После финала

      Отчаянно болело горло.       Падме очень хотелось сказать об этом Оби-Вану, но тот не слышал её сиплый хрип, отдавая приказания дроидам, готовя каталку и операционный стол к родам. В археологическом центре, наверное, нечасто рожали; скорее всего, у местных дроидов даже подходящих программ-то не было.       Может быть, лучше кесарить? Базовую полостную хирургию вроде ставят всем?       Острая боль от укола в основание спины почему-то не помогла сосредоточиться, а наоборот — заставила сознание поплыть, бело-серую комнату расцветиться множеством пёстрых пятен и радужных полос.       Наркоз, это наверняка наркоз. Значит, всё-таки кесарево?       Падме не чувствовала своего тела, но чувствовала, что у неё отчаянно болит горло.       Дышать становилось всё труднее.       Разве когда наркоз, не делают что-то для искусственного дыхания?       Где-то далеко, где-то бесконечно далеко кто-то плакал. «Я их всех убил, Падме. Они были как звери, и я их перебил, как зверей», — шептал плачущий. Малышей в яслях и старух в крыле стариков, он приказал клонам убивать, чтобы она жила. Все эти смерти были для неё, ради неё, только ради неё.       Со слезами на глазах плачущий протянул ей золотой шар, крохотный и сияющий и тяжёлый, словно свинец. Золотой шар, в котором была жизнь, и здоровье, и детство её детей, их первый смех и первый плач, их первый крик и первое слово.       Только протянуть руку — она уже протянула — и взять его — она уже взяла.       Только принять этот дар.       Принять смерть малышей в яслях и старух в крыле стариков, отчаяние Кеноби и безумие клонов, бушующий огонь Мустафара и скрипучий хохот Палпатина.       И горло перестанет болеть. И впереди будет жизнь.       Изо всех сил — их оставалось немного, слишком мало, но она постаралась — Падме отшвырнула шар прочь. Он подкатился под ноги плачущему и тот, нагнувшись, машинально подобрал его, спрятал в карман.       Падме отвернулась и пошла туда, где горел огонь и у огня сидела женщина в белом, где пахло надвигающейся грозой и набуанским летом. Плачущий звал её, плачущий плакал, но она шла и шла, не желая останавливаться, не желая думать ни о чём, кроме грозы, огня и рубинов на груди у женщины в белом.       — Как ты назовёшь своего сына? — спросила женщина в белом, когда Падме подошла ближе.       — Люк. Это в честь джедая из "Легенды о Старкиллере", хотя не знаю, почему именно его. Он старый, суровый и похож... не знаю, наверное на капитана Юларена?       — А дочку?       — Лея. Пусть будет красивая, смелая и умная, как все принцессы этого имени со времен зари кинематографа! — Падме рассмеялась. Принцесса по имени Лея была почти в каждом большом кино, где были принцессы. Даже в "Симфонии".       — А тот человек? — женщина указала туда, далеко, где остался плачущий. — Теперь ты ненавидишь его?       — Нет. Нет. Есть же в нём ещё что-то хорошее, верно? Его было так много... Есть же? — зачем ненавидеть, когда скоро начнётся гроза, и огонь светит так уютно?       — Хорошо, — женщина улыбнулась. — Иди сюда, дитя. Тебе надо отдохнуть.       Падме села рядом с ней и почувствовала, как сильно её клонит в сон. «Извините», — пробормотала она, сползая на траву и утыкаясь лбом в обтянутые белой тканью колени. От них пахло домом, и цветами юззы, и чем-то ещё таким родным и знакомым и уютным, и скоро Падме уже крепко спала.