Не отпускай меня

      Губы, такие горячие и мягкие. Длинные волосы, за них всегда было удобно цепляться пальцами. Взгляд растерянный и серьезный одновременно. И мысли в голове, посвященные революции и свержению правительства. Наверное, это единственное, что Гинтоки не нравилось. Он бы предпочел, чтобы Кацура наконец оставил в прошлом всю эту ерунду и просто счастливо провел отведенные ему годы.       Лучше прожить красивую жизнь — вроде так он ответил на мысли Кацуры о красивой смерти. Лучше и не скажешь. Гинтоки был доволен собой за эти слова, правда на Котаро они, кажется, впечатления не произвели. Хотя он все же передумал умирать — не победа, но хоть что-то. Правда лучше бы он все же выбросил из головы идею о том, что у него получится вернуть прежний мир. Не получится. Не только у Кацуры, вообще ни у кого. Ни один теракт, ни одно свержение правительства не отмотает время назад и не даст шанса заново прожить эту жизнь. А раз так, то зачем это все?       — Забудь уже о прошлом, — шепчет Гинтоки Кацуре прямо на ухо, обжигая кожу горячим дыханием.       Сейчас не время для подобных разговоров, но он все равно говорит, потому что отвлекся и задумался. Взгляд Сакаты скользит по алой царапине на бледной щеке. Она ерунда, не идущая ни в какое сравнение со всеми ранами, коими их одарила эта жизнь. Но все же она откуда-то появилась. Гинтоки касается царапины влажными губами, а Кацура вздрагивает.       — Заставь меня, — отвечает он, откидывая голову назад.       Гинтоки знает, что это не сработает. Они просто раз за разом наступают на одни и те же грабли. То есть Кацура наступает, а он просто потакает ему в этом. Гинтоки знает, но все равно целует в шею. С губ Котаро срывается рваный вздох.       — Ты идиот, Зура.       — Я Кацура.       Саката хочет вновь повторить, что он идиот, но вместо этого кусает тонкую кожу на шее зубами. Котаро вздрагивает, но лишь сильнее откидывает голову, чтобы Гинтоки было удобнее. И тот этим пользуется. Идет дальше к ключицам. Снова зубы и потом язык, будто бы даже с заботой зализывающий укусы. Красные метки на коже. Гинтоки нравится, он собственник по своей натуре. Еще ему нравится то, что он может делать, что угодно. Быть грубым, быть нежным. Только вот прекратить не может. Отрывается от шеи и целует Кацуру в губы, протискивает язык между зубами, углубляет поцелуй и запускает пальцы в волосы. До боли оттягивает пряди, отчаянно, будто в последний раз. Но это точно не последний раз.       В этом проблема. Гинтоки следовало положить всему конец, раз из них двоих только он не является идиотом. И он часто думает об этом. Жаль только, что ничего не делает. Оправдывается тем, что лень. Лень — и больше ничего. Варианта, что ему нравится, Саката не допускает, потому что ему точно не нравится. Может у Кацуры и мягкие губы, но целовать их — все равно, что сжимать пальцами осколки битого стекла.       Но он продолжает целовать, а Котаро отвечает жадно и отчаянно. Гинтоки кажется, что у него тоже должны возникать ассоциации с битым стеклом. Правда, в таком случае, можно только сделать вывод, что у них обоих есть некая склонность к мазохизму.       Битое стекло — прошлая жизнь.       На войне это было оправдано. Хотя бы тем, что там не было женщин. Зато была потребность снимать напряжение и хотя бы на несколько минут убегать куда-то, где нет смерти, боли и крови. Физическая близость стала таким убежищем. Или не только физическая.       Гинтоки касается пальцами ткани, обнажает плечо Кацуры, проходится по нему губами, попутно продолжая избавлять от одежды. Он всего лишь касается чужой кожи, но почему-то ощущает, что прикасается к душе. Котаро стонет от очередного укуса, силу которого Гинтоки как-то не рассчитал, и в его голосе читается печаль.       Их первый поцелуй произошел друг с другом. Это случилось, когда они еще были детьми. Хотя, если задуматься, Гинтоки и Кацура никогда не были детьми. Они поцеловались, потому что было любопытно. Потом зашли дальше, из того же любопытства, смешавшегося с бушующими гормонами. Тогда это было нормально. Нормально было и во время войны. Но в настоящем — точно нет.       — Тебе не надоело? — спрашивает Саката, поднимая взгляд.       Кацура качает головой в неопределенном жесте и стягивает с себя остатки одежды. Тусклый свет лампочки, одиноко висящей на потолке, падает на его тело. Раньше Гинтоки думал, что Котаро красивый, теперь он замечает только его шрамы.       У Сакаты имелось множество грехов, но по-настоящему он признавал только один грех. Этот грех — еще один поцелуй, горячая кожа под пальцами, скрип кровати и спутанные длинные пряди, разбросанные по подушке.       Гинтоки смог оставить прошлое позади. Он начал новую жизнь, которая полностью отличалась от старой. И был доволен этой жизнью. Саката предпочел бы никогда не вспоминать о том, что было до того, как она началась, но воспоминание не оставляло его. У этого воспоминания были длинные волосы и мягкие губы.       Мягкие и сладкие, почти как клубничное молоко. Гинтоки целует их бесчисленное множество раз. Злится на самого себя. И на Кацуру тоже. Кладет ладонь на его шею и сжимает, сначала мягко, потом ощутимо. Котаро напрягается, но сопротивления совсем не оказывает. Саката с наслаждением думает о том, что обнаженный Кацура, лежащий под ним, сейчас так беззащитен. На пару мгновений ладонь сжимается еще сильнее, а потом резко отпускает. Кацура кашляет и судорожно глотает воздух.       — Хватит, — раздраженно произносит Гинтоки.       Но потом, будто бы извиняясь, целует в кончик носа и гладит костяшками пальцев по щеке. Пресловутая царапина заглядывает прямо в душу.       Гинтоки не имеет ничего против Кацуры. Наверное, он даже по-прежнему считает его своим другом. Но вот то, что Котаро продолжает цепляться за прошлое — по-настоящему бесит. Саката ненавидит прошлое. А эти встречи напоминают о нем. Но еще больше напоминают разговоры Кацуры про свержение власти. Наверное, поэтому Гинтоки столь много его целует. Не потому, что нравится, а чтобы заткнуть.       Хотя ему бы определенно нравилось, будь Котаро другим. Гинтоки бы хотел, чтобы тот последовал его примеру. Возможно, тогда бы они смогли начать все сначала, и позволили бы ранам прошлого наконец затянуться. Но нет.       Гинтоки бы хотел смотреть в глаза Кацуры и видеть там свет. Однако он видит пустоту. Та же пустота открывается Сакате всякий раз, когда он заглядывает в зеркало.       — О чем ты думаешь? — спрашивает Котаро, царапая ногтями чужие плечи.       Гинтоки впивается в ключицу зубами, будто бы желая доказать, что не бездействует, после отвечает:       — О том, что нам надо прекратить этим заниматься.       — Ну так уходи, — якобы небрежно бросает Кацура.       Но его пальцы только сильнее хватаются за плечи Гинтоки. В этом жесте кроется мольба.       Гинтоки усмехается и понимает, что не уйдет. Потому что… потому что чувствует себя виноватым отчасти. За то, что вовремя не заметил, за то, что не забрал Кацуру с собой в новую жизнь. Но вслух он, конечно же, говорит другое:       — Вообще-то ты сам ко мне пришел.       В этом проблема.       — Хочешь отсосу? — меняет тему разговора Котаро.       В этом еще большая проблема. Трахаться с Зурой — охуенно, и Гинтоки ничего не может с этим поделать. Их просто тянет друг к другу, всегда тянуло. Саката был бы рад от этого избавиться, но так хорошо, как с Кацурой не было больше ни с кем. С другими был просто секс, с ним — что-то большее. Но точно не любовь.       Гинтоки часто врал самому себе. Например, он не хотел ни от чего избавляться. Просто мечтал, чтобы Кацура забыл прошлое и перестал тянуть на дно их обоих.       — Не хочу, — отвечает Саката.       Член неприятно упирается в ширинку брюк, настоятельно требуя к себе внимания. Гинтоки встает с кровати и снимает штаны вместе с бельем. Вообще он хочет. У Кацуры отлично получается сосать, но брать слова назад Саката не любит.       Он возвращается в исходное положение, смотрит Котаро в лицо и вдруг понимает, что все же не хочет. Эта пустота в глазах — бесит и пугает. Гинтоки не хочет видеть эти глаза сейчас, особенно если они будут смотреть на него снизу вверх.       — Перевернись, — командует он.       Зура подчиняется. В жизни едва ли удастся заставить его сделать что-либо, но в постели он покорный. Гинтоки даже догадывается почему. Потерять контроль порой бывает так приятно.       Гинтоки убирает волосы со спины, проходится дорожкой поцелуев вдоль позвоночника. Целует с желанием, но шрамы обходит. Их почему-то не хочется касаться. Не только чужих, но и собственных.       Котаро протяжно стонет, хотя еще толком ничего не произошло. Но они уже определенно чувствуют себя лучше. Приятно, когда возбуждение затмевает мысли.       Гинтоки тянется к тюбику смазки, лежащему на тумбочке, льет на пальцы.       Подушка глушит стон Кацуры. Тот зачем-то дергает бедрами, насаживаясь сильнее и намеренно причиняя себе боль.       — Мазохист ненормальный, — сквозь зубы шепчет Гинтоки.       — Ты тоже, — бросает Кацура.       Саката не может не согласиться. Не будь он мазохистом, не спал бы с Котаро, а послал бы его куда подальше и жил себе спокойно. Правда, возможно, дело не в том, что он мазохист, а в том, что он хороший человек. Кто знает.       Гинтоки себя хорошим не считает, но кладет ладонь на бедро Кацуры и не дает ему двигаться. Саката совсем не против причинять боль, но вред — никогда. Он не церемонится, но сохраняет осторожность.       Глотает вязкую слюну, смотрит, как смазка стекает по чужим бедрам, но держится. Котаро до крови кусает губу и впивается пальцами в тонкую ткань наволочки.       — Давай уже, — почти умоляет он.       Саката добавляет смазки и входит. Резко и сразу на всю длину. Стон Кацуры превращается в крик. Кто-то стучит в стенку. Наверняка людям, что остановились в соседнем номере, происходящее не по нраву. Но как-то плевать.       Гинтоки тяжело дышит и толкается в чужое тело, наслаждаясь жаром, разливающимся по венам и абсолютной властью. Всякие мысли очень скоро покидают голову, и это прекрасно. Одно из лучших чувств, что он когда-либо испытывал.       С Кацурой всегда так. Природа этой страсти обречена навсегда остаться загадкой, но, если честно, Сакате все равно на разгадку. Он на девяносто процентов хочет прекратить все то, что происходит между ним и Кацурой, чтобы навсегда разорвать последнюю нить, связывающую его с прошлым. Оставшиеся десять — желание близости с ним и, возможно, надежда на то, что однажды что-нибудь изменится.       Но точно не сейчас. Гинтоки все еще немного злится. Эта злость превращается в вожделение. Он наматывает чужие волосы на руку, тянет, заставляя запрокинуть голову, входит и выходит, ускоряя темп. Кацура стонет в голос, и как же это горячо.       Они оба теряются в ощущениях. Все вокруг кажется таким живым и настоящим. Это просто секс — убеждают они себя. Но в этой близости кроется все, от сожалений и отчаяния до надежды. В этот момент они такие, как есть. С тяжелой судьбой и шрамами, что изуродовали тело и душу. В эти секунды Гинтоки не пытается забыть, а Кацура что-то изменить. Они просто есть друг у друга и кажется, этого достаточно.       Котаро не отдает себе отчета, когда надрывно шепчет:       — Не отпускай меня.       — Никогда, — отвечает Гинтоки.       Он не знает, кому это говорит, Кацуре или прошлому.       — Никогда, Зура, — повторяет Саката, скорее самому себе.       Он отпускает волосы, выходит и резко переворачивает Котаро на спину. Ложиться сверху, прижимает его к матрасу и наслаждается соприкосновением с горячей кожей. Гинтоки смотрит Кацуре в глаза, когда входит вновь. В них больше нет пустоты, только блеск. Наверное, лампочка отражается.       Хватает пары толчков. Кончая, Саката впивается зубами в чужое плечо. Рукой тянется к члену Зуры и очень скоро ощущает под пальцами липкую влажность. На пике удовольствия лицо Кацуры кажется особенно красивым.       А потом? Потом наступает то, что Гинтоки не любит больше всего — возвращение в реальность, сопровождаемое философскими мыслями. Почему-то он постоянно оказывается в дебрях каких-то размышлений обо всем, сразу после секса. Лучше бы в душ сходил. Но в душ Саката не идет. Падает на соседнюю половину кровати и прикрывает глаза.       Простыни влажные и грязные. Прямо как их жизнь.       — Спасибо, — едва слышно произносит Кацура, набрасывая на них одеяло.       Гинтоки считает нужным дать понять, что никакая это не услуга, но молчит. Потому что последнее время их встречи действительно походят на оказание услуги. Саката никогда не становился их инициатором. Это Кацура просил. Да и то только когда ему плохо.       — Что на этот раз? — устало спрашивает Гинтоки.       — Ничего. То есть… Одна важная миссия провалилась и…       — Неужели ты до сих пор не понял? — перебивает Саката, горько усмехнувшись.       Он привстает на локте и смотрит Котаро в лицо. Царапина смотрит на него в ответ. Гинтоки гасит свет, чтобы не видеть ее.       — Что не понял?       — То, что твоя борьба не имеет смысла. Время изменилось, прими нашу реальность и живи уже спокойно.       — Я не могу, — меланхолично отвечает Кацура. — Иначе все, через что мы прошли, окажется бессмысленным. Я не могу забыть прошлое.       «Тогда найди кого-то другого, кто будет трахать тебя», — думает сказать Гинтоки, но говорит следующее:       — Все окажется бессмысленным, если ты так и не начнешь жить счастливой жизнью. Разве не за это мы сражались?       Кацура молчит. За окном проезжает машина. Холодный свет ее фар проникает в номер через окно, лишенное занавесок, и озаряет его лицо.       Спустя какое-то время Саката спрашивает:       — Эй, Зура, чего ты хочешь? Ну кроме свержения правительства и победы над Аманто.       Котаро продолжает молчать.       Гинтоки совсем не думает, когда произносит следующие слова. Но лишь потому, что на самом деле намеревался сказать их уже давно.       — Хочешь в Ёрозую? Будешь жить с нами. Со мной. Выполнять всякие поручения, гулять с Садахару и платить аренду. Это весело. Ну кроме аренды.       Котаро то ли усмехается, то ли всхлипывает. За окном проезжает еще одна машина. Гинтоки кажется, что щеки Кацуры блестят от слез. Он решает, что ему привиделось. Но когда, не дождавшись ответа, он накрывает чужие губы своими, чувствуется привкус соли.       Гинтоки обнимает Кацуру и закрывает глаза. Он знает, что не получит ответа. Как знает и то, что даст Зуре, то, чего тот хочет. То, в чем нуждается. Будет злиться для вида, раз за разом повторять о бессмысленности его действия, но никогда не отпустит.