Ghost mine.

      Оставшийся холодный чай я выпила залпом. На улице наконец-то начало смеркаться, что означало что это был долгожданный конец четвёртого дня здесь. Наверное, было глупым считать дни, но я всё ещё верю в магические свойства цифры семь, что в нынешней ситуации весьма иронично, и возможно, это всё может закончится на седьмой день, раз уж на третий не вышло. Очевидно, я не Иисус.       Но тема с воскрешением и мученичеством вполне могла меня затронуть. И это было бы очень очень плохо.       Закатное солнце, как раз уходящее под стену из высоких многоэтажек и ещё более высоких и пугающее широких деревьев, заливало кухню жёлто-оранжевым ярким светом, в котором маленькое тело искажалось выливаясь в вытянутую, почти гротескную, тень. Ткань полосатой пижамы, слишком грязная чтобы задержаться в резко сжавшихся ладошках, выскользнула из пальцев, словно единственная надежда, вера в которую таяла, как мороженое под этим гребаным солнцем, ныне превратившем тень маленького ни в чём не повинного ребёнка в ужасного монстра ночных кошмаров.       Странная злость и обида разразились бы в ещё одну истерику из жалений — уже не себя, но её — если бы не зверская усталость, накатившая стоило мне снова оказаться на мягкой горизонтальной поверхности. Я наконец-то уснула. И пожалела, что вообще просыпалась когда-либо. Когда я проснулась, я не была в квартире Наруто, но радоваться чудотворному возвращению домой было рано. Если бы я когда-либо участвовала бы в театре, будучи каким-нибудь бардом, начинающим рассказ со своей песни, то сейчас был бы тот самый момент открытия занавес, и вот свет софитов проливается на одну лишь героиню, сидящую в утрированно трагичной позе… и продолжающую молча сидеть, так как ни черта она не понимает, и ни какой она не бард, она вообще здесь случайно. И тут осознав, что она тут совсем не к месту, она собирается уже вскочить и сбежать за кулисы, но её встречает обескураженный взгляд ассистентки, злобный видок сценаристки, сжимающей свой сценарий и всё переглядывающей то на неё, то на сценарий, то снова на неё и почти в безумстве бормочущую костюмерку, и всё что слышно это её испуганное нет-нет-нет. И оттого, она разворачивается назад выбегает на самый центр сцены и вдруг распыляется громким смехом; зрители замирают в недоумении. На другой стороне тоже уже есть люди и бежать ей некуда. Там развалилась у стены аккомпаниаторка, пустым взглядом вперившаяся в потолок; звукорежиссёрка, всё еще уверенно сидящая за ноутбуком, и вероятно, что-то ей шепчущая, но со сцены и не услышать — слишком громко она смеётся, слишком тихо говорит звукорежиссёрка; и хмурющаяся, в самом проходе стоящая спиной к сцене постановщица. Либо к ним, либо назад, или ещё вариант — прямо к зрителям. А последний оставаться на сцене и сыграть свою роль. Я никогда не обучалась актерскому мастерству и не участвовала в школьных спектаклях. Но почему-то явно почувствовала как чувствовала себя бард, находясь под светом софита, под десятками непонимающих и даже злых взглядов. Сейчас на меня смотрело десяток злых и непонимающих взглядов, пока я сидела задницей на полу под светом яркой лампы, освещающей лишь меня одну, и скрывающей в тени всех остальных, оставляя лишь их горящие глаза. Местами бесформенные, вставленные и в руки, и в уши, от чёрного до ярко-зелённого цвета, они пялились на меня, всё ещё молча, а мне действительно захотелось рассмеяться, вскочить и убежать. Желательно далеко и на ближайшие годы. Странные глаза будто оставляли на моём теле пятна красок, в цвет их глаз, пока я продолжала беспомощно сидеть на земле, глядя на них в ответ. Ничего не происходило, лишь яркий искусственный свет всё больше и больше раздражал, а глаза оставляли всё больше и больше пятен, которые с каждой секундой казалось впитывались в ткань, в кожу. А потом один из них пошёл ко мне. Если до этого я была насторожена, то теперь я была в ужасе, особенно когда большущие руки обхватили моё словно уменьшившееся тело, неспособное ни к какому движению. Крик застыл в горле когда его мерзкие отвратительные руки залезли под мою старую кофту, некогда подаренную мне папой, от того что та села и больше на него не налезала. Глаза продолжали смотреть, когда моё тело лишили одежды, а его глаза сузились в нахальной похабной усмешке. Дикий страх настолько сковал меня, что когда одна из теней вышла вперёд я наконец-то закричала.       И действительно проснулась.       И без того грязная пижама пропиталась потом, всё ещё продолжающим стекать по спине, в которой вероятнее всего торчали позвонки от худобы. Волосы у корней прилипли к голове, прерывистое тяжёлое дыхание не способствовало успокоению и просто резко дёрнулась в бок, падая с кровати. Реальная боль отрезвила, остывший за ночь немного более прохладный нежели тело пол помогал остудить голову чтобы хотя бы сосчитать до десяти и успокоится. Десяти явно было мало.       Прижавшись к полу я не заметила как сильно дрожала всём телом, словно меня колотил озноб, а я при том решила поспать зимой на снегу, чтоб окончательно себя добить. От этой мысли пошли мои следующие мысли: встать, сначала на четвереньки, потом уже на ноги, умыться и помыться. Желательно раз пять.       В предрассветной полутьме, тени снова исказились на полу, словно стали маленьким городком из грязно-серых домиков при слабом свете ещё не поднявшегося солнца. Моя тень была словно годзилла, идущая разрушать тут всё, но тут скрывшаяся в тени. Окно не освещало всю комнату.       Из отражения, невольно замеченного при входе в ванную, на меня встревоженно и устало смотрела девочка. Голубые глаза были прикрыты, между золотых бровей залегла морщинка — продолжу в том же духе к двадцати, если, конечно, доживу, буду уже старой. Сильно прижимая руку к лицу, провела ею, чтобы разгладить кожу; скорее не с желанием не быть старой молодой, а чтобы стереть с детского лица это странное, слишком взросло-озабоченное, выражение. Дети после кошмаров напуганы.       Со злостью и ужасным отвращением, с отчаянием, я драила тело, даже понимая, что это было не наяву и мне не стоит так тереть кожу, но фантомный ужас до сих пор сковывал мышцы. Я не обратила внимания на то, что не включила свет — из маленького окна лились рассветные лучи. Искусственный свет лампы возвратил бы обратно.       Не представляю сколько просидела в ванне, поливая себя то горячей, то холодной водой, и тёрла детскую кожу мочалкой. Когда колено начало слабо, скорее не кровоточить, выделять кровь сквозь микропорезы, я с удивлением посмотрела в окно. Небо было по дневному голубым и насыщенным, от чего повышался сюрреализм ситуации. Моё странное восприятие времени пришло и сюда.       Оставляя за собой мокрые следы, я снова оказалась в постели, стараясь не думать о кошмаре. Не помню, когда они в последний раз снились мне раньше. Да что уж там, я даже не могу вспомнить когда мне снилось что-либо вообще. Сны давно не оставляли за собой и зацепки на происходящее внутри моёй головы во время сна. Возможно я сейчас нахожусь во сне; возможно я проснусь и всё это забуду.       Шум из открытого окна отвлёк от тяжелых неприятных мыслей, заставляя привстать с кровати. Единственные в квартире часы показывали шесть с лишним утра, но обычно жители не начинали своей жизнедействительности раньше восьми-девяти утра, следовательно и шум был достаточно странным и непривычным. Если, конечно, последние четыре дня могли стать обыденностью.       Активность на улице, ведущая прямиком к повороту на другую, была повышенной, но детский организм как-то не особо принимал факт того, что его заставляют часами не спать и находится в напряжении. Или я просто ужасно раздражительная и занудная мразота, которая со злостью захлопнула окно и завернулась в одеяло.       Самое странное случившееся за этот день уж точно был не кошмар. Пожалуй, это был тот факт, что я смогла спокойно уснуть и даже не просыпаться от повторных кошмаров, которых не было.       Очередное пробуждение здесь заставило уже со смирением вздохнуть и подняться для уже своеобразной рутины. Умыться, стараясь не смотреть в отражение — что было весьма просто, если умываться с помощью ванного смесителя — поставить чайник, открыть балкон, сварить рис, со раздражением глянуть на стопки книг и свитков, зарыться в одеяло ожидая свиста чайника, послушать ругань соседей, краем уха подслушать сплетни, и попивая чай, из раза в раз изучать улицу снова.       Но, к моему испугу, «рутина» была нарушена когда я наливала чай. Несмотря на явную паранойю, которую я считаю весьма обоснованной, всё было до комичного просто. На пороге снова стоял мальчишка, лет четырнадцати-пятнадцати, и коротко представившись, сказал что от Хокаге, по поручению в помощи невинным бедным деткам-сиротам. Это было сказано так быстро и четко, словно он заучил всю свою короткую речь, начиная от отрапатованного «Добрый день, я Хиро Ногучи, генин Конохагакуре…" и заканчивая резким выдохом и до неловкости неуверенным: «Можно войти?».       Уставше глядя на него, я вздохнула с облегчением, чувствуя как напряжение покидает и зашла в квартиру, не закрывая дверь. Парнишка продолжал стоять в дверях. Уже с некоторым раздражением, коротко позвав его, я заперла дверь и уставилась на него снизу вверх.       Когда он присел, чтобы разуться я заметила небольшую ранку на его скуле и пучок волос чуть ниже, у линии челюсти, и не удержала тихого смешка, который вылился в откровенный хохот, после того как он обернулся на меня с таким непонимающе глуповатым выражением лица.       Я впервые представилась Наруто. Это не было приятно или неприятно. Я представилась не своим именем, но именем принадлежащем этому телу, значит не врала, пусть и было такое ощущение. Я чувствовала себя самозванкой, гнусно похитившей тело невинного ребёнка.       Эти мысли быстро покинули мою голову, когда парнишка снова заговорил. С чувством, что скоро вернусь к этому, я улыбнулась Хиро, пропустив всё что он мне говорил. Даже не вздохнув, он повторил еще раз.       Хиро Ногучи оказался таким же добрым и очаровательным человеком, каким казался, и если бы я не была такой мнительной, я бы даже поверила бы его чрезвычайной доброжелательности. Но это была его миссия и он, очевидно, стоял посреди кухни и выслушивал мои странные объяснения, почему я не могу написать ему список продуктов, не по собственной прихоти. Проблему мы, конечно, решили, но я продолжала чувствовать странную напряжённость и скованность, перед незнакомым человеком, которому открылись мои недостатки.       Я не виновата в случившемся, но менее неприятно мне не стало. Было бы хорошо, если бы я больше не встречала Хиро Ногучи.       Ноги обжег нагретый солнцем металл, стоило выйти на небольшой балкон, вслед за уже ускакавшем по крышам генином. Их способы передвижения такие странные и непривычные, хоть их и можно понять — по крышам куда быстрее чем петлять по улицам. И, наверное, это по своему приятно, если сравнивать с прыжками по гаражам, которые я так любила будучи младше. Даже были мысли о том чтобы руфирить по крышам уже больших домов, но это были уже глупые мечты, задвинуты в нижний ящик от страха. Менее ебанутыми, конечно, от этого эти шиноби не становились, но возникали хоть какие-то параллели заставляющие думать что они вполне могут быть реальными и живыми людьми.       С тяжёлым вздохом, я глянула в сторону куда убежал мой горе-помощник, и зашла обратно в комнату, к уже готовому рису и чаю.       Если бы я была более мнительной, то определённо бы считала что эти учебники пялятся на меня куда больше, чем я на них, но с пробуждением здесь скепсис стал моим лучшим другом, который нашептывал, что несмотря на всю сюрреалистичность ситуации, возможно, мне стоит хотя бы открыть их, чтоб понять насколько всё скверно. И всё же я просто продолжала смотреть на них, стараясь даже не подходить слишком близко, избегая возможности узнать что-либо об искусстве ниндзя. Словно если я приму факт существования этого дерьма, то дороги назад уже не будет.       Приход Ногучи, оповещающий постукиванием о раму балконной двери, отвлёк от переглядок со стопкой книг. Напоследок зло глянув на них, подскочила с кровати и поспешила навстречу генину с большими бумажными пакетами. Он что-то тихо и невнятно пробормотал, краснея яблочками щёк, и выскочил обратно на балкон, на секунду обернувшись и неловко помахал рукой. Странный малый.       Выкинув из головы лишние мысли о странностях местных, я обратила внимание на содержание пакетов. Сама я такими не пользовалась — у нас ни в одном магазине не было никаких, кроме пластиковых — и оттого не знала что теперь с ними делать. Просто выбросить и не использовать как-то жалко и не по-экономному. Задумавшись над важностью пакетов, я разложила продукты по своевременно придуманным местам, сдвинув в сторону несколько стаканчиков с заварной лапшой, которую мне захотелось попробовать.       На кухне шумел вновь поставленный чайник, служащий якорем спокойствия здесь, напоминающий, что происходящее все ещё реально. Маленькие красные часы на тумбе, издавали один из тех звуков, которые я плохо переносила — тиканье, показывали третий час дня, подгоняя солнце к противоположной от восхода стороне. И если бы это тиканье было бы менее раздражающим, я бы точно оставила его в покое, но странная вспышка злости заставила схватить часы и с силой бросить прямо в стопку книг.       С неменьшим раздражением я вскочила с кровати, отозвавшейся скрипом, и начала искать красные часы в беспорядке, мною же устроенным. Резким движением, одна из книг открылась, а я застыла, словно преступница, задевшая сигнализацию, но звука сирены не последовало, книга не взорвалась, продолжая лежать. Свист чайника смыл странное оцепенение, заставив прийти в кухню и выключить электроплитку под ним.       Книга, раскрытая на первых страницах, словно назло лежала прямо перед входом в комнату, заставляя меня в любом случае смотреть в неё. С сомнением присев рядом, я стала глазеть на неё, словно ожидая ответа, который всё не следовал. Я понимаю, что моё поведение — глупость, что мне давно пора начать узнавать этот мир, если мне придётся в нём жить и существовать, в ближайшее время; и так же хорошо понимаю, что далеко отсюда, настолько далеко, что сколько бы я не плакала папа не придёт за мной, есть люди, которые возможно переживают, возможно ждут, возможно также как и я, ничего не понимают. И я понимаю, что без меня одной, планета продолжает вращаться, солнце продолжает светить, время продолжает идти, и здесь, лишь я одна не хочу мириться с происходящим. Но мне придётся, потому что папа не придёт, потому что папы здесь нет.       Зато здесь есть мир, который так и жаждет сожрать меня с потрохами за малейшую слабость.       С решительностью, подкреплённой непролитыми слезами и страхом, я подняла книгу.