Я искал тебя повсюду и не верил, что найду

Фридриху пять, и он не может найти себе занятия лучше разглядывания трупа кем-то раздавленной лягушки. Всё указывало на то, что переехали её давно. Высохшее тельце отклеилось от такого же сухого асфальта, съежилось и почернело, и, на самом-то деле, уже почти не было похоже на что-то, что когда-то могло прыгать, квакать и, смешно подрагивая перепончатыми лапками, плавать в пруду их соседа, герра Питерса. Который, к слову, лягушек не любил и наверняка мог переехать пару-тройку из удовольствия. – А р-рай для лягушек есть? Фридрих кусает губу и переступает с ноги на ногу, обращаясь к матери. Ему почему-то кажется, что рай должен быть для всех – и для людей, и для собак с кошками. Особенно для собак с кошками! А, может, рай для собак и кошек общий с людьми? Чтобы после смерти они, радостные, здоровые, снова могли быть со своими хозяевами. Или найти их, если вдруг при жизни были бродяжками. Так было бы славно! А если рай у каждого свой? Такой, каким только ты его видишь? Тогда рай Фридриха – точно с кошками. В раю ведь наверняка нет аллергии на тех, кого любишь. В общем, рай для всех. И даже для лягушек и мошек. «Мошкам, наверное, нужнее, – размышляет Фридрих, когда его мать прихлопывает очередную, пытавшуюся разместиться на её шее муху, – на земле их жизнь какая-то грустная». – Рая нет ни для лягушек, ни для людей. Поменьше слушай свою мать. Отец затягивается сигаретой, даже не взглянув на сына, а тот, вздрогнув, снова опускается на корточки и щурится на закат. Небо такое яркое, почти алое, и облака так низко висят над землей, что кажется верхушки мрачных высоких сосен вот-вот пробьют их, как острые копья пробивают доспех. Как будто уже пробили. А мама в закатных лучах особенно красивая и будто бы светится. Фридриху всегда казалось, что в ней есть что-то от ангелов или в ангелах – что-то от мамы, но сейчас он впервые видит маму такой – возвышенной и совершенной. Мама улыбается, и в улыбке её он узнает что-то большее, что-то божественное. Настолько сильное, что образ отца растворяется в её свете, исчезает, как что-то ненужное, и каждое его слово всё тише звучит в голове, всё неразборчивее. Так звучит что-то, что никогда не имело смысла. Фридрих не верит отцу, потому что знает, что он говорит это лишь от обиды и зависти, ведь таким людям, как он, рай уж точно не полагается. Таких людей, как его отец, Бог обычно непременно наказывает за неумение любить созданный Им мир и Его детей. По крайней мере, Фридриху хотелось так думать, потому что на иное он не может надеяться. Ему очень хотелось верить в кого-то большого и справедливого на небесах. Не может тот, кто создал такую красоту, быть жестоким и равнодушным. Плохой Создатель не смог бы породить хорошего человека, а Бог… – Фридрих, милый, пошли домой. – Горячая ладонь матери ложится на его плечо. – Ты уже весь мурашками покрылся, как гусёнок.

***

Фридрих стоит на похоронах матери и уже не верит ни в Бога, ни в дьявола. Но ему очень хочется верить в рай. Для всех. Или для каждого свой. С кошками, певчими птицами, с бесконечно играющей мамину любимую мелодию скрипкой, садом и креслом-качалкой. Его мать лежит в гробу, источенная болезнью и жизнью, но не замечать это оказывается намного проще, чем он думал. Она была всё такой же красивой. А ещё она была единственным близким человеком в его жизни, единственной, кого он когда-либо любил, и, наверное, кто любил его, и он до сих пор не может поверить, что её больше нет. Его семьи больше нет. Ему казалось, что он был готов к тому, что совсем скоро ему придется стоять в церкви, слушать монотонную речь священника, смотреть в ровную, словно натянутая струна, спину отца, который, Фридрих в этом не сомневался, давно бы ушёл, но не только был здесь, но даже читал молитву в дань уважения умершей жене. Но снова и снова Фридрих кусает губы в попытках сдержать слезы и не отводит взгляда от нарумяненных щёк матери – с посмертным макияжем она казалась даже живой и наконец-то здоровой, просто крепко уснувшей. Её хоронят в свадебном платье, и оно скрывает почти все свидетельства последних страданий. Не видно ни тонких, иссушенных рук, ни впалой груди с торчащими рёбрами. Маму выдавали только острые скулы, особенно четко вырисовавшиеся в профиль. – Попрощайся с матерью. – А? Фридрих впервые отводит взгляд от её лица, чтобы встретиться с глазами отца. Ему тоже больно. Герр Блумхаген поднимает руку, неопределенно взмахивает ей в воздухе, а после, тяжело вздохнув, опускает вновь. – Будь мужчиной. И вновь оставляет сына одного. «Что ты хотел сделать?» Фридрих двигается, словно деревянная кукла под чьим-то неумелым управлением. Рваными, ломкими движениями оказывается у гроба. Слишком долго стоит над ним, будто надеясь на что-то. Они ещё встретятся? Фридрих целует мать в её холодную щёку и чувствует, как на губах отпечатываются румяна. Он кусает губу сильнее прежнего, когда отворачивается от гроба и делает первый шаг в сторону скамьи, и через секунду рот его заливается тошнотворным металлом. «Почему ты просто ушел, отец?» Теперь он остался совсем один.

***

Теодора смеётся, ласково гладит Фридриха по волосам и, не стесняясь ни улицы, ни прохожих, тут же прижимается к нему всем телом, будто бы они в каком-нибудь фильме, и долго целует его в губы. Он краснеет, но тут же поддается её игривому порыву, обнимая в ответ и целуя её в нос, в лоб, щёки, в каждую родинку – рассеивая короткие, нежные поцелуи по дорогому лицу, и сам не замечает, как начинает смеяться от того, как безуспешно Теодора вновь пытается поймать губами его губы. Но снова позволяет ей исполнить то, что она хочет. В конце концов, желание любимой женщины – закон. – Я так тобой горжусь! – Тут же радостно щебечет она, разорвав поцелуй. – Ты и вправду самый талантливый скрипач. И, самое главное, мой. Она снова смеется, крепче прижимаясь к нему, а он… Вдруг понимает, что момента лучше не будет. – Не совсем твой. – Он неловко морщится, тут же понимая, как ужасно это звучит. – Вернее.. Не совсем так. Я просто хочу… Д-дора, послушай… Ты – лучшее, что было и есть в моей жизни, mein ein und alles. Она стоит перед ним, вдруг ужасно серьёзная и собранная, водит пальцем по его ладони и чуть крепче сжимает его руку. За это он её полюбил. За это он её любит. Теодора была сильнее его, но никогда не показывала это намеренно. Всегда позволяла ему собраться. Давала время. Направляла. Просто была рядом. Как сейчас. Ему казалось, что со смертью матери он потерял свет. Но стоя посреди ночного города, пока мимо то и дело проносятся вечно спешащие куда-то его жители, он смотрит в глаза своей любимой женщины и видит, как они горят. Она не похожа на его мать. Она совсем другая. Но в ней тоже есть что-то божественное. И она тоже его семья. И Фридрих наконец решительно выдыхает: – Теодора, ты станешь моей женой?