. Будь счастлив. Этого я желаю больше всего на свете — больше победы людей и истины. С любовью, Эрвин». — Ёбаный Смит, — Леви усмехается, сжимая зубы в плаксивом оскале, но — слёзы так и не идут. Наверное, теперь и он своё отстрадал. — Пошёл ты к чёрту. Хотя где ещё, как не у него, ты можешь сейчас быть после всего, что сделал… Леви стоит босиком на берегу моря, скрестив руки на груди. Бывшие новобранцы плещутся в воде, брызгают ей друг в друга, кричат неразборчивое что-то, ныряют прямо в одежде. У них исполнилась мечта. Они юные, красивые и такие… счастливые? Об этом ведь написал Эрвин? — «Будь счастлив». Искрящаяся бликами водная гладь похожа на лучший драгоценный камень. И похожа на то самое счастье. Леви всегда сравнивал глаза Эрвина с небом — тем, что бывает в почти безоблачную погоду, когда солнце яркое и жаркое, светит до тёмных пятен перед глазами. — Я рад видеть тебя таким, — говорит Эрвин над самым ухом и кладёт тёплую руку Леви на плечо, прижимая к себе. — Каким? — тихо спрашивает тот, глядя всё на ту же молодёжь. — Счастливым. Наконец-то. Леви смотрит на него, щуря один глаз, и поджимает губы в ребяческой улыбке. Глаза Эрвина всё-таки похожи на море — бескрайнее, спокойное, тёплое.