Сердце

Мир Америки был похож на бронзовую коробку, в которой росли огромные яркие фиолетовые и оранжевые цветы. Там стояли разномастные золотые статуи обнаженного Англии, которые упирались в выжигающе-кислотное небо. Посреди пшеничного поля находилось зеркало размером с пруд, где раз за разом прокручивались воспоминания с участием Российской Империи — счастливые. Эхом раздавался голос Канады, прячущегося за изогнутыми деревьями, зовущего, но не откликающегося. Мир России плавал в густом белом тумане и пах дымом. Там всегда было светло, но никогда не было видно солнца — только очертания тусклого шара, который не мог пробиться через плотные слои облаков. Россия находился там совсем один. Ходил вслепую и натыкался только на прутья решеток или высокие закрытые двери, которые не поддавались. Ему не с кем было поговорить — лишенный компании и голоса, он бродил по собственной пустоши, пока не задыхался. То, что их миры пересеклись, они поняли далеко не сразу. Однажды Россия вышел к полю и склонился над зеркалом, где отражался он сам — замученный, с воспаленными глазами. Он потянулся, чтобы коснуться гладкой поверхности кончиками пальцев, но сразу отдернул руку — по ним словно полоснуло лезвие. Бусинки крови впитала пшеница. Америка из-за контраста миров подумал, что ослеп. Ступал медленно, выставив вперед ладони, но не встретил ни единой преграды. Туман обволакивал с ног до головы, с усилием набирался в легкие, мешая дышать. Все, что он тогда запомнил — бледного Россию, беззвучно открывающего рот и скребущего окровавленными пальцами по рубашке в районе груди. Они не могли поговорить друг с другом, но эти встречи на грани отчего-то не давали надежде умереть. — Это не Ваня, — шептал Америка в человеческой реальности, читая отчеты, просматривая снимки. — Не он, — повторял он раз за разом себе под нос. Он не ощущал ничего близкого или знакомого. Только бесконечную усталость. Откуда-то Америка знал, что Россия на другом конце планеты читает сводки, ненавидит и тоже не верит. Беспомощно-запертый, безмолвный. Попытки России раз за разом заканчивались провалом. Намекнуть или попросить о помощи он не мог. Америка понял все без слов, почти сразу, но медлил. Оттягивал неизбежное, спрашивая совета у золотых статуй и бестелесного эха — настороженных и ждущих. Они молчали, скованные в кокон из неприязни и злости. Это не было жертвоприношением идолу или закрытым дверям. Америка остановился напротив России, коснулся мягких волос — таких же, как в воспоминаниях, — прижался горячим лбом к холодному. Просить прощение за милосердие — было ли это правильным? Любовь к людям — создателям, носителям идеи — убивала их. Кожа треснула практически так же легко, как рубашка до того. Раздвигая и ломая ребра, Америка добрался до бьющегося сердца. Теплого. Живого. Его ритм ощущался ладонью и отдавался во всем теле. Америка старался не сжимать сердце слишком сильно, слушая влажные хрипы России и умирая от восторга и страха. Вырвав его из разворошенной груди, Америка замер. Не ему было нести это сердце над головой. Он должен был оставить его России, который бессмысленным и умиротворенным взглядом смотрел на свое меркнущее солнце. Америка напоследок прижался губами к пульсирующему сердцу, прикрыв повлажневшие глаза и борясь с желанием вгрызться в него зубами. Яростный голод охладил снег, в который обратилась орошенная кровью пшеница. Америка справился с болезненной слабостью — положил сердце рядом с Россией. Тому не впервые было его прятать.