спи крепко

Это происходит из раза в раз. Под пеленой синего заката неспешно зажигаются фонари, запах свежести плавно разлетается по затаившему дыхание городу. Звук стихает, воздух становится острым и совсем прозрачным; вытягиваются тени в холодной квартире, причудливо ложась на силуэты двух людей, застывших на тесной кровати. Наступает черная ночь, которую подгоняет лишь стрелка на старых часах. Время очень, очень позднее, и каждый в этот час выбрал для себя долгожданный сон — и природа, и горожане, и сама жизнь. Каждый, кроме Такемичи. Хотя, он бы с готовностью пожертвовал всем на свете, только чтобы научиться спать спокойно, крепко и безмятежно, как умел это делать Манджиро. Не бояться ночи, не становиться хмурым и угрюмым всякий раз, стоит только небу потемнеть на пару тонов, не просыпаться на пике кошмара в поту, помутневшими глазами и стекающими с щёк крупными каплями. Его руки дрожат, сердце и лёгкие сжимаются, будто готовясь вывернуться наружу, взгляд с ужасом, бесцельно метается по темным углам квартиры. Он привстает, шумно глотая воздух, не осознавая, где находится, почему ему так больно, так страшно и одиноко, у кого, в конце концов, можно попросить помощи. В ушах звенит, губы рефлекторно силятся произнести чье-то имя, но голос хрипит, предательски пропадает и замирает на полуслове. В голове бессменной пластинкой прокручиваются события кошмара, каждый раз примерно одинакового: родные лица, родные голоса, тихий смех и их жестокая, ужасная, непредотвратимая смерть. Кровь, много крови, давящее на позвоночник чувство вины, выбивающаяся из горла ненависть к себе, ощущение безвозвратной потери, немого отчаяния. Они уходят, убегают от него, их голоса удаляются и затихают, оставляя Такемичи совершенно одного, пустого, полностью потерянного и не знающего, как ему жить дальше. Жить без них. Ему и так до потери сознания страшно, а непроглядный мрак ночи, будто живые, дрожащие тени в углах маленькой квартиры и неприятная летняя прохлада окончательно добивают его расшатанные кошмаром нервы. Слезы с удвоенной силой льются из синих глаз, стекают по острому подбородку и размазываются на смятых простынях. Он скучает по ним всем слишком сильно. Он не может их забыть. Он не умеет отпускать. Такемичи, зажимая рот трясущимися руками, давится молчаливым криком, пока лёгкие полностью не заполняются мутной водой из скорби и сожалений, и он не начинает задыхаться. Это повторяется каждый, каждый раз. И каждый раз на его затылок осторожно, чтобы не испугать неожиданностью, ложится чья-то мягкая рука, зарывается в его растрепанные волосы и аккуратно притягивает в теплые объятия. — Такемучи.. Знакомый голос шепчет что-то, что Такемичи ещё не в состоянии разобрать, но интонация успокаивающая и нежная, и от этого ему становится немного легче. Он понимает, что делает это кто-то до безумия близкий, кому он бы без сомнений доверил свою жизнь. Этот кто-то шепчет настолько тихо, что кажется, будто капли из глаз-океанов вытекают и падают на ткань футболки намного громче, чем звучат все ещё непонятные ему слова. Его прижимают к себе чуть сильнее, так, чтобы парень невольно вслушался в чужое размеренное сердцебиение, сфокусировался на нем и окончательно пришёл в себя. Теперь Ханагаки, хотя бы для начала, способен вновь дышать, видеть, чувствовать и слышать. И он слушает. — Такемучи… Такое красивое, милое, звучное имя, имя самого любимого человека. Та-ке-му-чи, — это слово произносится как можно чаще и нежнее, и чувствуется, что говорящий улыбается, смакуя его по слогам, — знаешь, Такемучи, ты опять пахнешь сладким чаем. Сладким и очень уставшим. Волосы у тебя, Такемучи, черные-причерные, не то что мои. Я даже немного завидую, — оказывается, что в чужом шепоте нет никакого смысла, абсолютно ничего интересного или важного. Смысл заключается лишь в том, чтобы говорить, как можно больше, не останавливаясь и не сбиваясь, чтобы привести ошеломленного Ханагаки в чувство, достать его с морского дна безнадёжности, выплыть вдвоём невредимыми и уже на берегу вновь вдохнуть в него жизнь кислородом из своих же легких. Сано делает все, чтобы Такемичи узнал поглаживающие его по бокам и затылку родные руки и наконец посмотрел на него своим просветлевшим, благодарным взглядом. И у Майки в бесчисленный раз это получается. — Манджиро, — Ханагаки поднимает свою тяжелую голову с чужой груди и ложится напротив, по общей договоренности давая понять, что он пришёл в себя, — я здесь. — И я, — радостно, приветственно, немного сонно слышится в ответ, — я тоже здесь. Однако Такемичи все ещё страшно, голоса пока звенят в его голове пронзительными, похоронными колоколами, а мертвые образы яркими, кровавыми картинками стоят перед парой больших, исплаканных за самые тяжёлые года глаз. Остаётся всего ничего, чтобы прогнать их прочь из измученного сознания и избавиться от этого немого, застывшего на лице черным пятном, бессмысленного страха. — Манджиро, поцелуй меня, — смотрит без тени смущения, открыто и честно. Его хриплый после сна голос все ещё немного дрожит, с видимым удовольствием выговаривая самое очаровательное имя на этой земле, с которым не сравнится ни одно глупое иностранное прозвище. Сано подвигается ближе уже при первом звуке своего имени, заранее зная, что от него потребуется. Берет мокрый подбородок тонкими пальцами и воздушно прикасается к нему губами. Медленно опускается по вечно искусанной шее, с трепетом слушая чуть болезненные вздохи младшего в ответ на касания к ещё не зажившим ранкам, которые ранее были оставлены им же самим. Затем поднимается обратно к подбородку и скулам, слизывает соленые, влажные дорожки, нарочно избегая покрасневших губ. Он чувствует, как чужое дыхание с каждым исцелованным миллиметром выравнивается, щеки высыхают, а рябь в исплаканных глазах постепенно исчезает. Немного погодя парень чуть облизывает краешки губ Такемичи, ловя на себе его нетерпеливый, покрытый томной негой взгляд. И наконец целует. Глаза Сано закрыты, однако он знает, он более чем уверен, что его Такемучи тихо улыбается в поцелуй. Легкая, долгожданная, непомерно красивая, дорогая сердцу улыбка, мягким светом освещающая всю его жизнь — это то, за что Майки спокойно готов умереть. Он никогда не устанет всеми известными и неизвестными средствами вызывать, практически добиваться ее появления на чужих потрескавшихся устах. Манджиро Сано знает всё о таком человеке, как Такемичи Ханагаки. Знает и восхищается его невероятным бесстрашием перед всем в этом огромном, жестоком мире, и одновременно знает о его детской, глупой, затяжной боязни ночной темноты. Знает, полностью понимает и принимает. Знает наизусть содержание каждого его повторяющегося кошмара и, конечно, знает, как привести своего неизменного плаксу в чувство, как правильно согреть его и успокоить. Так, чтобы и следа не осталось от прежнего ужаса и отчаяния, а их место заняли обыкновенные нежность и умиротворение. Поцелуи за время, проведённое вместе, нисколько не утратили свою ценность, а наоборот — с каждым годом нравились им все больше и больше. Веселые, невинные чмоки в макушку и нос, серьезные и печальные — в щеки; страстные, отрывистые засосы на шее и ключицах, а самые нежные, долгие, тихие поцелуи — в губы. Они уже не понимают, как раньше ходили по земле, существовали и дышали без этого. Постоянно и безостановочно друг друга касаться, но упорно молчать; разговаривать о неважном, но одними поцелуями высказывать все свои безграничные чувства: и преданность, и благодарность, и доверие, и любовь. Майки и Такемичи очевидно живут друг другом. Майки и Такемичи невероятно счастливы. — Ты неисправимый плакса, Такемучи. Не хочешь чего-нибудь? Пить? Есть? — размыкая их губы, но нисколько не отстраняясь, спрашивает Сано и трется своим носом о чужой, словно довольный кот, чуть ли не мурлыча. Он любит заботиться об уязвимом в ночное время парне, по единому его жесту бегать в круглосуточный за газировкой, шоколадными йогуртами или вафлями, ведь в три часа ночи Такемичи всегда тянет на сладкое. Но если Ханагаки был уязвим ночью, а Майки в этом времени плавал, как рыба в воде, чувствуя себя уверенно и спокойно, то сам Майки был уязвим днём. И тогда уже Такемичи готов был уйти с работы, чтобы обнимать его и целовать, сколько потребуется, носить обессилившего парня по квартире на гнущейся от тяжести спине, скупить все тайяки в округе и наконец остановить редкие слезы из опустошенных от горя глаз. Это было чем-то естественным, само собой разумеющимся, по ненадобности ни разу не озвученным жестом заботы и сопереживания. Благодарность за вечное, обоюдное спасение звенит в воздухе, пропитывает каждый метр их заваленной хламом, пыльной квартиры на пятом этаже, куда нечасто, но все же заглядывают друзья, чтобы прочувствовать их счастье, посмеяться над понарошку ревнующим Сано, еле как поболтать с всегда сонным Такемичи и неотвратимо уйти. Ведь им двоим лучше всего оставаться наедине, и эту простую истину понимают все до единого. — Нет, ничего не хочу. Только спать, — бормочет Такемичи, играясь с черными волосами Манджиро, всматриваясь в его глубокие, мягкие в своём мраке глаза и уже совершенно забывая о кошмаре. Даже пугавшие его тени будто послушно расступились и вовсе растворились под властным взглядом этих раскосых, невозможно черных, любимых до дрожи глаз. — Тогда подними одеяло с пола, — приказ звучит нестрого и даже забавно, ведь одеяло действительно оказывается сброшенным метавшимся во сне Такемичи, — и пойдём спать. Когда одеяло оказывается на своём законном месте, а оба парня укутаны в него по самый подбородок, чтобы холод с улицы ощутил своё перед ними бессилие, Манджиро обвивает тёплыми ладонями талию своего парня и утыкается носом в его грудь, шумно вздыхая и заставляя приятные мурашки пройтись по телу. Луна выходит из-за облаков, и ее свет падает на лицо Такемичи, прекрасное, выразительное и всегда, всегда грустное. Сано смотрит на него снизу вверх и прижимается сильнее, пока его не обнимают в ответ. — Спи крепко, — серьезно и ласково произносит Манджиро, и звучит это так же, как «я буду любить тебя всю жизнь». Только намного правильнее и чувственнее. Такемичи по привычке удивляется его почти идеально лежавшими даже в три часа ночи волосами и ставит себе в голове пометку — нужно не забыть купить ему краску. Она начала слегка смываться с освещённых лунным светом корней и кончиков Сано. Как, наверное, неудобно, когда черный — не натуральный цвет твоих волос. Однако самому парню нравится любой Манджиро. Ему совершенно неважно, как он одевается, под кого он в очередной раз подстригся и какой цвет выбрал. Лишь бы он был счастлив, лишь бы позволял себя касаться, лишь бы неотлучно был рядом с Такемичи. Когда сопение Майки извещает о том, что он быстро и, как всегда, беспроблемно заснул, Такемичи, будто только этого и ждавший, касается его теплого лба и разворачивает безмятежное, почему-то улыбающееся во сне лицо на себя. После этого долго выцеловывает подрагивающие веки, ощущая на губах легкую щекотку от чужих длинных ресниц. Наедине с собой любоваться спящим Манджиро, завороженно рассматривать черты его умиротворенного лица и каждый раз находить в них что-то новое, что-то изумительно прекрасное и ему ещё неизвестное, вслушиваться в чужое дыхание и по-детски радоваться ему, словно первым звукам обожаемой песни — все это давно стало любимым занятием Такемичи. Точно так же, как и любимым занятием Сано. Однако если Сано хотелось отчетливо слышать плеск воды в широко раскрытых глазах напротив, жизненно необходимо было видеть его неловкие движения и утопать в высоком голосе, то Ханагаки даже не требовалось, чтобы Манджиро был в сознании. Он никому не рассказывает о своем маленьком, секретном увлечении, однако понимает: Майки знает его слишком хорошо, чтобы об этом не догадываться. Через какое-то время молчаливого любования окончательно расслабившийся парень обхватывает румяные щеки Майки своими ладонями и одними губами обозначает привычную, но все же очень особенную фразу: — Я люблю тебя, — и это звучит как «спасибо, что ты всегда рядом». Но ведь это, в принципе, одно и то же. Сквозь простые в своей искренности, сонливые размышления о бесконечных чувствах к Сано, заменявших ему и воздух, и воду, и дневной свет посреди непроглядной ночи, Такемичи тоже незаметно засыпает, но в этот раз не видя ярких, раздражающих его сновидений или, тем более, ужасов. Такемичи спит крепко и глубоко, как и пожелал ему Манджиро, выдыхая тому в макушку, развеивая его волосы подобно летнему ветру. Бессознательно вновь скидывает одеяло на пол и прижимается к чужому телу сильнее, чтобы не замерзнуть. С ним всегда было очень трудно спать: лежать рядом и не проснуться от постоянных ерзаний, вздохов, случайных слов, стихийных хватаний за руки и плечи было и вправду сложной задачей. Но ради него можно научиться всему. А Майки и вовсе умел это с самого начала. Он будто в отместку за потерянное тепло и покой, однако не просыпаясь и совершенно не злясь, закидывает на Такемичи свои ноги, щекочет его волосами и тихо бурчит что-то вроде: — Такемучи, спи. Я прошу тебя, спи спокойно. — Манджиро.. Просьба, по всей видимости, остается без внимания, ведь ерзания не прекращаются до самого их пробуждения. Шелестит за окнами свежая, молодая листва, постепенно окрашиваясь в цвета рано светлеющего неба: несмелый розовый, лавандовый и мягко-голубой, такой же, каким сияют большие, лучистые глаза Такемичи, когда он полностью уверен в своем и чужом хрупком счастье. Эта ночь, как и множество предыдущих, умирает с первыми лучами спрятанного за деревьями солнца, причудливыми бликами играющимися в их волосах и крепко сплетенных руках. — Манджиро, — непроизвольно и бессвязно вылетает из приоткрытых уст, снова и снова, до самого рассвета, — Манджиро. Это происходит из раза в раз. Под пеленой синего заката неспешно зажигаются фонари, запах свежести плавно разлетается по затаившему дыхание городу. Такемичи всю жизнь будет бояться наступления темноты и своих каждодневных, кровавых кошмаров, но Майки готов быть рядом с ним эту самую жизнь, только чтобы в нужный момент его спасти.