Ghost mine.

      Сандалии, все же старые и дырявые, неприятно промокли. Ступни в них хлюпали при каждом шаге, грязная вода луж в грунтовых дорогах пачкала коричневую ткань. Она не промокала, но пропускала влагу через носки, пятки и дырки. Если б не мучающая головная боль я бы и обрадовалась лужам. Побежала бы, прыгала с одной на другую, пока одежда не пропитается влагой, а потом залезла бы в ванну, прямо в мокрой одежде, включила бы горячую воду и смеялась.       Давно я не смеялась.       Шутки, смех и улыбки — мое любимейшее состояние счастья, когда люди вокруг заставляют щеки болеть от переполняющих эмоций, руки немеют от крепости объятий, сердце сжимаются от радости. Боже, как же я любила людей.       Дождь сошёл на нет, вышло закатное солнце, озаревая лужи алым цветом, превращая их в горящие капли. Жители вытирали крыльца, убирали ведра из-под водосточной трубы, очищали полы в магазинах от следов обуви нерадивых клиентов, забежавших в первый попавшийся магазинчик, прогуливались по медленно оживающим улицам, вдыхая запах озона, наслаждаясь видами омытой водами деревни, не глядя как вся пыль и труха с домов превратилась в прячущиеся за солнцем грязевые лужи.       И все, все из них пялились на то, как я плетусь домой.       Уме предлагала, но не настаивала проводить меня. Какой бы свободной она не казалась мне, никому не хотелось бы быть увиденной со мной. Голова всё ещё была в кашу, я медленно соображала, оттого даже до именитой центральной улицы, по счету она была второй и вела прямиком к главным Южным Вратам из деревни, я дошла лишь через час-другой, хоть и Уме чуть ли не на пальцах пояснила куда идти. Топографической кретинкой я никогда не была и считала, что в два счета дойду до дома, пока не осознала, что вышла я через черный вход дома Уме и попала на узкую улочку, коих в деревне было пруд пруди, по всей видимости.       Логично предположив, что если идти, то обязательно куда-нибудь да дойдешь, я, абсолютно уверенная в себе, пошла прямо, что было абсолютной ошибкой ещё со слов Уме — поворачивать надо было сразу влево, пройти до перекрестка и снова влево, а там уже можно было выйти на центральную. Очевидно, что вскоре, все ещё ужасно ориентируюсь во времени, я упëрлась в лес. А так как в словах Уме не было ни слова про сплошной лес, до меня дошло что где-то я ошиблась.       Конкретно так ошиблась, учитывая что даже к дому Уме я не смогла вернуться.       Подходить к людям, чтобы выпросить помощи я благоразумно не стала и, посидев в слезах на мокрой скамье, решила поступить как завещала Эльза: отпустить и забыть. Начать искать позитивные стороны в моем заблуждении в враждебно настроенном населенном пункте, наполненном сверх-человеками и не только.       Я умудрилась успокоиться и даже начать получать удовольствие от прогулки, пока не вышла ко второй улице и не поймала первый взгляд враждебно настроенного сверх-человечка.       Неловко улыбающийся стоящей рядом старушке, рассказывающей ему о чём-то с присущим одиноким старушкам задором. Мне всегда нравились такие старички — слушая их можно узнать такие истории, какие никогда бы не узнали от других — и вот, вроде бы обычный старичок на скамье остановки, превращается в бывшего хирурга, работаюшего ещё во времена сомнительной медицины СССР, чья карьера была разрушена неудачной операцией, и он был вынужден уйти из медицины с кровью погибшего на руках.       Улыбнувшись мягкому старческому голосу — она рассказывала как её ныне покойный муж спас её от лесного пожара, устроенного близлежащим сражением ещё во времена Второй Войны Шиноби, и помог выйти к ближайшему городу, но после они не встречались с десяток лет — но шиноби, ясно стало уже позже, не был слишком заинтересован рассказом. Он уставился на меня.       Едва удержавшись от того чтобы удрать прямо сейчас, я отвернулась. Я не сделала ничего, из-за чего на меня стоило бы так смотреть.       Я не сделала ни-че-го.       Я не могла нормально держать голову прямо, не могла смотреть на них в ответ. Капли пугающе громко падали в лужи скатываясь по покатым крышам, смешивая шепотки и то, как резко затихали люди, стоило мне пройти. Шаг невольно стал резче, сандалии шлëпали все громче — это помогало. Глядя вниз я толком не могла разобрать столб передо мной или человек, стараясь огибать всë, лишь бы не пришлось поднять взгляд.       Уже стало всё равно куда я иду и как далеко от дома, я не разбирала ни дороги, ни домов давящих кривой тенью. От чего-то меня волновали только взгляды царапающие по бежевой футболке. Все звуки казались громкими, сильно давя сплошным шумом сломанного радио, заглушая даже малейшую разумную мысль, только идти-идти-идти-идти.       Темень быстро накрыла улицы, опустошая их, люди разбрелись. Дышать стало легче. Улицы наконец-то стали узнаваемы.       Квартира-тюрьма показалась раем.       …Разрушившимся стоило войти в ванну и в полной мере осознать ужас отсутствия горячей воды.       Хотелось плакать. Хотелось чтобы всë это кто-нибудь услышал. Хотелось вернуться к Уме и выдать всё, что я знаю. Хотелось снять с себя этот груз.       С отвращением сплюнув прямо в ванну, я незаметно для себя самой осела на холодную плитку. Сил абсолютно нет; внутри, в самой грудине, что-то разъедает плоть тугими мыслями. И, самое неприятное, ты не понимаешь о чём думаешь. Оно просто есть там внутри, не пролитыми слëзами и не сказанными словами, и это оно никак не исчезает всë то время, что я здесь. В этот момент, когда ты в полной мере осознаешь его существование, словно сразу осознаешь, что именно тебя грызёт. Отчаяние.       Не ощущая толком своё тело, по крайней мере так казалось, я поднялась с задницы, вытягиваясь вверх. Оглянув ванную тупым взглядом, я остановилась на унитазе.       Если, чисто гипотетически, я могла бы вызвать телесное самоощущение, то это бы пропало. Чисто гипотетически, у меня всегда был очень сильный рвотный рефлекс — я могла блевануть от неприятного запаха или мерзкого вида, и он сопровождался очень, очень, большим количеством слëз и слюней.       Чисто гипотетически, меня уже заносит, господи боже. Нахуй.       Оставлять проблемы будущей себе тоже своеобразное хобби.