Молоко любимой женщины

Не сказать, что час был поздний, но давно уже завечерело, и Зоя, его, Николая, жена, эта обворожительная плутовка, эта бесстыжая прелесть, по обыкновению уединилась в своих спальнях, да только вот супруга в вечерние компаньоны не выбрала. Что говорить, дела нынче обстояли так, что тут уж усердствуй не усердствуй, хоть поглаживай любовно пальцем искрящийся обод бокала, хоть приманчиво касайся язычком капельки пирожного крема на губах, – все без толку, ведь ее величество решила вдруг примерить на себя амплуа инженю, ни с того ни с сего дала, так сказать, обет безбрачия. Хотя, право, ласки сменились апперкотом по причине вполне объяснимой, но Николая, даже если захочешь, не обвинишь, так добросовестно он силился постичь деликатность Зоиного положения, а иной раз, насколько хватало воображения, ставил себя на ее место. Нет, он, конечно, отлично знал, почему райские кущи обернулись зоной отчуждения, а вот над корнями проблемы, предпосылками, стало быть, день и ночь неугомонно размышлял, но, раз уж дело выдалось щекотливое, лихо не будил, а потому разыскивал истины в безмолвных медицинских трактатах и исторических трудах тайком, излишнего любопытства не выказывая. Однако ж, чтобы вы понимали, ревизовал всю дворцовую библиотеку, а опосля еще и инкогнито наведывался в книжные лавки в столице и губерниях, да так часто, что в нем четырежды признали экстравагантного поэта и с десяток раз приглашали в литературные салоны, один из которых, надо заметить, устраивал не абы кто, а гостивший тогда в Равке автор «Зверской комедии». А как-то раз, вспоминал Николай позднее и в ужасе содрогался, даже осмелился заглянуть в руководство по акушерству, так что после его еще с месяц лихорадило от новообретенного знания, от одного помысла о том, каким чудовищным, каким варварским способом порой рождались дети. Чтобы ребятенкову головку, да из материнской утробы, да щипцами тянуть… Зверство! Целибат, следует думать, в теории потихоньку обрастал ясностями, правда, самому Николаю единожды довелось-таки засвидетельствовать чудо рождения – ровно тогда, когда от бремени разрешалась его супруга, – и он готов был поклясться, никаких щипцов, упасти святые, в том титаническом труде, в том нелегком деле замешано не было. Как бы то ни было, миновал уже не один месяц с тех пор, как ее величество благополучно разродилась крепеньким мальчонкой, и сорок дней, как предписывали религиозные верования – верования Николаю, признаться, чуждые, – Зоя с его сыном и вовсе не показывались из спален, предаваясь, как это называлось, обряду очищения. А когда Зоя, очищенная, обновленная и святые знают какая еще, наконец послала за ним, чтобы он нагляделся на сына, тут же объявила, что отныне не желает видеть его ни в своей опочивальне, ни в будуаре, ни даже в гостиных, а если на то будет ее воля, она явится к нему сама. Николай, как бы ни старался не оскорбиться, все-таки оскорбился, однако у него, истого моряка и доподлинного странника, терпение было самое что ни на есть железное, а будучи вдобавок охочим до всего непостижимого, Зоины послеродовые причуды он скоро рассудил списать на фокусы природы, этой заправской иллюзионистки и хранительницы тайн. Не беда, рассуждал Николай, ко всему можно найти подход, все можно разгадать, дайте только время. Так он и гадал, а однажды ночью на непригретом сиротливом ложе пробудился, будто бы снова холостой и неприласканный, в полусне, наполовину в созерцательной грезе взглянул перед собой и узрел вулкан, вздымающийся над гладью простынного архипелага. Вспомнил, что снилась ему Пангея, земля до великого раскола, совершенная в своей полноте, без единой прямой линии, вся сплошь волнистый полнокровный ландшафт, невозделанная, непокоренная, девственная в своей первозданности. Николай сконфуженно тряхнул головой, и напрасная эрекция его увяла. А назавтра, ведомый мужской гордостью и брачным правом, без приглашения явился к своей скрытнице и застал ее в постели одну-одинешеньку, разминающую томящиеся груди сквозь тонюсенькую ночную сорочку, измочившуюся от выступившего молока. Святые вседержители! От одного вида точимого млека Николай едва не оконфузился, что тут же его поразило и привело в смущение, ведь не было и не должно быть в материнстве того, что порождало бы распутные мысли, допускало сладострастные, беспутные мечтания. И какая дурость вдруг на него напала? Николаю вспомнилась Пангея, Всеземля, мать-прародительница, взволновавшая его в ночных видениях чувствами, ранее им не испытываемыми, приведшая его в медитативное, полубессознательное возбуждение. Вот и теперь, глядя на изменившееся Зоино тело, которое, как он думал, он давно покорил и изучил, и выучил наизусть, прослеживая методичные движения, в коих с недавних пор сквозила новая жизнь, не подмеченная им прежде, Николай ощущал волнение и горячность и лишался покоя. Жажда неизведанного толкнула его на постель, а Зоя, пребывавшая, стало быть, в состоянии глубокой, всепоглощающей сосредоточенности и задумчивости, только тогда очнулась и увидела повернутый в дверях ключ. А Николай видел географические узоры на ее обновленном, неисследованном теле. Там, где взметнулись в удивлении подчеркнутые угольком брови, высились иззубренные горные пики, горло обернулось беспокойным водопадом, отражением перекрученных вроде осьминожьих щупалец локонов. А ниже безупречными окружностями лежали материки, зовущие, увлекающие исследователя. Земли, не знавшие махинаций завоевателя, были незащищенные, уязвимые, но Николай не торопился. – Что я говорила тебе о твоих визитах? – сердито пробормотала Зоя, но не воспротивилась, опешив, решил Николай, от его поспешности и настырности. – Я твой муж. Бесчеловечно так меня мучить, – заявил он решительно и не удержался, припал к ней, всем естеством прочувствовав горячую сладостную влажность тела, проникающую сквозь тонкий лен. Но сильно не упорствовал, не такой он был человек. Зоя глянула на него со спокойствием моря перед бурей: – Ты что это, явился требовать от меня исполнения супружеского долга? Так тут я тебя разочарую – не ту женщину ты взял в жены. И я вовсе не намерена ложиться с тобой всякий раз, как ты того пожелаешь. Шипастые слова укололи, да еще как, но с небезызвестных пор заросли терновника перед Николаем в конце концов всегда расступались и овевали его дуновением южного разнотравья и клятвой вечной любви. Зоя вдруг обняла его, поцеловала. – Дай мне еще время, – и нежно обхватила ладонью его щеку, заставив взглянуть на себя. – Скоро я к тебе вернусь. Но пока не могу, родной. Не суди меня. Николай, возвращая поцелуй, на мгновение прижался к ней. Зоина ночная рубашка была хрупким перешейком, сочетающим два материка, два начала, и также извилистой протокой, разделяющей их. И Николай снова стал наблюдателем. Он обозревал цветущие острова, не смея вступить на них и самозабвенно предаться завоеваниям. Но как он жаждал цветочного хмеля, как желал припасть к безупречным ареолам… Зоины груди, полнящиеся, изнемогающие от тяжести пьянящей амброзии, обрисовывались под легонькой сорочкой и отчаянно манили его сладостью неиспробованности. А она, его ужасная негодница, пребывала в блаженном неведении своего нового великолепия. А может, только забавлялась с ним, потешаясь над его страстной охотой. Но разве могла она узреть то, что взвидел перед собой он? Николай был очарован, околдован, бессилен перед ней. – Древние мыслители раздумывали над совершенством видов и форм, над определенностью расположения точек, линий, поверхностей и тел. Над правильностью фигуры. Они грезили о тебе, они описывали тебя – непогрешимый венец творения. От его слов Зоя смутилась: – Чего это ты начитался? – Не начитался, а увидел во сне. Происхождение мира, – сказал он и с лукавой улыбкой добавил: – По меньшей мере моего. И тут сама сила природы подсказала ему, что надобно исполнить. Заглядывая в индиговые заводи Зоиных глаз, Николай легко очертил пальцем идеальную окружность, как чертежным циркулем. – Позволь мне эту малость. Разреши избавить тебя от бремени. Я ведь вижу, как ты томишься, какую муку причиняют тебе твои отяжелевшие груди… – И не подумаю! – взвилась она. – То, что ты тут предписал, в корне неприемлемо. Неужто сам не понимаешь? – Напротив, в этом нет ничего дурного. Разве предосудительно досадное неудобство обратить в плодотворное подспорье? Разве гадко мужу выручить жену? Зоя изумилась: – Да я погляжу, ты все продумал. Поди ж ты, каков пройдоха! – И не совестно тебе, – притворно оскорбился он. – Ведь у меня и в мыслях не было юлить. В ответ Зоя только фыркнула. Николай рассмеялся и принялся целовать ее, пока от этих поцелуев оба они не обессилили. Тогда-то Зоя и возлегла на подушки, поманив его к себе. – Ну же, делай, что удумал, только не увлекайся. И не вздумай покусывать меня, как прежде. А если вытворишь то, что мне не понравится, пеняй на себя! Николай со смехом потянул Зоину сорочку вниз – прощался с ненужной протокой и встречал соблазнительный перешеек, – пока сначала одна, а затем и вторая грудь не открылась взорам в своей чистой, безусловной наготе. Ему снова увиделись материки – огромные, величественные, изнизанные венами-речушками. Материки пылали незримым огнем, обдавали тропическим жаром. – Кончай смотреть на меня так, будто я твой объект изучения, – предостерегла Зоя. – Ты напрасно этого от меня требуешь. Раз уж не желала меня навещать, теперь терпи. Я, чтобы ты знала, хочу вдоволь насмотреться. И он смотрел, охватывал взглядом, упивался фигурально, чтобы позднее усладиться сущностно. И когда нагляделся, позволил постигать рукам. Зоя ахнула – Николай не посмел двинуться, пока она не велела ему продолжать, – когда ладони укрыли нагие, открытые взорам чувственные, чувствительные фигуры. На ощупь они были тугие, с бродящими под нежной кожицей живительными соками, и Николай позволил себе познать ощущение незнакомой полноты. Он проделывал это бессчетное количество раз, но то, что раньше казалось изученным вдоль и поперек, теперь манило таинством безызвестности. Николай почувствовал, как ладони его увлажнились. И вдруг его залихорадило, бросило в жар необузданного тяготения. Зоя прикрыла глаза, и сама вся натянулась, напружинилась – ее возбуждение было иного рода, и жаждала она иного освобождения. Она мучилась, но не так, как Николай, и постанывала тоже от муки. Ее груди налились так, что, будь они иной формой природы, грозили бы низвергнуться, изойти лавиной. Вены набухли, петляли полноводными реками на карте великих островов. Николай уже видел, как зарисует их, как глядя на безукоризненные округлости позволит пролиться и себе. Собственная тяжесть ощущалась притороченной к нему гирей. О дьявол, как же ему было тесно, как невмоготу! Зоя содрогалась под его руками, и так же содрогался он. И тогда Николай, не в силах более нести возложенный на него мученический крест, припал к Зое губами и излил весь нерастраченный пыл на ее пламенеющую грудь, на влажную ареолу, на страдающую от невозможности истечь горошинку соска. И когда брызнуло из сосца сладкое млеко, освободило отягченную грудь, в этом неумолимом процессе Николай пережил то, что не выразить было ни сонетом, ни одой…